бросился он к дверям. И благодаря этому вырвавшемуся из его груди крику
Людовик понял, что он жив, не потерял разума и что чувства его вполне
естественны.
- Узник! - воскликнул он. - Я, я - узник!
Он поискал глазами звонок.
"В Бастилии нет звонков! Я в Бастилии! Но как же я сделался узником?
Это все, конечно, Фуке. Пригласив в Во, меня заманили в ловушку. Но Фуке
не один... Его помощник... этот голос... это был голос д'Эрбле, я узнал
его. Кольбер был прав. Но чего же от меня хочет Фуке? Будет ли он
царствовать вместо меня? Немыслимо! Кто знает?.. - подумал Людовик. -
Кто знает, быть может, герцог Орлеанский, мой брат, сделал со мною то, о
чем всю жизнь мечтал, замышляя против моего отца, мой дядя. Но королева?
Но моя мать? Но Лавальер? О, Лавальер! Она окажется во власти принцессы
Генриетты! Бедное дитя, ее, наверное, заперли, как заперт я сам. Мы с
нею навеки разлучены!"
И при одной этой мысли несчастный влюбленный разразился криками,
вздохами и рыданиями.
- Есть же здесь комендант! - с яростью вскрикнул король. - Я поговорю
с ним, я буду звать.
Он стал звать коменданта. Никто не ответил. Он схватил стул и стал
яростно колотить им в массивную дубовую дверь. Дерево, ударяясь о дере-
во, порождало мрачное эхо в глубине переходов и лестниц, но ни одно жи-
вое существо так и не отозвалось.
Для короля это было еще одним доказательством того полного пренебре-
жения, которое он встретил к себе в Бастилии. После первой вспышки неу-
держимого гнева, чуточку успокоившись, он заметил полоску золотистого
света: должно быть, занималась заря. После этого он опять принялся кри-
чать, сначала не очень громко, затем все громче и громче. И на этот раз
кругом все было безмолвно.
Двадцать других попыток также не привели ни к чему.
В нем начала бурлить кровь; она бросилась ему в голову. Привыкнув к
неограниченной власти, он содрогнулся, столкнувшись с неповиновением по-
добного рода. Гнев его все возрастал. Он сломал стул, который был для
него чрезмерно тяжелым, и, пустив в ход один из его обломков, стал бить
им в дверь, как тараном. Он бил с таким усердием и так долго, что лоб
его покрылся испариной. Шум, который до этого он поднимал, сменился нес-
молкающим грохотом. Несколько приглушенных и, как показалось ему, отда-
ленных криков ответило ему с разных сторон.
Это произвело на короля странное впечатление. Он остановился, чтобы
прислушаться. Это были голоса узников, еще так недавно - его жертв, те-
перь сотоварищей. Эти голоса, словно легчайшие испарения, проникали
сквозь толстые сводчатые потолки, сквозь стены. Они громко обвиняли то-
го, кто шумел, как их вздохи и слезы без слов обвиняли, должно быть, то-
го, кто лишил их свободы. Отняв у столь многих свободу, он появился
здесь, между ними, чтобы отнять у них сон.
От этой мысли он едва не сошел с ума. Она удвоила его силы, и обломки
стула опять были приведены в действие. Через час Людовик почувствовал
какое-то движение в коридоре, и сильный стук в его дверь прекратил уда-
ры, которыми он сам осыпал ее.
- Вы что, спятили, что ли? - прикрикнул на него кто-то, стоявший за
дверью. - Что это с вами стряслось этим утром?
"Этим утром?" - подумал изумленный король.
Затем он вежливо обратился к своему незримому собеседнику:
- Сударь, вы - комендант Бастилии?
- Милый мой, у вас мозги набекрень, - отвечал голос за дверью, - но
все же это не основание производить такой грохот. Перестаньте шуметь,
черт возьми!
- Вы - комендант?
За дверью все смолкло. Тюремщик ушел, не удостоив короля даже отве-
том.
Когда король удостоверился в том, что тюремщик и в самом деле ушел,
его ярость сделалась безграничною. Гибкий, как тигр, он вскочил на стол,
потом на окно и начал трясти решетку. Он выдавил стекло, и тысячи звеня-
щих осколков упали во двор. Он кричал голосом, становившимся с каждым
мгновением все более хриплым: "Коменданта, коменданта!" Этот припадок
длился около часа.
