что ж, она своего добилась...
Видывал он матерых ведьм, инициированных, опытных, во всеоружии
пытавшихся проделать с ним то же самое. Тогда он смеялся, обращая их
оружие против них же, сейчас...
Он не удержался и плюнул. Сбил плевком половину белых перьев оди-
нокого одуванчика, разозлился и плюнул опять, но на этот раз промазал,
и одуванчик так и остался - наполовину лысый.
Надо признать, что она на редкость мужественно все это вынесла.
Клавдий ударил, почти не сдерживаясь. Полностью потеряв над собой
контроль. Давно, давно, ох как давно его не щелкали по носу...
Ему вдруг захотелось сесть в машину, подкатить к желтому зданию и
вызвать патруль; вместо этого он подошел к лежащей Ивге и сел рядом.
Хорошая защита. Отменное здоровье. Кровь - ерунда. Просто кровь
из носа, и уже свернулась. Запеклась на рыжих волосах...
Он вдруг вспомнил, как в детстве простаивал часами у стальной ре-
шетки, в зверинце, у клетки с лисами. Единственный лисенок, родившийся
в неволе, грязное забитое существо, в которое чем только не бросали и
как только не дразнили - этот самый лисенок ждал его, забившись за до-
щатый домик, а дождавшись, полз на пузе через всю клетку, и протянутая
сквозь прутья рука хватала воздух в каких-нибудь нескольких сантимет-
рах от острой страдальческой морды. Куда потом девался лисенок? Что
отвлекло Клавдия от тягостных посещений зверинца?..
Все, хватит сантиментов. Он - Великий Инквизитор, чуть было не
пришибивший насмерть молодую неучтенную ведьму.
Вода в канистре была неожиданно холодной. До ломоты в зубах. Это
хорошо.
Ивга ловила в ладони тугую, неэкономную струю; брызги мгновенно
промочили ей свитер, но это плевать, свитер и без того пропал. Столько
крови... Что за мерзкое лето, когда надо ходить в свитере. В прошлом
году в это самое время стояла жара...
Простые мысли ни о чем были защитной реакцией. Ивга не сопротив-
лялась - думала о траве и об одуванчиках. О погоде, о скором дожде, о
незамысловатом узорчике, нарисованном в уголке ее собственного носово-
го платка. Купленного в галантерейном магазине два месяца назад...
- Что болит?
Болело, кажется, все. Но как-то нехотя, тупо. И при любом поворо-
те головы темнело перед глазами.
- Что ж вы со мной возитесь? Сдайте в изолятор да и дело с кон-
цом...
- Приляг на спину. Платок на лицо.
Она выбрала место, где не было одуванчиков. Не хотелось тревожить
белые шапки; раз собьешь - назад не вставишь...
- Очень больно было?
Нестерпимо, подумала она. Преодолевая головокружение, пожала пле-
чами:
- Ерунда... Так, немножко...
Ее голову приподняли; через секунду ее затылок лег на жесткое и
теплое. На чьи-то колени, причем в первый момент прикосновения ее буд-
то дернуло слабым разрядом тока.
- Не дергайся... Так надо... Родители у тебя живы?
- Зачем...
- Просто так. Интересно.
- Мать. Я ей с полгода не писала.
- Не любишь?
- Люблю... Потому и... думала - устроюсь... тогда напишу, вроде
как порадую...
- Может, она болеет? Может, ты ей помочь должна? Если не писала -
как ты знаешь, что она жива-здорова?
Ивга помолчала. С трудом подняла веки; в небе было пусто. Безоб-
лачное бесптичье.
- Мне брат сказал... ну, в общем он хороший парень, надежный.
Старший брат. Младший - тот лоботряс... Сказал - поезжай. Если объ-
явишься - и тебе будет хуже, и всем. Ведьмы - они все безродные?
- Не все. Но большинство.
- Шестьдесят два процента?
Мимо прокатила машина. Чуть замедлила ход - но не остановилась.
- Назар не станет... никогда на мне не женится. Он не может же-
ниться на ведьме. Это нормально. Вы ведь тоже не смогли бы.
Инквизитор чуть усмехнулся:
- Я... Я. Я бы смог. Наверное.
От удивления она даже чуть привстала. Слабость тут же взяла свое
- Ивга опустилась обратно, пережидая головокружение.
- Скажи, Ивга. Ты помнишь, что ты мне говорила?
