факел встромят... Луар нахмурился, недовольный, что ему помешали.
В отдалении хлопнул заряд пороха. Между стволами заметались огни,
кто-то дико закричал, должно быть угодив под лошадь; Луар неторопливо и
аккуратно упрятал свое наследство в седельную сумку.
Прежде чем затоптали костер, он успел увидеть Сову, довольного, как
сытый кот, сжимающего в одной руке широкий тесак, а в другой - тройной
крюк на веревке; затем случилась звенящая железом каша, и Луар,
наблюдатель, увидел при свете переполовиненной луны первый в своей жизни
настоящий бой...
Если не считать Осады. А ее вполне можно не считать - что значат
суетящиеся люди-муравьи, видимые со стены глазами маленького мальчишки?
...Тогда он не боялся за отца. Он знал, что отец его победит...
...А отец его был уже несколько лет как мертв. И камень с его могилы
пригодился в катапульту...
А крюк, оказывается, нужен Сове, чтобы сдергивать всадников с седла.
Еще до начала боя стало ясно, что полковник Солль ищет смерти.
Он не отдавал себе в этом отчета - однако только сумасшедший мог
броситься вперед, не дожидаясь основного отряда, нахально, по-мальчишески,
по-зверски, круша направо и налево, не соотнося своих сил и сил
противника; и счастье полковника, что безумные его действия смешали планы
обеих сторон - стражники, заранее решившие не проявлять особого рвения,
теперь вынуждены были ломиться вслед за ним, а разбойники, в свою очередь
смущенные небывалым напором, слегка порастеряли спесь.
Эгерт очень удивился бы, если б в тот момент ему сказали, что он
занимается растянутым во времени самоубийством; он, со своей стороны,
убежден был, что выполняет долг. Из-под копыт его лошади взметнулись искры
затоптанного костра; обрушив сталь в своей руке на чью-то голову, Солль в
ту же секунду ощутил, как в плечо ему впивается железная лапа.
Тело его действовало, по своему обыкновению, отдельно от разума -
разум еще не успел задаться вопросом, а что это такое, когда руки ухватили
напряженную как струна веревку; извернувшись, как змея, Солль соскользнул
с седла, перекатился в темноте под копытами и сдернул с плеча тройной
крюк, который тут же и ушелестел прочь по траве; на смену ему явилась рука
с занесенным тесаком - нога Эгерта в тяжелом ботфорте ударила вооруженную
руку в запястье. С неба смотрела неподвижная луна; Эгерт снова
перекатился, давая возможность чьему-то короткому мечу воткнуться в место,
где он только что лежал, вскочил на четвереньки и ударил головой в чье-то
круглое брюхо; толстый разбойник оказался несдержан и закричал, Эгерт
мельком обернулся на оставшийся за спиною бой и снова отпрыгнул - не
глядя. Прямо перед ним оказалась огромная, широкая, как двери, хищно
сгруппировавшаяся фигура; выбросив руку со шпагой, Эгерт поймал удар все
того же тесака, отвел его в сторону и, используя преимущество в длине
своего оружия, атаковал сам. Громила отступил с неожиданной легкостью - и
на смену ему из темноты вдруг явился некто, чье оружие было подобно
Эгертовой шпаге.
Эгерт закричал - боевой клич сообщил его отряду, что предводитель жив
и строго спросит с трусов, что победа близка и павших похоронят с
почестями; сиюминутный соперник его был подвижен и ловок, а Эгерт спешил,
желая разделаться с ним поскорее и прийти на помощь своим людям.
Он спешил и оттого то и дело ошибался; в темноте под ногами путались
сплетенные корни, Солль оступался, рычал от злости и атаковал снова.
Разбойник, очевидно, обучался фехтованию долго и серьезно - он был не
просто умел, он был техничен, однако его искусству недоставало
раскованности, блеска и умения импровизировать, того самого, которым так
славился Эгерт Солль. Про себя Эгерт мысленно поправил неудавшуюся
комбинацию соперника - и тут же отругал себя за неуместные в бою мысли.
