Ночью, слушая совиное уханье в чаще леса, я всерьез продумывала
способ самоубийства - при мысли, что рано или поздно это чудовище
доберется до меня, хотелось сжить себя со свету. Я лежала, глядя на
звезды, пробивавшиеся сквозь крышу из еловых веток; звезды смотрели на
меня, и плевать им было на мои слезы.
Отплакав, я шептала, стиснув зубы и едва шевеля губами. Все мои
молитвы начинались со слова "Луар".
Луар, просила я неслышно. Ты видишь... Спаси меня, Луар. Самой мне не
выкрутиться... Неужели ты допустишь?! Я умру от отвращения прежде, чем он
завершит свое кобелиное дело. А если выживу - прокляну себя и повешусь на
первом суку... Если не станет храбрости повеситься прежде. Мне страшно,
Луар, я так не хочу умирать... Но жить для Совиной похоти и вовсе
невозможно... Луар, слышишь меня... Луар...
На третий день Сова почувствовал себя так хорошо, что во главе
десятка своих головорезов отправился в какую-то отдаленную деревню;
отправился верхом, и в ту ночь я долго целовала в морду его заморенную
лошадь, потому что скачка разбередила заветную рану. Сова вернулся зеленый
от боли, раздраженный и злой, хмуро глянул на меня и отвесил оплеуху
какому-то зазевавшемуся парню. Моя смерть отодвинулась еще на несколько
мучительных дней; будто очнувшись от оцепенения, я с новым отчаянием
перебрала все способы побега и даже вызвала подозрение у одного особо
ретивого часового - однако тот так и не не решился идти с докладом к злому
страдающему атаману.
Оставалось снова сложить руки и в ужасе ждать неизбежного. Сидя у
землянки, на солнечной стороне, я бездумно водила прутиком по песку,
сбивала с пути огромных, как крысы, серых муравьев, и перед глазами моими
вставали и проваливались обрывки воспоминаний.
В полусне ко мне приходил Луар. Горящий камин... Теперь я понимаю,
откуда его нежность. В те минуты я была для него... Он вырос, купаясь в
любви... Эгерт и Тория любили друг друга. Луар этим жил... Светлое небо.
Камин... рыжие языки. Прикосновение. Нежнее замши... Мать, любовница,
дочь, жена... Хрустальная ваза, новорожденный зверек... Уснем, Луар, здесь
тепло, уснем... Мы переплелись с тобой, как два корня под землей... И
будем долго-долго пробираться во влажной темноте, пока однажды вечером не
столкнем с обрыва пару земляных комьев и не увидим - там, внизу - реку...
Луар, ты помнишь, как я лила тебе воду на спину и на затылок. Ты
умывался... И в тазу я видела отражение твоего смеющегося лица. Потом
звенели потоки воды - отражение терялось... и возникало опять. И с этого
лица падали капли - будто бы ты весенняя береза... истекающая березовым
соком... Которого я не пила много лет... Тропинка муравьев, сладкий сок на
белом стволе...
Я открывала глаза - рядом никого не было, чуть в отдалении грелся на
солнышке кашевар, грелся, подставив теплу круглый голый живот, и время от
времени сладострастно почесывался пятерней, зажмурив глаза от
удовольствия.
Я снова соскальзывала в свой бред; Луар стоял рядом, его присутствие
было так же реально, как солнце, прутик и муравьи. Вздрогнув, я
спохватывалась - солнце и муравьи оставались, Луара не было и не могло
быть. Только где-то в памяти звучал его голос...
Я покрылась испариной, вонзив пальцы в траву. Голос... Небо, мне уже
ТАК мерещится?!
Голос Луара. Неподалеку, с другой стороны землянки. Я тупо смотрела в
свои ладони, перепачканные зеленым соком: бред...
- Да это уж кто решать будет, - сказал Луар совершенно явственно. -
Это потом поглядим...
Ноги мои отказались служить мне. В землянке раздраженно рыкнул Сова,
у входа послышались шаги, и голос, который мог бы быть голосом Луара,
сказал кому-то холодно и насмешливо:
- Свидетель нам не нужен. Пшел.
Губы мои беззвучно затряслись. Конечно, говоривший не был Луаром. В
голосе Луара никогда не уместилось бы столько льда и желчи одновременно.
