всеми необходимыми принадлежностями из фарфора; два стула, два кресла,
маленькая кушетка, маленький книжный шкаф - таково было убранство этой
комнатки, открывавшейся взору посетителя; говоря сегодняшним языком, в
ней царил почти полный комфорт.
Но взгляд доброго доктора не задержался на убранстве. Он увидел жен-
щину в постели и поспешил прямо к страдалице.
Заметив доктора, Катрин закрыла лицо обеими руками, не в силах ни
сдержать рыданий, ни скрыть слезы.
Изидор подошел к ней и окликнул по имени; она бросилась в его
объятия.
- Доктор, - сказал молодой человек, - вверяю вам жизнь и честь этого
создания: сегодня она всего лишь моя возлюбленная, но надеюсь, что при-
дет день, когда я назову ее женой.
- Ах, как ты великодушен, мой милый Изидор, что по доброте своей го-
воришь мне такие вещи! Ведь ты же знаешь, я бедная девушка и никогда не
смогу стать виконтессой де Шарни. Но все равно я благодарю тебя; ты по-
нимаешь, что мне понадобятся силы, и хочешь меня поддержать; успокойся,
у меня хватит мужества, и в подтверждение я сейчас сделаю самое трудное:
покажусь вам с открытым лицом, дорогой доктор, и протяну вам руку.
И она подала руку доктору Рейналю.
В тот миг, когда доктор коснулся ее руки, эта рука судорожно сжалась
от приступа боли, который был еще мучительнее, чем все, что довелось
Катрин испытать до сих пор.
Врач выразительно взглянул на Изидора, и тот понял, что роды нача-
лись.
Молодой человек опустился на колени перед постелью роженицы.
- Катрин, мое милое дитя, - обратился он к ней, - мне, конечно, сле-
довало бы остаться здесь, рядом с тобой, чтобы ободрять тебя и поддержи-
вать, но я боюсь, что мне недостанет сил, и все же, если ты этого жела-
ешь...
Катрин обвила рукой шею Изидора.
- Иди, - сказала она, - иди; благодарю тебя за то, что ты настолько
меня любишь, что не в силах видеть мои мучения.
Изидор прижался губами к губам бедного создания, еще раз пожал руку
доктору Рейналю и бросился вон из комнаты.
Два часа он блуждал, как те тени, о которых пишет Данте, которые ни
на миг не могут остановиться и отдохнуть, а стоит им остановиться, как
черт гонит их дальше, вонзая в них свой железный трезубец. Описав у дома
более или менее широкий круг, он всякий раз возвращался к двери, за ко-
торой вершилось мучительное таинство родов. Но тут же его ушей достигал
крик Катрин, который обрушивался на него, как железный трезубец на греш-
ника, и вновь гнал его прочь, заставляя без конца удаляться от цели, к
которой он возвращался все снова и снова.
Наконец посреди темноты ему послышалось, что его зовет голос доктора
и еще один, более слабый и более нежный. В два прыжка он очутился у две-
ри, которая на сей раз была отворена и на пороге которой его ждал доктор
с младенцем на руках.
- Увы, увы, Изидор, - сказала Катрин, - теперь я дважды принадлежу
тебе: я и твоя возлюбленная, и мать твоего ребенка!
Неделю спустя в тот же час, в ночь с тринадцатого на четырнадцатое
июля, дверь снова отворилась; двое мужчин несли в носилках мать и дитя,
которых сопровождал верхом на коне молодой человек, все время напоминав-
ший носильщикам, что следует быть как можно осторожнее. Добравшись до
большой дороги, что вела из Арамона в Виллер-Котре, процессия повстреча-
лась с отменной берлиной, запряженной тремя лошадьми; в нее села мать с
младенцем.
Молодой человек отдал слуге кое-какие распоряжения, спешился, бросил
ему повод своего коня и в свою очередь сел в карету, которая, не оста-
навливаясь в Виллер-Котре и не заезжая туда, обогнула парк от фазаньего
двора до конца улицы Ларни, а оттуда во всю прыть покатила по парижской
дороге.
Перед отъездом молодой человек оставил кошелек с золотыми для переда-
чи папаше Клуи, а женщина - письмо, адресованное Питу.
