Но в часы одиночества в коллеже Людовика Святого, во время прогулок в
уединенном саду сладостное видение матери снова стало возникать перед
ним, и любовь мало-помалу вернулась в сердце мальчика; и когда Себастьен
получил от Жильбера письмо, в котором тот разрешил ему в сопровождении
Питу на час-другой съездить к матери, это письмо совпало с самыми тайны-
ми и заветными его желаниями.
Встреча Себастьена и Андре произошла так нескоро из-за деликатности
Жильбера; он понимал, что если сам отвезет мальчика к матери, то своим
присутствием лишит Андре половины блаженства, а если Себастьена привез
бы к ней кто-нибудь другой, а не добрый и простодушный Питу, тем самым
была бы поставлена под угрозу тайна, принадлежавшая не Жильберу.
Питу распрощался с графиней, не задав ни единого вопроса, не бросив
вокруг ни единого любопытного взгляда, и, увлекая за собой Себастьена,
который, обернувшись назад, обменивался с матерью воздушными поцелуями,
уселся в фиакр, где обнаружил и свой хлеб, и завернутый в бумагу сту-
день, и бутылку вина, притулившуюся в уголке.
Во всем этом, точно так же как и в отлучке из Виллер-Котре, не было
ровным счетом ничего такого, что могло бы огорчить Питу.
Вечером того же дня он приступил к работе на Марсовом поле; работа
продолжалась и во все другие дни; он получил множество похвал от г-на
Майара, который его узнал, и от г-на Байи, которому он о себе напомнил;
он разыскал г-на Эли и г-на Юллена, таких же победителей Бастилии, как и
он сам, и без зависти увидел у них медали, которые они носили в бу-
тоньерках, - а ведь Питу с Бийо тоже имели не меньше прав на такие меда-
ли. Наконец настал знаменательный день, и он с утра занял свое место у
заставы Сен-Дени. Он снял с трех свисавших веревок сыр, хлеб и бутылку
вина. Он поднимался на возвышение перед Алтарем отечества, он плясал фа-
рандолу, одну руку протянув актрисе из Оперы, а другую монашке-бернар-
динке. При появлении короля он вернулся в строй и с удовлетворением ви-
дел, как от его имени присягал Лафайет - это было для него, Питу,
большой честью; потом, после присяги, после пушечных выстрелов, после
взрыва музыки, взлетевшей к небу, когда Лафайет на белом коне проехал
между рядов своих дорогих товарищей, он радовался, когда Лафайет его уз-
нал, и оказался среди тридцати или сорока тысяч счастливцев, которым ге-
нерал пожал руку за этот день; затем он вместе с Бийо покинул Марсово
поле и несколько раз останавливался поглазеть на огни, иллюминацию, фе-
йерверки на Елисейских полях. Потом он пошел вдоль бульваров; потом,
чтобы не пропустить ни одно из удовольствий, коими изобиловал этот вели-
кий день, он, вместо того чтобы завалиться спать, как сделал бы на его
месте любой, у кого после такого утомительного дня уже подгибались бы
ноги, он, Питу, отправился к Бастилии, где в угловой башне нашел свобод-
ный столик, и распорядился, как мы уже сообщали, чтобы ему принесли два
фунта хлеба, две бутылки вина и колбасу.
Правда, он не знал, что Изидор, предупреждая г-жу де Шарни о семиили
восьмидневной отлучке, собирался провести эти дни в Виллер-Котре; прав-
да, он не знал, что шесть дней тому назад Катрин разродилась мальчиком,
что ночью она покинула домик близ Клуисовой глыбы, а утром вместе с Изи-
дором приехала в Париж и, вскрикнув, забилась поглубже в карету, когда
заметила Бийо с Питу у заставы Сен-Дени, - а ведь ни в работе на Марсо-
вом ноле, ни во встречах с гг. Майаром, Байи, Эли и Юлленом нет никаких
причин для уныния, равно как и в этой фарандоле, которую он отплясывал
между актрисой из Оперы и монашкой-бернардинкой, равно как и в том, что
г-н де Лафайет узнал его и оказал ему честь своим рукопожатием, равно
как и в этой иллюминации, этих фейерверках, этой искусственной Бастилии
и в этом столе, на котором стояли хлеб, колбаса и две бутылки вина.
И только одно могло печалить Питу: это была печаль папаши Бийо.