- Я приношу извинения, - выдавила она через силу.
- Извинения не приняты. Помнишь? Могла бы повторить?
Она помолчала.
- Нет. Я... забыла.
- А ОТКУДА те слова взялись, помнишь?
- Не знаю...
Кровь, которая совсем было остановилась, полилась опять. Ивга
прижала к лицу мокрый платок.
(ДЮНКА. АПРЕЛЬ)
Наутро Клав попросил прощения у Юлека Митеца. Обрадованный прими-
рением, тот весь день стрекотал, как кузнечик, и делал Клаву множество
мелких приятностей.
Клав не поехал в город. Честно отсидев занятия, он вернулся в
комнату, улегся на койку поверх покрывала и крепко зажмурил глаза.
Вчера он чудом избежал гибели. Гибели нелепой и страшной, и, на-
верное, достаточно мучительной; фантазия его не скупилась на подроб-
ности, он шкурой чувствовал отголоски той боли, которая была уготована
ему вчерашним стечением обстоятельств. Достаточно дурацким и странным
стечением, надо сказать.
"Навы, как правило, общаются с людьми затем, чтобы убить. Уров-
нять, так сказать, шансы..."
Уровнять шансы. Вечно мокрые Дюнкины волосы... Интересно, она
помнит, как нашла смерть... в воде? Что испытала при этом? Как болели,
рвались легкие? Как корчили тело все новые судороги? Как хотелось кри-
чать, но язык провалился в горло?..
И он тоже умер бы в воде. Другой смертью, но...
Хорошая парочка. Дюнка в купальнике, с прозрачными капельками,
скатывающимися по плечам... И он, голый, в клочьях оплывающей пены.
Парочка хоть куда...
Он сжал зубы. Чугайстры врали. Всякий палач ищет себе оправдания
- казненный, мол, был удивительно мерзким субъектом... Нявки - не лю-
ди...
Это Дюнка не человек?!
И он заплакал от щемящего раскаяния.
Раскаяние придало ему силы. На рассвете следующего дня он уже це-
ловал Дюнку в быстро теплеющие губы, и чувство вины перед ней было так
велико, что даже не пришлось, как обычно, преодолевать барьер первого
прикосновения. Дюнка была живая, Дюнка смотрела испуганно и влюбленно,
и Клав сказал ей, что сегодня исполнит любое ее желание. Что хочет ее
порадовать.
Дюнка захлопала ресницами. У Клава ком подступил к горлу - так
давно он помнил за ней эту привычку. Знак растерянности, удивления,
замешательства; хлоп-хлоп, сметаем пыль с ресниц. И какой круглый иди-
от сможет после этого поверить, что "это не люди. Пустая оболоч-
ка..."?!
У Клава свело челюсти. От ненависти к чугайстрам.
- Я хочу... - несмело начала Дюнка. - Я бы... на воздух. В лес...
теперь весна...
Клав закусил губу. Город и пригород полны опасностей и врагов -
но бедная девочка, как она истосковалась в четырех облезлых стенах.
Как ей душно и одиноко...
- Пойдем, - сказал он шепотом. - Погуляем...
За два часа дороги он устал, как за целый день непрерывного экза-
мена. Они трижды пересаживались из машины в машину, и путь их, будь он
отмечен на карте, предстал бы замысловатой кривой - но зато на этом
пути ни разу не встретился ни пост дорожной инспекции, ни отряд поли-
цейской проверки.
Патруль чугайстров они видели только однажды, издали. Замерев и
подавшись назад, Клав чувствовал, как в его руке леденеет, сжимается
влажная Дюнкина ладонь; несколько долгих секунд светофор медлил, уста-
вившись на примолкшую улицу одиноким желтым глазом, потом смилостивил-
ся и вспыхнул зеленым, и законопослушный водитель тронул машину, сво-
рачивая прочь от патруля, а патруль, в свою очередь, повернул в проти-
воположную сторону...
За городской чертой хозяйничала весна.
Они выбрались из машины на полпути между двумя кемпингами - и
сразу же углубились в лес. Дюнка шла, высоко вскинув голову, подметая
полами плаща первые зеленые травинки, и клетчатая кепка на ее голове
смотрела козырьком в небо; Клав шагал рядом, чуть поотстав, и удержи-
вался от желания закурить.
