- Своих старых друзей? Вы один из моих старых друзей, вы?
- Подумайте, не припомните ли вы, что когда-то, в той самой деревне,
где протекло ваше детство, вы видели...
- Вам известно название этой деревни?
- Нуази-ле-Сек, монсеньер, - твердо выговорил Арамис.
- Продолжайте, - произнес молодой человек; ничто, однако, в его лице
не выразило, подтверждает ли он сказанное прелатом или оспаривает.
- Монсеньер, если вы упорно хотите продолжать эту игру, прекратим
разговор. Я пришел с намерением сообщить вам о многом, это верно; но
ведь и вы, со своей стороны, должны изъявить желание узнать это многое.
Прежде чем говорить, прежде чем открыть вам столь важные тайны, которые
я храню про себя, я нуждаюсь с вашей стороны если не в откровенности, то
хотя бы в некоторой помощи, если не в доверии, то хотя бы в некоторой
доле симпатии. А вы замкнулись в якобы полном незнании, и это останавли-
вает меня... И вы поступаете так не потому, что вы правы; ведь как бы
мало вы ни были осведомлены, каким бы равнодушным ни притворялись, от
этого вы не перестаете быть тем, кто вы есть, и ничто, слышите ли, ничто
не может этого изменить, монсеньер.
- Обещаю терпеливо выслушать вас. Но мне кажется, что я имею право
повторить тот вопрос, который я уже задавал вам: кто вы такой?
- Помните ли - тому уж пятнадцать или, может быть, восемнадцать лет -
как вы видели в Нуази-ле-Сек всадника, который приезжал вместе с дамой,
одетой обычно в платье из черного шелка и с огненными лентами в волосах?
- Да, однажды я спросил имя всадника, и мне ответили, что это аббат
д'Эрбле. Я удивился, почему этот аббат имеет вид воина, и мне ответили,
что в этом нет ничего удивительного, так как он - бывший мушкетер Людо-
вика Тринадцатого.
- Итак, - сказал Арамис, - бывший мушкетер, тогдашний аббат, нынешний
ваннский епископ и ваш сегодняшний духовник, все они - я.
- Да. Я узнал вас.
- В таком случае, монсеньер, если вы это знаете, мне остается только
добавить то, чего вы, пожалуй, не знаете: если бы о посещении этого мес-
та мушкетером, епископом и духовником узнал бы король сегодня вечером
или завтра утром, тот, кто пренебрег всем, чтоб побывать у вас, увидел
бы сверкающий топор палача в каземате еще темнее и потаеннее вашего.
Выслушав эти произнесенные решительным тоном слова, молодой человек
приподнялся на кровати и жадными глазами впился в лицо Арамиса. После
этого узник, видимо, проникся доверием к своему посетителю.
- Да, - прошептал он, - я помню, хорошо помню то время. Женщина, о
которой вы говорите, один раз приезжала с вами и дважды с той женщи-
ной...
- С той женщиной, которая навещала вас каждый месяц?
- Да.
- Знаете ли вы, кто эта дама?
Глаза узника заблестели, и он произнес:
- Знаю; это была дама, близкая ко двору.
- Хорошо ли вы ее помните?
- О, мои воспоминания о ней очень отчетливы: видел я эту даму один
раз с человеком лет сорока пяти, в другой раз с вами и с дамою в черном
платье с лентам цвета пламени; потом я видел ее еще дважды, и оба раза с
тою же дамою в черном. Эти четверо вместе с моим гувернером и старой Пе-
ронеттою, да моим тюремщиком, да комендантом - единственные, с кем я го-
ворил в течение всей моей жизни, почти единственные, которых я видел за
всю мою жизнь.
- Выходит, что вы и там были в тюрьме?
- Если здесь я в тюрьме, то там я был, можно сказать, на воле, хотя
моя свобода и была основательно стеснена. Дом, в котором я безвыездно
жил, обширный сад, окруженный стенами, за которые я не мог выйти, - та-
ково было мое обиталище. Впрочем, вы его знаете, поскольку бывали в нем.
В конце концов, привыкнув жить внутри этих стен, я никогда и не желал
выйти за их пределы. Теперь вы понимаете, сударь, что, не повидав света,
я не могу желать чего бы то ни было, и если вы хотите рассказать мне о
чем-то, то знайте: вам придется давать мне на каждом шагу разъяснения.
- Так я и сделаю, монсеньер, - сказал, кланяясь, Арамис, - ибо это
мой долг.
- Начнем с того, кто был моим гувернером?
- Достойный дворянин и порядочный человек, монсеньер, - воспитатель
вашего тела и вашей души. Разве вы были когда-нибудь недовольны им?
- О нет, сударь, напротив. Но этот дворянин говорил мне не раз, что
мой отец и моя мать умерли; лгал он или говорил правду?
- Он против воли должен был следовать данным ему указаниям.
- Значит, он лгал?
- Только в одном. Ваш отец действительно умер.
- А мать?
- Она умерла для вас.
- Но для других она жива и поныне, не так ли?