Следует уложить юнца и найти в этой каше Сову... Впрочем, с чего он взял,
что соперник его - юнец?
Успокоившись, наконец, он подловил руку противника в слишком широком
выпаде и, захватив его оружие движением собственного клинка, вырвал
неприятельскую шпагу и швырнул себе под ноги. В ту же секунду клинок его
оказался у горла противника - и он задал себе запоздалый вопрос: зачем? Он
же не собирался пленять юношу, какие пленные в этой схватке, следовало
хотя бы ранить его, а лучше...
- Ну какого пса! - раздраженно выкрикнул его обезоруженный противник.
- Ну какого...
Шпага в Эгертовой руке стала вдруг тяжелеть, будто наливаясь свинцом.
Хрипы и скрежет боя отодвинулись, только стучала в ушах собственная кровь
да неправдоподобно низко нависала белая переполовиненная луна; юноша стоял
перед ним, и не близость смерти смущала его, а собственный проигрыш, будто
дело происходило в тренировочном зале...
- Какого пса, - повторил юноша устало и зло. Темная прядь волос
лежала на его взмокшем лбу, как траурная ленточка.
Эгертова рука наконец не выдержала тяжести и медленно опустилась.
- Конечно, полковник, вы фехтуете лучше, - сказал Луар с ноткой
зависти. - Мне так никогда...
Пожав плечами, он наклонился и поднял из-под Эгертовых ног свое
оружие. Эгерт не шелохнулся.
Луар снова пожал плечами, повернулся и двинулся в темноту;
парализованный, в одночасье растерявший и храбрость и волю Эгерт смотрел,
как он вскакивает в седло.
Застучали копыта - Эгертово ухо выхватило этот не самый громкий звук
из шума схватки; но и стук копыт скоро затих.
И сразу после этого затих и бой - разбойники отступили, оставив на
поле боя несколько убитых неудачников; стражники, потерявшие шестерых, не
решились их преследовать - тем более, что команды на то так и не
поступило.
Несгибаемый полковник Солль, еще недавно бестрепетно кидавшийся на
голую сталь, казался теперь растерянным и близоруким. От былого бешеного
напора не осталось и следа; даже жест, которым он велел отряду
возвращаться в город, был как-то смазан и вял.
А жест потребовался потому, что в ночь большой неудачи полковник
Солль почему-то лишился голоса.
Мир, в котором жила Тория Солль, все разительнее отличался от мира
прочих людей. Окружавшее ее пространство подобно было глазу стрекозы -
бесконечно дробящееся, распадающееся на фрагменты; время Тории тоже
порвалось - дни шли не по порядку, а вразброд, и после ночи наступал сразу
вечер, и в ткань настоящего врезалось давно прошедшее. Приходила мать,
когда-то замерзшая в сугробе, оставившая пятилетнюю Торию на руках отца;
приходил отец - но редко и ненадолго, она напрасно просила его остаться и
утешить... Временами в мире Тории царило безмолвие, и тогда она подолгу
отдыхала, глядя в огонь свечи и вспоминая о добром. Но чаще случались
затмения и бури, и тогда являлся Фагирра.
Всякий раз после его посещений она звала няньку - а старуха была
персонажем ее мира, таким же неверным и зыбким, как прочие - и требовала
кадку с теплой водой, а потом долго, тщательно, с болезненным усердием
мылась.
Ей казалось, что грязь можно смыть водой. Ей казалось, что водой
можно смыть его проклятое семя; она чуть не до крови вымывала все свое
исхудавшее тело, каждую родинку, каждый волосок. Обессилев, она едва
выбиралась из кадки, и тогда наступало короткое облегчение.
Луар не приходил никогда. В бреду она баюкала чужих незнакомых детей
с неживыми, фарфоровыми глазами.
Иногда в бред ее являлся Динар - серьезный юноша, первый ее жених,
трагически погибший от руки Солля. Она удивлялась - теперь он тоже годился
ей в сыновья, он был почти ровесник Луару; лицо его казалось подернутым
дымкой - столько лет прошло, она забыла, как он выглядел, точно
представлялись только руки с длинными слабыми пальцами, белые кисти,
выглядывающие из черных манжет...