С растрепанными, прилипшими ко лбу волосами, с разорванной и выпач-
канной одеждой и бельем, превратившимся в клочья, король перестал кри-
чать и метаться по камере, лишь окончательно обессилев, и только тогда
он постиг, насколько неумолимы эти толстые стены, насколько непроницаем
кирпич, из которого они сложены, и насколько тщетны попытки вырваться из
их плена, когда располагаешь только таким орудием, как отчаянье, тогда
как над ними властно лишь время.
Он прижался лбом к двери и дал своему сердцу чуточку успокоиться; еще
одно добавочное его биение, и оно бы не выдержало.
"Придет же час, - подумал король, - когда мне, как и остальным заклю-
ченным, принесут какую-нибудь еду. Я тогда увижу кого-нибудь, я спрошу,
мне ответят".
И король стал вспоминать, в котором часу разносят в Бастилии завтрак.
Он не знал даже этого. Как безжалостный и исподтишка нанесенный удар но-
жа, поразило его раскаяние: ведь двадцать пять лет прожил он королем и
счастливцем, нисколько не думая о страданиях, которые испытывает нес-
частный, несправедливо лишенный свободы. Король покраснел от стыда. Он
подумал, что бог, допустив, чтобы его, короля Франции, подвергли столь
ужасному унижению, воздал в его лице государю, причинявшему столько му-
чений другим.
Ничто не могло бы с большим успехом склонить эту душу, сломленную
страданиями, к религии, чем подобные мысли. Но Людовик не осмелился
преклонить пред богом колени, чтобы просить, чтобы умолять его о скорей-
шем завершении этого испытания.
"Бог творит благо, он прав. Было бы подлостью просить бога о том, в
чем я неоднократно отказывал моим ближним".
Он предавался размышлениям этого рода, он казнил себя за былое свое
равнодушие к судьбам несчастных и обездоленных, когда за дверью снова
послышался шум, на этот раз сопровождавшийся, впрочем, скрипом ключа,
вставляемого в замочную скважину.
Король устремился вперед, чтобы скорее узнать, кто же это пришел к
нему, но, вспомнив о том, что это было бы поведением, недостойным короля
Франции, он остановился на полпути, принял благородную и невозмутимую,
привычную для него позу и стал ждать, повернувшись спиной к окну, чтобы
скрыть хоть немного свое волнение от того, кто сейчас войдет к нему в
камеру.
Это был всего-навсего сторож, принесший корзину с едой. Король расс-
матривал этого человека с внутренней тревогой и беспокойством; он ждал,
пока тот нарушит молчание.
- Ах, - сказал сторож, - вы сломали ваш стул, я же вам говорил! Вы
что же, рехнулись, что ли?
- Сударь, - ответил ему король, - взвешивайте ваши слова, они могут
иметь для вас исключительные последствия.
Сторож, поставив корзину на стол, взглянул на своего собеседника и
удивленно проговорил:
- Что вы сказали?
- Извольте передать коменданту, чтобы он немедленно явился ко мне, -
с достоинством произнес король.
- Послушайте, детка, вы всегда были умницей, но от сумасшествия ста-
новятся злыми, и я хочу предупредить вас заранее: вы сломали стул и шу-
мели; это - проступки, подлежащие наказанию карцером. Обещайте, что это-
го больше не повторится, и я ни о чем не стану докладывать коменданту.
- Я хочу повидать коменданта, - ответил король, но обращая внимания
на слова сторожа.
- Берегитесь! Он велит посадить вас в карцер.
- Я хочу! Слышите? Я хочу видеть коменданта.
- Вот оно что! Ваш взгляд становится диким. Превосходно. Я отберу у
вас нож.
И сторож, прихватив с собой нож, закрыл дверь и ушел, оставив короля
еще более несчастным и одиноким, чем прежде. Напрасно он снова пустил в
ход сломанный стул; напрасно бросил через окно тарелки и миски; и на это
не последовало никакого ответа.