Не думая о том, что, притаившаяся у землянки, я похожа на шпиона, я
снова устало закрыла глаза. Все равно.
- Ты кто такой, скотина? - рявкнул в землянке Сова. Я невольно
содрогнулась.
Тот, кого я приняла за Луара, что-то тихонько ответил, и после этого
в землянке надолго стало тихо.
- Ты-ы... - хрипло выдохнул наконец Сова. - Да я-а...
Незнакомец снова проронил едва слышные несколько слов. И снова долгое
молчание, и сопение Совы доносилось даже до пригревшейся на солнышке меня.
- Нет, - сказал наконец Сова, и голос его был не его голос. Он был
потрясен до глубины души, потрясен и напуган - что было так же
удивительно, как если бы волк надел кружевные панталоны.
- Посмотри на меня, - сказал незнакомец громче, и в голосе его
звякнул металл. - Посмотри на меня, и ты сам все увидишь. Я пришел по твою
душу, Тфим.
- Не зови меня этим именем, - злобно прохрипел Сова. - Ты... Кто бы
ты ни был... Мне стоит свистнуть - и тебя не то что повесят - поджарят!
Незнакомец усмехнулся. От этого смешка по шкуре моей продрал мороз,
да и Сове он, по-видимому, не понравился; скрывая замешательство, он
пробормотал что-то невразумительно-угрожающее.
- Что ж, поговорим, - снова усмехнулся незнакомец, и по спине моей
опять продрал мороз: как похож голос! Как невыносимо похож!
Сова молчал и сопел.
- Поговорим, Тфим... Служитель Тфим, - сказал незнакомец холодно и
внятно. - Поговорим о моем покойном батюшке... Ты не слыхал о поверье, что
души отцов, умерших до рождения ребенка, потом поселяются в душах сыновей?
Не слыхал?
По ноге моей взбирались один за другим два серых деловитых муравья.
Тень от ближайшей ели подползла к самым моим пяткам; я сидела, слушая шум
в ушах, и мысленно твердила: спасибо. Спасибо, всевидящее небо. Мне
плевать, кто он теперь - но он пришел. Спасибо...
Голоса в землянке беседовали теперь приглушенно, разборчивыми
оставалась только грязная ругань, которой Сова по своему обыкновению
пересыпал самые простые предложения. Я бормотала "спасибо" и, замерев,
вслушивалась до боли в ушах - когда к еловой тени у моих ног добавилась
еще одна. То была неподвижная тень круглолицего разбойника, того самого,
которого выпороли за мысленное неповиновение Сове, а по сути - из-за меня.
С тех самых пор ему не за что было меня любить - теперь он стоял, уперев
руки в бока:
- Подслушиваешь, стерва? Атамана подслушиваешь?
Я запоздало потянулась, всем своим видом доказывая, что, задремавшая,
я сию секунду была разбужена дураком и нахалом.
Со стороны за нами с интересом наблюдал голопузый кашевар; голоса в
землянке притихли, я поднялась, возможно, чуть поспешнее, чем требовалось.
Круглолицый свел глаза в щелочку:
- Ах ты стерва... Правду про тебя говорят... Сильно любопытным знаешь
что отрубают, а?
Я плюнула ему под ноги. Мысли мои метались, как лисы в клетке - если
это Луар... То что мне сделать, чтобы спасти его?! А что Луара нужно
спасать, у меня не было ни малейшего сомнения - все равно, что он там
наговорит Сове... Сова - зверь. Чтобы решить проблему, ему достаточно
убить человека. Может быть, судьба предоставила мне единственное возможное
счастье - умереть вместе с Луаром... Но нет. Я должна придумать что
угодно, соблазнить Сову, наконец, принять это испытание и умереть потом -
когда Луар будет в безопасности...
От наивности и некой патетичности своих мыслей мне самой же сделалось
тошно. Круглолицый многообещающе хмыкнул, не сводя с меня глаз; неспешно
вытащил откуда-то комок древесного клея, сунул за щеку и так же
многозначительно стал жевать. Кашевар с треском почесал живот, так что на
грязной коже остались пять красных полос.
От взрыва безысходной тоски у меня подкосились ноги.