XL
СВИДАНИЕ
Как мы уже знаем из начала предыдущей главы, Питу, отчасти желая под-
держать собственную веселость, отчасти пытаясь развеять печаль Бийо, ре-
шился завести с ним беседу.
- А скажите-ка, папаша Бийо, - начал Питу после недолгого молчания,
во время которого он, казалось, запасся нужными словами, как стрелок пе-
ред тем, как открыть огонь, запасается патронами, - кто, черт побери,
мог предположить, что с тех пор, как ровно год и два дня тому назад ма-
демуазель Катрин дала мне луидор и ножом разрезала веревки, которыми бы-
ли связаны мои руки... да, надо же... кто бы мог подумать, что за эти
год и два дня приключится столько событий.
- Никто, - отвечал Бийо, и Питу не заметил, каким недобрым огнем
сверкнул взгляд фермера, когда он, Питу, произнес имя Катрин.
Питу выждал, чтобы узнать, не добавит ли Бийо еще чего-нибудь к тому
единственному слову, которое он произнес в ответ на довольно-таки длин-
ную и, по мнению самого Питу, недурно выстроенную тираду.
Но, видя, что Бийо хранит молчание, Питу, подобно стрелку, о котором
мы только что толковали, перезарядил ружье и дал еще один выстрел.
- А скажите-ка, папаша Бийо, - продолжал он, - кто бы сказал, когда
вы неслись за мной по равнине Эрменонвиля; когда вы чуть не загнали Ка-
де, да и меня самого чуть не загнали; когда вы настигли меня, назвались,
позволили сесть на круп вашего коня, когда в Даммартене пересели на дру-
гую лошадь, чтобы поскорей очутиться в Париже; когда мы приехали в Париж
и увидели, как горят заставы, когда в предместье Ла-Виллет нас помяли
имперцы; когда мы повстречали процессию, которая кричала: "Да здравству-
ет господин Неккер!. и "Да здравствует герцог Орлеанский!.; когда вы
сподобились чести нести одну из ручек носилок, на которых были установ-
лены бюсты этих двух великих людей, а я тем временем пытался спасти
жизнь Марго; когда на Вандомской площади в нас стрелял королевский не-
мецкий полк и бюст господина Неккера свалился вам на голову; когда мы
бросились наутек по улице Сент-Онорс с криками: "К оружию! Наших братьев
убивают!. - кто бы вам тогда сказал, что мы возьмем Бастилию?
- Никто, - ответствовал фермер столь же лаконично, как и в прошлый
раз. "Черт возьми! - выждав некоторое время, мысленно воскликнул Питу. -
Сдается мне, он это нарочно!." Ладно, попробуем выстрелить в третий
раз."
Вслух же он произнес:
- А скажите-ка, папаша Бийо, ну кто бы поверил, когда мы брали Басти-
лию, что день в день спустя год после этой победы я буду капитаном, вы -
представителем провинции на празднике Федерации, и мы оба будем ужинать,
особенно я, в Бастилии, построенной из зеленых веток, которые будут на-
сажены на месте, где стояла та, другая Бастилия? А, кто бы в это пове-
рил?
- Никто, - повторил Бийо еще более угрюмо.
Питу признал, что невозможно заставить фермера разговориться, но уте-
шался мыслью, что никто не лишил его, Питу, права говорить самому.
Итак, он продолжал, оставив за Бийо право отвечать, коль скоро ему
придет охота.
- Как подумаю, что ровно год тому назад мы вошли в ратушу, что вы ух-
ватили господина де Флесселя - бедный господин де Флессель, где он? Где
Бастилия? - ухватили господина де Флесселя за воротник, что вы заставили
его выдать порох, покуда я стоял у дверей на часах, а кроме пороха, вы
добились от него записки к господину Делоне; и что мы раздали порох и
расстались с господином Маратом: он пошел к Дому инвалидов, ну, а мы - к
Бастилии; что у Бастилии мы нашли господина Гоншона, Мирабо из народа,
как его называли... А знаете ли вы, папаша Бийо, что сталось с господи-
ном Гоншоном? Эй, знаете вы, что с ним сталось?
На сей раз Бийо ограничился тем, что отрицательно покачал головой.
