Невообразимо длинная улица Индустрии на всем своем протяжении еле
заметно уклонялась под гору. Трамвай, набравший скорость курьерского
поезда, грохотал, раскачиваясь из стороны в сторону, поднимая за собой
шлейф коричневой пыли; Клавдий, щуривший воспаленные глаза, сквозь
стекло различал оцепеневшую фигурку вагоновожатого. И гордо выпрямив-
шуюся, прямо-таки монументально воздвигшуюся рядом женщину; Клавдию
хотелось стрелять. Если бы он не знал, что всякая пущенная в ведьму
пуля почти наверняка убивает стоящего рядом свидетеля - а то и самого
стрелка...
Улица Индустрии кончилась. Будто вырвали из-под ног длинную ков-
ровую дорожку. Трамвай, не снижая скорости, вылетел на поворот.
Непонятно, как железо может издавать такой звук. Не скрежет -
свист, будто тысяча обезумевших регулировщиков вопят в свои свистки,
взывая к ведьминому благоразумию...
Трамвай, будто лошадь-иноходец, разом оторвал от рельс все свои
левые колеса. Уже в воздухе они продолжали бешено вращаться.
Клавдий изо всех сил потянулся вперед, словно желая поддержать
валящуюся на бок громаду; к сожалению, он был властен только над ведь-
мами. Над городским транспортом - никак.
Трамвай рухнул. Содрогнулась земля, лопнула ближайшая витрина,
трамвай перевернулся, вскинув колеса к небу, давя и кроша припаркован-
ные у тротуара машины; перевернулся снова, и какое-то мгновение каза-
лось, что сейчас он ударит о стену дома с расколотой витриной - но си-
лы падения не хватило. Трамвай - уже не трамвай, а его изувеченный
труп - опрокинулся назад, в железно-стеклянное месиво, оставшееся от
ни в чем не повинных машин, и земля вздрогнула снова.
Клавдий обнаружил, что сидит, изо всех сил уперевшись в приборную
доску, вдавив до отказа педаль тормоза, хотя машина стоит неподвижно,
и на заднем сидении никого нет, дверцы распахнуты.
Солнце вставало, из красного становясь золотым...
Вагоновожатый умер в больнице.
Двое пассажиров раннего трамвая остались жить, а больше на месте
катастрофы никого, по счастью, и не было.
Ведьмы не было тоже. Ее так и не нашли.
* * *
Парусник-абажур светился изнутри. На стенах студенческого жилища
лежали причудливые тени; Ивга хотела улыбнуться старой, такой знакомой
комнате - но не смогла.
Чувство неподъемной вины. Назар ни словом, ни взглядом не упрек-
нул ее - но Ивга ощущала, как с каждой секундой его присутствия груз
ее провинности делается все сильнее и жестче. И не могла радоваться.
Стыдно смотреть в глаза. Но так хочется смотреть, так хочется
жадно ловить каждую черточку, мельчайший отпечаток дней, проведенных
порознь...
Она вымучила-таки улыбку. Присела на диван, свидетель множества
страстных ночей:
- Мне чаю... можно?
Назар серьезно кивнул и ушел на кухню; Ивга, много дней ожидавшая
этой встречи, спрятала лицо в ладонях.
За полчаса до свидания ее прямо-таки мутило от волнения; больше
всего она страшилась заметить брезгливость е его взгляде или жесте, и
потому, давясь ненатуральным хохотом, первым делом сообщила:
- Ты не бойся... Ведьмы, неинициированные, они ничем от других
людей не отличаются... Даже физиологически, хоть у Старжа спроси...
Эти слова лишний раз подтвердили, что в ходе напряженного ожида-
ния рассудок Ивги слегка помутился - в здравом уме она вряд ли додума-
лась бы до такой глупости. Назар помрачнел, но промолчал.
Теперь она сидела на диване, закрыв лицо руками, и сквозь холод-
ные пальцы просачивался волшебный, праздничный свет корабля-абажура;
Назар хозяйничал на маленькой кухне, и Ивге казалось, что этот звон
посуды - насмешка над ее мечтой. Над ее маленькой и теплой, уютной
грезой: светится абажур, и любимый человек кипятит на кухне чай...
В воздухе витала нотка фальши.
