...Наутро город содрогнулся от новой страшной вести - под окнами
добропорядочных горожан нашли маленькую молочницу с колодезной цепью на
шее; белая лужа растеклась из опрокинутого бидончика, и на дальнем ее
конце орудовал розовым языком вороватый кот. Все приметы говорили о том,
что ребенок погиб сейчас, только что; горожане кинулись - одни в ужасе по
домам, другие в ярости по окрестным переулками и подворотням; говорят,
кто-то успел увидеть в конце улицы фигуру в длинном плаще. Высокую худую
фигуру в капюшоне...
Слухи расползлись всего за пару часов. Перепуганные матери запирали
детей на ключ, и несчастные узники уныло глядели на волю сквозь оконные
стекла. Малолетние служки и разносчики жались друг к другу, то и дело в
ужасе оглядываясь, будто заслышав звон цепи...
После полудня пришла новая волна слухов, да такая, что ненадолго
позабыли и про убийцу. Башня Лаш, заколоченная Башня на площади исторгла
невнятный, утробный стон, от которого у всех находившихся поблизости
волосы встали дыбом. Какой-то пьяный от страха сторож поведал любопытным,
что, еженощно обходя площадь, он не раз уже слышал в Башне звуки и шорохи
- словно бы возню огромных мышей...
Городские ворота закрылись на час раньше обычного. По всему городу
хлопали, закрываясь, ставни; страх сидел за каждым столом, страх поджидал
в каждой спальне, а если и не страх, то беспокойство, душевная смута и
ожидание недоброго...
В кабинете декана Луаяна ночь напролет горел огонь. Внук старого мага
сидел над грудой странных и страшных книг, тех особенных книг, касаться
которых не смела даже деканова дочь.
Знаки и символы, которым Луара никто не учил, складывались не в слова
даже - складывались в не до конца оформившиеся понятия, и, дрожа крупной
дрожью, Луар понимал, что обманывает себя - это не чтение... Даже закрыв
книгу, он будет слышать и ощущать присутствие ЭТОГО, и знаки не исчезнут,
если он зажмурит глаза...
Куртка его лежала на высокой спинке кресла. Белая рубашка была
расстегнута, и на обнаженной груди тускло поблескивал медальон. Близилось
новое утро - а, может быть, уже третье утро, он потерял счет часам и дням,
он путался, плыл в огромной сладкой паутине, не ведая, паук он при этом
или муха...
Кабинет декана смотрел на него десятками глаз. Теперь он не мог без
ужаса думать о людях, входивших в него в неведении - но пусть и остаются в
неведении, декан был мудр, все его тайны спрятаны или спят... Или
пребывают в заключении, как эта крыса в кандалах. Луар не станет
будоражить память деда, ему нужно нечто другое, зачем ему чужие тайны,
когда у него есть медальон...
Пластинка обдала его новой жгучей волной. Зашипев от боли, Луар
неуклюже встал, обвел кабинет глазами, потом, покачиваясь, как пьяный,
шагнул в дальний угол.
Круглый столик покрыт был грубой пыльной скатертью; под ней пестрел,
сливаясь, полустертый узор линий и знаков.
Луар отошел. Обхватил себя за плечи, долго сидел, скорчившись,
стараясь унять дрожь, вспомнить что-нибудь хорошее, например, как
шевелится под снегом живая трава, как мама учила его танцевать - босиком
на теплом песке... Как они с мамой...
Был теплый, пронзительный вечер; они шли куда-то через редкий
сосновый лесок - и теперь уже не вспомнить, кто за кем погнался первым.
Его мама вдруг оказалась мальчишкой - таким же, как он сам, только
быстрее, ловчее, хитрее; он тщетно гонялся за ней, хохоча и повизгивая,
пытался схватить синюю развевающуюся юбку... Потом она огляделась,
подхватила руками подол, обнажив белые икры маленьких тонких ног - и
сиганула через кусты, легко и привычно, как олениха... У Луара захватило
дух; не решаясь повторить ее прыжок, он поспешил в обход. Раскрасневшийся
от бега и от азарта, он летел сквозь лес, сосны стояли, подсвеченные косым
солнцем, а где-то впереди хлопала на ветру юбка, синяя, как небо... Его
мама прыгает лучше всех...