Полог землянки дрогнул; первым вышел Сова, и вид его был несколько
нарочито свиреп. Следом появился его гость, в первую минуту у меня
потемнело в глазах, потому что мне показалось, что это не Луар. Сквозь
обступившую меня пелену я смотрела, как он идет рядом с хромым Совой, не
замечая меня, идет к врытым в землю столбам - тут я поняла, что это ОН, и
что они хотят его повесить.
Все было точно как во сне, когда надо бежать и ноги не слушаются. Я
со всхлипом втянула воздух - и увидела, что к одному из столбов привязан
Луаров конь, и что Сова отпускает гостя, позволяя свободно уехать.
Парализованная, я смотрела, как он отвязывает уздечку, вскакивает в
седло, что-то говорит Сове углом рта - а тот пыжится, стараясь выглядеть
хозяином в глазах своих людей, но я-то понимаю, что дело нечисто, что Сова
проиграл что-то очень важное и теперь обезоружен...
...И что он отыграется на мне.
Я попробовала крикнуть - и не смогла. Луар разворачивал коня.
Зарычав, как больная собака, я вскочила, и ноги мои оказались
затекшими до бесчувствия, не ноги, а два мешка с песком. Луар шлепнул
лошадь по крупу, под копытами взлетели фонтанчики песка.
И тогда крик мой вырвался наружу - пронзительный и длинный, никогда в
жизни я так не кричала. Крик был похож на длинную осмоленную веревку, и
эта веревка ударила Луара в спину.
Бедный конь взвился на дыбы. Я сидела в золе у костра и смотрела, как
конь и всадник медленно-медленно поворачиваются, как взгляд Луара,
настороженный и жесткий, останавливается на моем лице.
Как он исхудал...
В его глазах что-то едва заметно изменилось. Успокаивая лошадь, он
обернулся к Сове:
- Кто это?
Сова угрюмо молчал.
Он мог бы сказать: "Это моя девка". Но тогда - и я поразилась, поняв
это - тогда Луар ответил бы все тем же жестким и желчным голосом: "Нет,
МОЯ". И тогда Сове пришлось бы зарезать кашевара, круглолицего и всех
прочих свидетелей своего позора...
Сова молчал. Луар медленно растянул губы:
- Ты говорил, что она тебе надоела.
Может быть, мне и померещилось, но, потрясенный дипломатической
уловкой Луара, сбитый с толку, Сова даже обрадовался. Махнул рукой:
- Бери.
Круглолицый за моей спиной издал сдавленный вопль.
Через секунду я оказалась у Луара в седле.
Тория бредила, и в бреду ей казалось, что она беременна.
Она носила его в себе - долгих девять месяцев. Был день, когда она
впервые ощутила в себе другое существо; теперь, в бреду, она металась по
дому, прижимая ладони к плоскому, опустевшему навек лону.
Потом он явился из своего теплого красного мира в мир прочих людей, и
она потрясенно разглядывала узоры линий на его ладонях и пятках,
пульсирующую кожу на темени и длинные ресницы над бессмысленными голубыми
глазами.
Он был частью ее, он еще долго оставался немножечко ею, она на
расстоянии чуяла, когда он весел и когда огорчен; она всегда пыталась
сдержать грусть или внезапное раздражение, потому и он, она знала,
мгновенно заплачет тоже...
Она бродила по дому, прислушиваясь к себе, слыша в себе нерожденного
Луара - и не замечала не одышливой, расхворавшейся няньки, ни забившейся в
угол одичавшей дочери, ни развала и запустения, прочно поселившихся в
загородном доме Соллей. По-прежнему не принимая ни крошки и живя одной
только водой, она теряла силы и медленно умирала с голоду.
Фагирра больше не приходил к ней. Ей казалось, что могила его под ее
окном, и, проходя по двору, она бормотала успокаивающе:
- Лежи...
Она боялась, что теперь ее сын никогда не родится.
Ноги мои болтались, не находя опоры, лошадиная спина ходила ходуном,
а навстречу неслись ярко-зеленые ветви, серые и коричневые стволы,
пронизанные солнцем, переплетенные ажурными тенями на густом и синем
небесном фоне. Пальцы мои цеплялись за какую-то твердую ткань, за какие-то