Доктор Рейналь ручался, что, поскольку мать быстро оправляется после
родов, а ребенок здоровый и крепкий (между прочим, это был мальчик), по-
ездка из Виллер-Котре в Париж в хорошей карете не должна им повредить.
Получив эти заверения, Изидор решился уехать; это было необходимо,
потому что скоро должны были вернуться Бийо и Питу.
Богу, до поры до времени благоприятствующему тем, от кого он позже
зачастую, как может показаться, отступается, было угодно, чтобы роды
свершились в отсутствие Бийо, который, впрочем, не знал, где прячется
его дочь, и Питу, который в наивности своей и не подозревал, что Катрин
беременна.
Около пяти утра карета подъехала к воротам Сен-Жермен, но не смогла
пересечь бульвары из-за огромного скопления народа, привлеченного празд-
ником.
Катрин отважилась выглянуть из дверцы, но в тот же миг с криком отп-
рянула и уткнулась в грудь Изидору.
Первые же двое, кого она увидела и узнала среди представителей, отко-
мандированных на праздник федерации, были Бийо и Питу.
XXXVIII
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ 1790 ГОДА
Благодаря участию всего Парижа тот труд, который доложен был превра-
тить огромную равнину в дол, окруженный двумя холмами, был завершен ве-
чером тринадцатого июля.
Многие труженики, желая быть уверенными, что назавтра найдут себе
место, ночевали тут же, как ночуют победители на поле сражения.
Бийо и Питу присоединились к другим представителям и заняли среди них
место на бульваре. Как мы уже знаем, случаю было угодно, чтобы депутатам
от департамента Эны отвели то самое место, где оказалась карета, которая
доставила в Париж Катрин и ее дитя.
Эта шеренга, состоявшая из одних депутатов, тянулась от Бастилии до
самого бульвара Благовещения.
Каждый лез вон из кожи, чтобы получше принять желанных гостей. Когда
стало известно, что прибыли бретонцы, эти старшие дети свободы, победи-
тели Бастилии поспешили им навстречу до самого Сен-Сира и встретили с
почетом.
Много было случаев, являвших собой удивительные примеры бескорыстия и
патриотизма.
Хозяева постоялых дворов сговорились и по общему решению не только не
взвинтили цены, но снизили их. Вот вам пример бескорыстия.
Журналисты, ведущие между собой неумолимую повседневную борьбу и на-
падающие друг на друга со страстью, которая подогревает всеобщую нена-
висть вместо того, чтобы ее умерять, так вот, журналисты - по крайней
мере двое из них, Лустало и Камил Демулен, - предложили заключить союз-
ный пакт между всеми пишущими. Они отказались от всякого соперничества,
от всякой ревности; они поклялись отныне соревноваться лишь в том, что
содействует общественному благу. Вот вам пример патриотизма.
К сожалению, их предложение не нашло отклика в прессе и поныне оста-
ется не более чем возвышенной утопией, каковой, вероятно, пребудет и
впредь.
Со своей стороны Собрание тоже получило мощную порцию электрических
разрядов, колебавших Францию наподобие землетрясения. За несколько дней
до того оно по предложению гг. Монморанси и Лафайета отменило нас-
ледственное дворянство, которое защищал аббат Мори, сын деревенского
башмачника.
Еще в феврале месяце Собрание отменило наследственное право там, где
оно чинило зло. По поводу повешения братьев Агасс, которые были осуждены
за подделку векселей, Собрание постановило, что отныне ни дети, ни роди-
тели преступников не будут опозорены казнью их близких.
Между прочим, в тот самый день, когда Собрание отменило наследствен-
ную передачу привилегий, как отменило наследственную передачу кар, перед
Собранием предстал некий немец, явившийся с берегов Рейна, сменивший
данные ему при рождении имена Иоганн Батист на имя Анахарсис - Анахарсис
Клоотс, - прусский барон, родившийся в Клеве, предстал и объявил себя
депутатом рода человеческого. Он привел с собой два десятка людей, при-
надлежавших к разным народам и одетых в национальные костюмы, всех
сплошь изгнанников, и явился во имя народов просить для них у единствен-
ных законных правителей места на празднике федерации.