Через два часа это был уже не король, не дворянин, не человек, не ра-
зумное существо; это был сумасшедший, ломающий себе ногти, царапая
дверь, пытающийся поднять огромные каменные плиты, которыми был вымощен
пол, и испускающий такие ужасные вопли, что старая Бастилия, казалось,
дрожала до основания оттого, что посмела посягнуть на своего властелина.
Что касается коменданта, то он не проявил ни малейшего беспокойства в
связи с сумасшествием узника. Сторож и часовые доложили ему об этом: но
что из этого? Разве сумасшедшие не были обычным явлением в крепости и
разве стены не способны удержать сумасшедших?
Господин де Безмо, свято уверовав во все то, что ему сказал Арамис, и
имея на руках королевский приказ, жаждал лишь одного: пусть сошедший с
ума Марчиали будет достаточно сумасшедшим, чтобы повеситься на брусьях
своего полога или на одном из прутьев тюремной решетки.
И действительно, этот узник не приносил никакого дохода и ко всему
еще становился чрезмерно обременительным. Все осложнения с Сельдоном и
Марчиали, осложнения с освобождением и заключением вновь, осложнения,
связанные со сходством, - все это нашло бы в подобной развязке чрезвы-
чайно простое и удобное для всех разрешение; больше того, Безмо показа-
лось к тому же, что эго не было бы неприятно и г-ну д'Эрбле.
- И по правде сказать, - говорил Безмо майору, своему помощнику, -
обыкновенно узник достаточно страдает от своего заключения, он страдает
более чем достаточно, чтобы пожелать ему из милосердия смерти. И это тем
более так, если узник сошел с ума, если он кусается и шумит; в этом слу-
чае, честное слово, можно было бы не только желать ему из милосердия
смерти, по было бы добрым делом потихоньку прикончить его
После приведенных рассуждений славный комендант принялся за свой вто-
рой завтрак.
XLVI
ТЕНЬ Г-НА ФУКЕ
Под впечатлением разговора, происшедшего у него только что с королем,
даАртаньян не раз обращался к себе с вопросом, не сошел ли он сам с ума,
имела ли место эта сцена действительно в Во, впрямь ли он - даАртаньян,
капитан мушкетеров, и владелец ли г-н Фуке того замка, в котором Людови-
ку XIV было оказано гостеприимство. Эти рассуждения не были рассуждения-
ми пьяного человека. Правда, в Во угощали, как никогда и нигде, и вина
суперинтенданта занимали в этом угощении весьма почетное место. Но гас-
конец был человеком, никогда не терявшим чувства меры; прикасаясь к
клинку своей шпаги, он умел заряжать свою душу холодом ее стали, когда
этого требовали важные обстоятельства.
"Теперь, - говорил он себе, покидая королевские апартаменты, - мне
предстоит сыграть историческую роль в судьбах короля и его министра; в
анналах истории будет записано, что господин даАртаньян, дворянин из
Гаскони, арестовал господина Никола Фуке, суперинтенданта финансов Фран-
ции. Мои потомки, если я когда-нибудь буду иметь таковых, станут благо-
даря этому аресту людьми знаменитыми, как знамениты господа де Люипь
благодаря опале и гибели этого бедняги маршала д'Анкра. Надо выполнить
королевскую волю, соблюдая благопристойность. Всякий сумеет сказать:
"Господин Фукс, пожалу - те вашу шпагу", - по не все сумеют охранять его
таким образом, чтобы никто и не пикнул по этому поводу. Как же все-таки
сделать, чтобы суперинтендант по возможности неприметно освоился с тем,
что из величайшей милости он впал в крайнюю степень немилости, что Во
превращается для него в тюрьму, что, испытав фимиам Ассура, он попадет
на виселицу Амана, или, точнее сказать, д'Ангерана де Мариньи".
Тут чело даАртаньяна омрачилось из сострадания к несчастьям Фуке. У
мушкетера было довольно забот. Отдать таким способом на смерть (ибо, ко-
нечно, Людовик XIV ненавидел Фуке), отдать, повторяем, на смерть того,
кого молва считала порядочным человеком, - это и в самом деле было тяж-
ким испытанием совести.
"Мне кажется, - сам себе говорил даАртаньян, - что если я не послед-
ний подлец, я должен поставить Фуке в известность о намерениях короля.
Но если я выдам тайну моего государя, я совершу вероломство и стану пре-