И он догнал ее.
Она стояла, прижавшись щекой к коричнево-красной чешуе сосны,
неподвижная, как сам огромный ствол, несмешливая, загадочная... И он не
стал хватать ее за юбку. Он обнял другое дерево, напротив; мальчик и
женщина долго смотрели друг на друга, и Луар слышал, как пахнет смола, и
чувствовал, как липкие капли приклеивают его щеку к шершавой древесной
щеке... Нет. Она не была его товарищем. Она была несравнимо лучше.
Странное, незнакомое чувство явилось и ушло без остатка - но нежность
все равно осталась. И тогда он дал себе клятву. Он поклялся, что будет
защищать свою маму до смерти - даже, если для этого придется стерпеть
самое страшное в мире мучение, вроде цирюльника-зубодера...
А потом на полянке с остатками солнца оба увидели птицу с хохолком.
Такую пеструю незнакомую птицу... Губы матери шевельнулись: "Удод".
К подолу ее юбки приклеилась вилочка - пара сосновых иголок...
...Кабинет декана Луаяна молчал.
Медальон на груди Луара пребывал в ожидании, и в ожидании пребывал
круглый, испещренный символами стол.
Он встал и зажег три свечи. Его дед был магом, неужели то, что он,
Луар, делает сейчас - неужели это противоестественно?!
Руки его дрожали, пока он выцарапывал свечи из канделябра и
устанавливал на круглом столе. Вернее было бы установить свечи, а потом
зажечь - но рассудок Луара молчал, уступив место чему-то более сильному,
властному и неназываемому.
Одна из свечей упала и погасла. Луар тщательно установил ее снова -
но дым, выползший струйкой из погасшего фитилька, на секунду заставил его
зажмуриться.
Небо, неужели всю жизнь при запахе погасшей свечи?..
Тугое, сильное, верткое тело. И шнурки, шнуровка на платье, шнуровка
на корсете... Лопатка, будто топорик. Босые пятки, шлепающие по
гостиничному полу, чистое светлое утро, когда руки находят друг друга сами
собой... Холодные струи на загривке, звон воды в умывальнике и смех...
Одинокий башмак перед остывшим камином...
Да, был камин. Расплывающееся желтое пятно... Позвякивание кочерги о
решетку. Холодная ночь - и солнечный стержень, волею судеб пойманный между
скрипучей гостиничной кроватью и трепещущим Луаровым телом. Это все равно,
что изловить солнечный луч... И страшно спугнуть. И страшно поранить...
Это - ты? Простая девчонка? Горячая сердцевина тех ночей? Как?!
Непонятно...
Руки, ребра, груди, счастливый не то смех, не то всхлип...
А теперь уходи, ублюдок, зачем родился...
Фонтаны песка из-под копыт... Золотая монетка на мостовой...
Холодная, как лед, рука...
Три свечи горели ровно, три язычка, три рыжих тополя с черным
стволом...
Он глубоко вздохнул. Три язычка дрогнули; одинаково изогнувшись, они
потянулись друг к другу, чтобы сойтись в центре стола, и сошлись-таки, и
по спине Луара крупными каплями побежал пот.
Почти против его воли рука его коснулась Амулета и медленно-медленно
поднесла его к лицу.
...Был высокий старик, бросавший камушки. Что Луар сказал ему? "Я -
Прорицатель?"
Рука дрогнула последний раз, и Луар заглянул в прорезь на медальоне.
В прорези пылал тройной огонь; отсвет его, в точности повторяющий форму
отверстия, упал Луару на лицо.
Безмолвие. По ту сторону медальона не было свечей, там...
"Ты?!"
Пластинка упала и повисла на цепочке, а вслед за ней повалился на пол
Луар - беззвучно, как тряпичная кукла.
Летний дождик поплакал-поплакал и иссяк. Я стояла на перекрестке, и у
ног моих лежала лужа, овальная, как зеркало в будуаре.
Большая дорога простиралась, как грязное полотенце, одним концом
вперед, к маячащим городским стенам, другим концом назад, мне за спину.