Так выросший ребенок, всю жизнь лелеющий в душе магическое воспо-
минание о покинутом городе своего детства, возвращается наконец на его
пыльные, потные, суетливые улицы - и топчется перед дверью родного до-
ма, растерянно сжимая ручку внезапно потяжелевшего чемодана. Потому
что, оказывается, необратимая потеря - не обязательно смерть. Вернее,
смерть по-другому, когда внешне ничего не заметно и даже сам умерший
не сразу понимает, что случилось...
Назар принес две дымящиеся чашечки. Поставил поднос на стол,
уселся на круглую вертящуюся табуретку в углу и оперся острыми локтями
об острые же колени.
Ее фантазия все еще цеплялась за обломки мечты; в том мире, кото-
рый она в очередной раз для себя придумала, Назар сел рядом и взял ее
руку в свою; она хотела помочь мечте, подняться, подойти к нему и по-
ложить руки ему на плечи - но в последний момент испугалась, ослабела
и едва успела подавить тяжелый вздох.
Она чувствовала исходящий от него запах. Воротник его свитера пах
резковатым, незнакомым одеколоном, и эта чужая ее обонянию струя то и
дело перебивала привычный аромат его кожи и волос. Ивга глубоко вдох-
нула, ее ноздри дрогнули, пытаясь через всю комнату поймать ускользаю-
щий запах; Назар заметил это и, как ей показалось, содрогнулся. Или
только показалось? Или это ее мнительность становится совершенно уже
болезненной, нестерпимой?..
В ее придуманном мире Назар говорил, не переставая. Смеялся, гла-
дил ее руку и тысячу раз просил прощения за ее, Ивгину, провинность...
С момента их встречи прошла тридцать одна минута. Старенькие часы
на стене безжалостно отцокивали время - а Ивга с ужасом чувствовала,
как ничего не происходит. Будто в пустом заколоченном ящике.
И тогда ей захотелось, чтобы хоть что-нибудь случилось. Пусть да-
же плохое.
И потому она спросила, заставив свои губы улыбнуться:
- А как доктор Митец? Как поживает папа-свекр?
Назар поднял глаза. Впервые за тридцать две минуты от начала сви-
дания Ивга встретилась с ним взглядом - и на мгновение задержала дыха-
ние.
Потому что в глазах Назара не было упрека, которого она ждала, ни
брезгливости, которой она так боялась. Это были совершенно прежние,
вот только смертельно усталые, больные и печальные глаза.
- Ивга... Я без тебя жить не могу.
Чай так и остался невыпитым; более того, одна из чашек сосколь-
знула со стола и оставила на ковровой дорожке темную непросыхающую лу-
жицу. Абажур-кораблик невозмутимо плыл под белым небом потолка, а в
комнате тем временем бушевал неистовый, малость истеричный шторм.
Хлипенькая молния на старых Ивгиных джинсах не выдержала внезап-
ного всплеска эмоций; Ивга безжалостно ее доломала. Так сжигают мосты;
Ивга стягивала с себя все подряд, и голова у нее кружилась, как от из-
рядной дозы спиртного, и по полу прыгала шальная пуговица от Назаровой
тенниски. На ковер упали джинсы и свитер, полосатые носочки свернулись
клубками, как два перепуганных ежа; штаны Назара улеглись в каком-то
замысловатом балетном пируэте, и сверху шлепнулась заколка для Ивгиных
рыжих волос. Кораблик плыл, освещая комнату вполне интимным загадочным
светом.
- Я... без тебя... не...
Через минуту они свалились с дивана. Прокатились через всю комна-
ту, обнимаясь, смеясь сквозь слезы, сминая брошенную одежду; у подно-
жия круглой табуретки случился наивысший миг их любви, после чего, не
разжимая объятий, они снова взобрались на диван, под одеяло, и опять
вцепились друг в друга, как два исстрадавшихся без ласки клеща.
- На...заруш...ка... Я...
Он пах теперь свежим горячим потом, и Ивга вдыхала его аромат,
как обалдевший кот нюхает валериановые капли. Одеяло дергалось, будто
поверхность штормящего моря; кораблик медленно поворачивался вокруг
своей оси, плавно поводя острым бушпритом. Вокруг корабля вилась чер-
ная бабочка, неестественно огромная в сравнении с маленьким парусни-
ком; Ивга, придавленная горячим тощим телом, совершенно ясно осознала
вдруг, что все ее прежнее существование было всего лишь предисловием к
этому мигу настоящей жизни. И изо всех сил пожелала, чтобы этот миг
длился вечно.