Динар оборачивался кем-то незнакомым, молодым и злобным, с узким
насмешливым ртом - этот тоже был когда-то, но Тория уже не помнила его
имени. Равнодушно смотрел Скиталец, и на щеке его был шрам. Видения
менялись, перетекали друг в друга, разбегались шариками ртути. Мир Тории
Солль пульсировал, как вырванное из груди сердце: еще есть кровь и ритм,
но жизнь понемногу уходит...
Но пришел день, когда в ее мироздание вкралась ошибка.
Несколько дней подряд ей мерещились громкие голоса среди пустого
дома; под дверью у нее шептались, и слышались крадущиеся шаги, и отчего-то
вспоминалось одно и то же: подмостки посреди двора, белое лицо Эгерта, и
вся прежняя жизнь взрывается, как взорвался когда-то во время Осады
бочонок с порохом...
Музыкальная шкатулка. Переплетение шестеренок - и танцующие в
прорезях куклы. Танцующие на подмостках люди - лица закрыты масками, Тория
смотрит, желая остановить - ведь через секунду все рухнет, все откроется,
как удержать время, повернуть вспять, пусть Луару всегда будет пятнадцать
лет, а лучше - десять, а лучше - пять...
Зеленые травяные пятна на коленях замшевых штанишек. Вот оно -
застывший мир, в котором сын не растет. Никто никогда не узнает, ЧЕЙ он
сын... И она, Тория, не догадается. И его сапожки всегда будут впору, и в
прорезь сандалии не высунется розовый, дерзко подросший палец...
Застывший мир лопнул, как стакан. Звонкий и напористый голос,
разрушающий гармонию. Ибо ее видения не чужды гармонии, она привыкла жить
внутри стеклянного шара, похожего одновременно на глаз стрекозы...
Чужой голос. В ее жизни поселилось теперь раздражение - мелкое и
неудобное, как камушек в ботинке. Но нет сил вытряхнуть острый осколок;
выйти из комнаты значит окончательно разорвать пленку забытья, нарушить с
трудом обретенное равновесие.
Тория страшилась новой боли. Ее обманчивый покой походил скорее на
смерть, на забальзамированный труп - только теперь действие бальзама
закончилось, и ее мертвое спокойствие разлагалось само собой, как то и
положено всякой мертвечине.
...А спустя дней она услыхала давно забытый и потому особенно
пугающий звук.
Смех. Смеялся ребенок.
Никто не остановил Луара, когда поздним вечером он явился в
Университет. Чей-то взгляд неотрывно следовал за ним во время всего пути
по темным коридорам - однако на этот раз никто не отважился встать между
внуком декана Луаяна и запретным кабинетом.
Он закрыл за собой дверь и долго сидел в темноте, уронив голову на
руки. Он умел запретить себе думать о человеке, которого много лет считал
отцом; он научился убивать в себе запретные мысли - но не умел оборвать
несвязной вереницы образов-запахов-воспоминаний-прикосновений...
Недостойно мужчины - жалеть себя. Недостойно воина... и мага, потому
что он, кажется, маг...
Дощатый пол, вымытый до свежего запаха древесины; расплываются белые
капли молока. Вечер и соломенная шляпа, и в шляпе - круглый свернувшийся
еж, иголки - будто семечки... Да не будет он пить твоего молока. Отпусти
его, вот если бы тебя поймали...
...Слишком широкий выпад, слишком размазанный, бездарный выпад... В
обеденном зале, где сдвинутые в угол стулья жались вокруг широкого стола,
даже там, в этом тренировочном зале, такие выпады не прощались...
Почему он... тот... никогда не фехтовал в присутствии матери?!
Мужчины обычно гордятся... Таким красивым обращением с оружием...
...Фагирра не хотел, чтобы сестра порола ребенка.
Луар поднял голову. В окно смотрела все та же переполовиненная луна -
теперь она сделалась чуть толще. Двигаясь через силу, он встал, оставив
сверток на кресле; постоял у окна, касаясь щекой теплой портьеры. Потом
зажег три свечи.