Неширокая и неухоженная тропа сворачивала в сторону и тянулась через поле
к отдаленной рощице - зеленой и праздничной, умытой дождем, пережившей
зиму и вступившей в лето: той самой рощице, за которой, я знала,
скрывается сейчас загородный дом Соллей. Тот самый дом, где широкий двор
самой природой приспособлен для бродячего театра...
Место моего давнего преступления. Правда ли, что убийц всегда тянет
туда, где пролилась кровь их жертв?
Я хмуро усмехнулась. В зеркальной поверхности лужи отразился подол
моей тяжелой, намокшей под дождем юбки; подол колыхался, как занавес, и
над ним отражалось в воде мое маленькое, чумазое, исхудавшее лицо. А вот
так, господа, выглядят молоденькие глупые бродяжки.
Собственно, на что мне было рассчитывать? Что я забыла в том доме,
или меня встретит живой Флобастер? Разве что Луар выйдет навстречу,
Луар-мальчик, трогательно серьезный и одновременно беззаботный, выйдет и
скажет: ничего. Ты пошутила, я ничего не помню, забудем вместе...
Носком башмака я провела по рыжей, мокрой, обрамлявшей лужу глине.
Как же, забудем... Когда в глаза зовут ублюдком... Когда гонят и
проклинают... И почему-то все подряд - мать вот, отец... Даже, казалось
бы, человек, от которого ничего такого ждать не приходилось... А что
ответила бы я, если б меня спросили так вот прямо: зачем я родилась?
А он сын Фагирры и ищет след Фагирры. Ищет его в самых темных и
смрадных уголках, давайте, давайте его осуждать... Любопытно все-таки,
если б мой собственный отец, которого я, кстати, тоже не помню, если бы он
оказался душегубом... Вроде Совы. Да, интересно, как бы я поступила, если
бы вдруг мне захотелось понять его, палача, темную душу...
Мне захотелось плюнуть в лужу, но в последний момент я пожалела
голубое небо, которое в ней отражалось. Тухлое дело - плевать в небо.
Бесполезно и некрасиво. Себе дороже...
Ноги мои потоптались еще, затем свернули с большой дороги и, чуть
прихрамывая, понесли меня тем самым путем, по которому полгода назад
тянулись три наши повозки под надзором Флобастера, три повозки и проводник
- юноша с прямой ученической посадкой, парнишка, не знавший женщин,
влюбленный единственно в своего отца, героя осады...
Игла, поселившаяся в моей груди, шевельнулась снова. Все та же, чуть
притупившаяся игла. Наверное, на всю жизнь, подумала я, равнодушно глядя
на перебежавшего дорогу зайца...
Трудно сказать, что я собиралась увидеть в доме Соллей. Если не
считать детской игры, которую я вела сама с собой: будто тропинка провела
меня по времени, будто все вернулось назад и во дворе я снова увижу
накрытые столы, веселых гостей и суетливые приготовления к спектаклю - под
руководством Флобастера, разумеется...
Дом вынырнул из-за обступивших его деревьев, и с первого взгляда мне
стало ясно, что здесь не живут; испытав едва ли не облегчение, я замедлила
шаг - и тут увидела дымок, редкий, вялый дымок над одной из кухонных труб.
Слуги? Вероятно. Наверняка здесь обитает сторож, осоловевший от скуки
и одиночества, он не откажет в гостеприимстве девушке, сбившейся с
дороги... А может быть, девушке, ищущей работу, или несущей весть кому-то
из хозяев, я еще не придумала, разберемся по ходу дела...
Ворота были прикрыты, но не заперты. Мимоходом я подумала, что в
нынешние неспокойные времена сторожу следует быть осторожнее.
Широкий двор, пробудивший во мне тысячу воспоминаний, оказался
загаженным помоями, неприбранным мусором, пометом и конскими каштанами; я
мысленно поставила себя на место госпожи Тории и тут же с треском выгнала
сторожа вон.
Дом молчал. Парадная дверь была заколочена, однако черный ход казался
вполне обжитым - в приоткрытую дверь вела тропка, протоптанная по давно не
метенным ступеням. Изнутри пахло стряпней; я постучала раз и другой, а
потом вошла - на свой страх и риск.
Изнутри дом выглядел еще хуже, нежели снаружи; в помещениях для слуг