- Не знаете? - продолжал Питу. - Я тоже не знаю. Может быть, то же
самое, что сталось с Бастилией, с господином де Флесселем и что станется
со всеми нами, - философски добавил Питу, - pulvis es et in pulverem
reverteris. Как подумаю, что на этом самом месте была дверь, а теперь ее
здесь нет, - та дверь, через которую вы вошли, после того как господин
Майар написал на шкатулке знаменитое сообщение, которое я должен был
прочесть народу, если вы не вернетесь; как подумаю, что на том самом
месте, где сейчас в этой огромной яме, похожей на могилу, свалены все
эти цепи и кандалы, вы повстречали господина Делоне! - бедняга, я так и
вижу его до сих пор в сюртуке цвета небеленого полотна, в треуголке, с
алой лентой и шпагой, упрятанной в трость... Да, и он тоже ушел вслед за
Флесселем! Как подумаю, что господин Делоне показал вам всю Бастилию,
снизу доверху, дал вам ее изучить, измерить ее стены в тридцать футов у
основания и в пятнадцать у вершины, и как вы вместе с ним поднимались на
башни, и вы даже пригрозили ему, если он не будет вести себя благоразум-
но, броситься вниз вместе с ним с одной из башен; как подумаю, что,
спускаясь, он показал вам ту пушку, которая десять минут спустя отправи-
ла бы меня туда, где теперь пребывает бедный господин Делоне, кабы я не
исхитрился спрятаться за угол; и, наконец, как подумаю, что, осмотрев
все это, вы сказали, словно мы собирались штурмовать сеновал, голубятню
или ветряную мельницу: "Друзья, возьмемте Бастилию!. - и мы ее взяли,
эту хваленую Бастилию, до того здорово взяли, что сегодня сидим себе,
уплетая колбасу и попивая бургундское, на том самом месте, где была баш-
ня, прозывавшаяся .третья Бертодьера., в которой сидел доктор Жильбер!
До чего же странно! И как припомню весь этот шум, гам, крики, грохот...
Погодите, - перебил сам себя Питу, - кстати уж о шуме, что это там слы-
шится? Гляньте, папаша Бийо, там что-то происходит или идет кто-то: все
бегут, все повскакали с мест; пойдемте-ка вместе со всеми, папаша Бийо,
пойдемте!
Питу подхватил Бийо под руку, приподнял его с места, и оба, охвачен-
ный любопытством Питу и безучастный Бийо, отправились в ту сторону, от-
куда доносился шум.
Причиной шума был человек, наделенный редкой привилегией производить
шум всюду, где бы он ни появлялся.
Среди всеобщего гневного ропота слышались крики: "Да здравствует Ми-
рабо!. - они вырывались из могучих глоток тех людей, которые последними
меняют свое мнение о людях.
И впрямь, это был Мирабо, который под руку с женщиной явился осмот-
реть новую Бастилию; ропот был вызван именно тем, что его узнали.
Женщина была под вуалью.
Другого человека на месте Мирабо испугала бы вся эта поднявшаяся вок-
руг него суматоха, в особенности крики, преисполненные глухой угрозы,
прорывавшиеся сквозь хвалебные возгласы; эти крики были сродни тем, что
сопровождали колесницу римского триумфатора, взывая к нему: "Цезарь, не
забывай, что ты смертен!."
Но он, человек привычный к угрозам, был, казалось, подобен буревест-
нику, которому хорошо лишь в соседстве с громами и молниями; с улыбкой
на лице, со спокойным взглядом и властной осанкой он шел сквозь весь
этот переполох, ведя под руку неведомую спутницу, дрожавшую под влиянием
его ужасающей популярности.
Неосторожная, она, наверно, подобно Семеле, пожелала увидеть Юпитера,
и теперь, казалось, ее вот-вот спалит небесный огонь.
- Да это же господин де Мирабо! - сказал Питу. - Смотри-ка, вот он
какой, господин де Мирабо, дворянский Мирабо. Вы помните, папаша Бийо,
ведь почти что на этом самом месте мы видели господина Гоншона, народно-
го Мирабо, и я еще сказал вам: "Не знаю, как дворянский Мирабо, а этот,
народный, - сущий урод." Так вот, знайте, что нынче, когда я повидал их
обоих, сдается мне, что оба они одинаковые уроды, но дела это не меняет;
все равно воздадим должное великому человеку.
И Питу взобрался на стул, а со стула перелез на стол, нацепил треу-
голку на острие своей шпаги и закричал:
- Да здравствует господин де Мирабо!