Оратору от лица рода человеческого было даровано место на празднике.
С другой стороны, влияние Мирабо сказывалось все сильнее: благодаря
этому могущественному соратнику двор приобрел сторонников не только в
рядах правых, но и из числа левых. Собрание едва не с энтузиазмом прого-
лосовало за предоставление по цивильному листу королю двадцати четырех
миллионов, а королеве четырех миллионов.
В общем, к ним возвращались двести восемь тысяч франков долгов, кото-
рые они оплатили красноречивому трибуну, и шесть тысяч ливров ренты, ко-
торые они выплачивали ему ежемесячно.
Впрочем, Мирабо, казалось, не ошибся насчет настроения провинций; те
из представителей, что были приняты Людовиком XVI, распространили в Па-
риже восторженное отношение к Национальному собранию, но в то же время и
религиозное преклонение перед королевской властью. Они снимали шляпы пе-
ред г-ном Байи с криком: "Да здравствует нация!. - но перед Людовиком
XVI они опускались на колени и слагали свои шпаги к его ногам с криком:
"Да здравствует король!.
К несчастью, король, натура не слишком поэтическая и не слишком ры-
царственная, слабо отзывался на все эти душевные порывы.
К несчастью, королева, слишком гордая, слишком, если можно так выра-
зиться, проникнутая лотарингским духом, не придавала этим идущим от
сердца свидетельствам того значения, какого они заслуживали.
И потом - несчастная женщина! - на дне своей души она таила нечто
мрачное, нечто сродни тем темным пятнам, которые покрывают солнечный
диск.
Этим мрачным темным пятном, разъедавшим ей сердце, была разлука с
Шарни.
Шарни, конечно, мог бы уже вернуться, но оставался при г-не де Буйе.
Когда она встречалась с Мирабо, на мгновение у нее промелькнула мысль
пококетничать с этим человеком развлечения ради. Ее королевскому и женс-
кому самолюбию было бы лестно видеть могущественного гения склонившимся
к ее ногам; но, в сущности, что значит для сердца гений? Какое дело
страстям до утех самолюбия, до побед, одержанных гордыней? Прежде всего,
королева своим женским зрением видела в Мирабо человека из плоти и кро-
ви, человека с нездоровой тучностью, с морщинистыми впалыми щеками, в
шрамах и рытвинах от оспы, с покрасневшими глазами, с опухшим горлом;
она тут же сравнила с ним Шарни, изящного дворянина в расцвете лет и
красоты, облаченного в блестящий мундир, который придавал ему несравнен-
ный воинственный вид, меж тем как Мирабо в штатском платье был похож,
когда гений не одушевлял его властного лица, на переодетого каноника.
Она пожала плечами; она испустила глубокий вздох; глазами, покрасневшими
от ночных бдений и слез, она измерила разделявшее их расстояние и зами-
рающим голосом, в котором дрожали рыдания, прошептала: "Шарни, мой Шар-
ни!."
Что значили для этой женщины в такие минуты народы, припавшие к ее
ногам? Что значили для нее эти людские волны, подобно приливу гонимые
небесными вихрями и разбивающиеся о ступеньки трона с криком: "Да
здравствует король! Да здравствует королева!.? Если бы знакомый голос
шепнул ей на ухо: "Мария, я ни в чем не изменился! Антуанетта, я вас
люблю!. - она бы поверила, что вокруг нее все по-прежнему, и эти слова
больше успокоили бы ей сердце, скорее разгладили чело, чем все клики,
обещания и клятвы.
Но как бы то ни было, в свой срок настало четырнадцатое июля, принеся
с собой великие и малые события, которые все вместе составляют историю
убогих и могущественных, историю народа и монархии. Этот день четырнад-
цатого июля, словно не желая знать, что ему суждено освещать неслыхан-
ное, небывалое, великолепное зрелище, явился омраченный тучами, дыша
ветром и дождем.
Но одно из достоинств французского народа состоит в том, что он сме-
ется над чем угодно, даже над дождем в праздничные дни.
Парижские национальные гвардейцы и представители от провинций, тол-