Под утро пошел дождь.
Ивга лежала на спине, натянув одеяло до самого носа. Дождь дели-
катно постукивал по жестяному козырьку над окном, а Назар сладко со-
пел, по-кошачьи прикрыв лицо ладонью; а больше в мире не было никаких
звуков. Ни шороха.
Ивга не спала.
Сквозь плотно прикрытые шторы не умел пробиться никакой рассвет;
в комнате было темно, но Ивга знала, что там, снаружи, уже сереет
дождливое небо. И, может быть, ветер скоро разгонит тучи. И, может
быть, еще проглянет освобожденное солнце...
Она опустила веки. Незнакомо, неприятно ныло в груди - у нее ни-
когда в жизни не болело сердце. Правда, все бывает в первый раз...
Хотелось поднять руку и потереть ребра с левой стороны - но Ивга
боялась разбудить Назара.
В детстве ее заботили ощущения складных кукол - тех самых, что
вкладываются одна в другую, меньшая в большую, маленькая в меньшую и
так до самой крохотной; ее интересовало, что чувствует кукла, выбира-
ясь, как из пальто, из чрева своей предшественницы и глядя на себя как
бы со стороны...
Теперь она выбралась из себя, будто складная кукла. И со стороны
увидела рыжую девчонку, лежащую в обнимку со спящим парнем. И задержа-
ла дыхание от тягостного предчувствия.
Уже утро; эта рыжая девчонка проспала каких-нибудь полчаса - но
за время своего короткого сна успела увидеть верхушки леса, стелющего-
ся далеко внизу, дымные коридоры горящего театра и тени танцующих чу-
гайстров. Вчера вечером она впервые в жизни пожелала остановить время
- но время не послушалось, и правильно сделало.
Этот парень... нет, он не изменился. Он не сделался старше за
время вынужденной разлуки; Ивга смотрит, как расслабленное счастье по-
немногу сползает с его спящего лица. На переносице рождается складка,
печально опускаются уголки губ - Назару снится выбор, который предсто-
ит сделать нынешним утром. Неприятный, тревожный сон.
Ивга с ужасом поняла, что предчувствие в ее груди сейчас сменится
ОСОЗНАНИЕМ.
Ей захотелось закрыть глаза, зажмурится перед лицом неминуемого
понимания - но если не решиться посмотреть судьбе в глаза, она обяза-
тельно догонит и пнет в спину. А то и пониже спины; Ивга перевела ды-
хание и впустила в себя осознание утраты.
Оно оказалось коротким и совершенно неболезненным. Просто отры-
вистое слово: все.
Все, вот теперь все. И как-то даже легче; она не может объяснить,
почему так случилось. Не знает таких слов. Она просто чует. Так, на-
верное, лисица осознает момент, когда лисенок больше не нуждается в
опеке, в узком шершавом языке, в тепле мохнатого бока...
Все.
Она выскользнула из-под одеяла и в полутьме принялась одеваться.
Разорванная застежка на джинсах заставила ее беззвучно распла-
каться. Ну что за неверная нотка в патетической сцене расставания -
негоже юной деве идти по улице в расстегнутых штанах...
Она знала, где у Назара хранятся иголки с нитками. Она сама их
туда положила; Назар спал, складка на его переносице делалась все
глубже, а его бывшая невеста поспешно сшивала брюки прямо на себе.
Стежок за стежком, сдавленное шипение, когда иголка с размаху воткну-
лась в тело...
Он проснется - и испытает облегчение. Может быть, сам себе в этом
не признается - ему будет казаться, что он подавлен, обижен, может
быть, даже предан... Но главным его чувством будет ощущение свободы,
и доктор Митец наверняка это оценит. Славный доктор Митец...
Ивга перекусила нитку. Штаны ее были зашиты наглухо, Назар спал,
под темным потолком плыл темный парусник, потерявший вместе со светом
и большую часть своего очарования. Все.
Уже в дверях она подумала, не написать ли записку - несколько
слов, как это делается в мелодрамах...
Но у нее не было ни огрызка карандаша, ни пачки от сигарет, ни