Два или три раза им встретились гуляющие - такие же парочки, од-
новременно доброжелательные и пугливые; Дюнка улыбалась и махала им
рукой. Клав вертел в кармане сигаретную пачку и чувствовал, как холод-
ная тяжесть, жившая в груди после встречи с чугайстрами, понемногу
рассасывается и уходит. Никто не сумеет отнять у него Дюнку. Ни силой,
ни ложью. Вот так.
Потом они сидели перед крохотным костерком, неторопливо подсовы-
вали ему пупырчатые еловые веточки и смотрели друг на друга сквозь
дрожащий воздух. Клаву казалось, что Дюнкино лицо танцует. Темные пря-
ди на лбу, влажные глаза, губы...
Потом эти губы оказались солоноватыми на вкус. И совсем не холод-
ными. И язык шершавый, как у котенка. И кожа пахнет не водой, а весен-
ним дымом елового костерка.
И он часто дышал, удерживая навернувшиеся на глаза... слезы, что
ли? Не помнит он своих слез. На Дюнкиной могиле, кажется... Как давно.
И ведь только сейчас он поверил до конца, что она вернулась. Только
сейчас - совершенно и полностью поверил. Обнять...
Потом как-то сразу стало смеркаться. Весна - это все-таки не ле-
то.
- Дюн, а там вроде бы поезд... Слышишь?
Стук колес звучал совершенно явственно. Неподалеку тянулись через
темнеющий лес много тонн металла.
- Пойдем туда, - тихо попросила Дюнка. Это были ее первые слова
за несколько счастливых часов; теперь она, наверное, продрогла и боит-
ся. И хочет домой...
Червячок здравого смысла царапнул Клава острой неудобной чешуй-
кой: она не замерзает. Обыкновенная девчонка замерзла бы, но Дюнка...
Прочь, сказал он червячку. Снял куртку. Накинул на Дюнкины плечи
поверх плаща - и поймал благодарный взгляд. И в груди сразу сделалось
тепло и тесно - замерзла, девочка... Замерзла, бедолага...
Некоторое время они шли наугад. Сумерки сгустились, сделалось сы-
ро, от земли понемногу поднимался туман; потом вновь застучали колеса,
ближе, чуть левее. Клав ускорил шаг. Дюнка споткнулась.
- Не устала? Если что, я тебя на плечи... Как рюкзачок... А?
- Не-е...
- Как знаешь...
Минут через десять показались далекие, спеленутые туманом огонь-
ки.
Не станция и даже не полустанок - скорее, разъезд. Четыре... нет,
шесть пар мокрых от тумана рельс, громоздкая стрелка, разводящая пути,
полуразличимое в сумерках строение - не то барак, не то мастерская.
Отдельно - домик смотрителя; несколько раз гавкнула охрипшая собака.
В детстве Клав боялся железных дорог. Слишком яркое воображение
не могло спокойно выносить зрелища многотонных колес, гремящих по
рельсам - сразу подсовывало под них воображаемые руки и ноги, а то и
головы...
- Здесь даже электрички не останавливаются, - сказал он с сожале-
нием. - Пойдем, Дюночка, я расспрошу, куда нам теперь топать...
- А давай останемся здесь, - сказала Дюнка шепотом.
Клав не сразу расслышал:
- Что?
- До утра, - тусклый белый свет фонарей отразился в сверкнувших
Дюнкиных глазах. - До рассвета...
- Ну, - он неуверенно пожал плечами. - Может быть, у нас не оста-
нется другого выхода... Но ведь ночью холодно?
- Нет, - сказала Дюнка, и в голосе ее была такая уверенность, что
Клав смутился.
В домике смотрителя никого не было; собака угрюмо ворчала на це-
пи, а дверь снабжена была косо прилепленной запиской: "Яруш, я пошел
до девяти, занеси рибятам в гаражи". Потоптавшись и постучав с минуту,
Клав пожал плечами и ободрил себя мыслью, что, если неподалеку имеются
гаражи с "рибятами", то и машина, видимо, найдется...
- Дюнка!..
Далеко-далеко возник пока неясный, но все ближе набегающий шум.
Поезд.
Клав огляделся. Темнота и туман сгустилась одновременно, будто по
сговору, и он не мог разглядеть невысокого перрончика, рядом с кото-
рым, согласно уговору, ждала его Дюнка. Белые фонари не светили - све-
тились, самодовольные и абсолютно бесполезные. Как бельма, подумал