- Да.
- А я, - молодой человек устремил на Арамиса пристальный взгляд, - я
обречен жить во мраке тюрьмы?
- Увы, да.
- И все потому, что мое присутствие в мире открыло бы великую тайну?
- Да, великую тайну.
- Мой враг, должно быть, очень силен, если смог запереть в Бастилии
такого ребенка, каким был я ко времени моего заточения?
- Да, это так.
- Сильнее, чем моя мать?
- Почему же?
- Потому что моя мать защитила б меня.
Арамис колебался.
- Да, сильнее, чем ваша мать, монсеньер.
- Если мою кормилицу и моего гувернера отняли у меня и я был так без-
жалостно разлучен с ними, значит ли это, что или я, или они представляли
для моего врага большую опасность?
- Да, опасность, от которой ваш враг избавился, устранив и кормилицу
и дворянина, - спокойно сказал Арамис.
- Устранив? Но как же?
- Наиболее верным способом: они умерли.
Молодой человек слегка побледнел; он провел дрожащей рукой по лицу.
- От яда? - спросил он.
- Да, от яда.
Юноша на мгновенье задумался.
- Поскольку оба эти ни в чем не повинные существа, единственная моя
опора, были умерщвлены в один день, я заключаю, что мой враг очень жес-
ток или что его принудила к этому крайняя необходимость; ведь и этот до-
стойный во всех отношениях дворянин, и эта бедная женщина за всю свою
жизнь не причинили ни одному человеку ни малейшего зла.
- Да, монсеньер, у вас в роду царит суровая необходимость. И необхо-
димость, к моему великому сожалению, заставляет меня подтвердить, что и
дворянин и кормилица были действительно умерщвлены.
- О, вы не сообщаете мне ничего нового, - нахмурился узник.
- Неужели?
- У меня были на этот счет подозрения.
- Какие же?
- Сейчас расскажу.
В этот момент молодой человек, опершись на локти обеих рук, приблизил
свое лицо вплотную к лицу Арамиса с выражением такого достоинства, само-
отречения и даже отваги, что епископ почувствовал, как электрические
искры энтузиазма поднимаются из его неспособного уже к бурным пережива-
ниям сердца к голове, холодной как сталь.
- Говорите же, монсеньер! Я уже открыл вам, что, беседуя с вами, под-
вергаю свою жизнь опасности, и как бы мало ни стоила эта жизнь, умоляю,
примите ее, если она потребуется для спасения вашей.
- Хорошо, - продолжал молодой человек, - я и в самом деле подозревал,
что было совершено убийство моей кормилицы и моего гувернера...
- Которого вы называли отцом.
- Которого я называл отцом, хорошо зная при этом, что я - вовсе не
его сын.
- Что же заставило вас усомниться в этом?
- Подобно тому, как вы чрезмерно почтительны для друга, так он был
чрезмерно почтителен для отца.
- Что до меня, то я отнюдь не намерен таиться, - сказал Арамис.
Молодой человек кивнул головой.
- Я не был, без сомнения, предназначен к тому, чтобы оставаться на
веки вечные взаперти, и что меня убеждает в этом, теперь особенно, - так
это забота, которую проявляли, чтобы сделать из меня по возможности без-
упречного светского кавалера. Приставленный ко мне дворянин научил меня
всему, в чем был осведомлен сам: арифметике, начаткам геометрии, астро-
номии, фехтованию и верховой езде. По утрам я ежедневно фехтовал в ниж-
ней зале и ездил верхом по саду. И вот однажды - это произошло, по-види-
мому, в разгар лета, так как было исключительно жарко, - я заснул в этой
зале. Ничто до этой поры не внушало мне подозрений, единственное, что
удивляло меня, это - почтительность моего гувернера. Я жил как дети, как
птицы небесные, как растения, жил солнцем и воздухом. Незадолго перед
тем мне исполнилось пятнадцать лет.
- Значит, тому уже восемь лет.
- Да, приблизительно. Впрочем, я потерял счет годам.
- Простите, но что же говорил вам гувернер, чтобы побуждать вас к
труду?
- Он говорил, что человек должен стремиться завоевать себе известное
положение, в котором ему отказал при рождении бог. Он добавлял, что, бу-
дучи бедняком, сиротою, безродным, я могу рассчитывать лишь на себя са-
мого и что никто никогда не интересовался моею особой и никогда не заин-
тересуется ею... Итак, я был в нижней зале, где перед тем фехтовал, и,
устав от урока фехтования, я погрузился в дремоту. Мой гувернер находил-
ся у себя в комнате, в первом этаже, прямо надо мной. Вдруг до моего
слуха донесся слабый крик гувернера. Потом он позвал мою кормилицу: "Пе-
ронетта, Перонетта!"
- Да, я знаю, - сказал Арамис, - продолжайте ваш рассказ, монсеньер.
- Она, должно быть, была в саду, так как дворян" и поспешно спустился
с лестницы. Встревоженный его криком, я встал. Отворив из прихожей
дверь, которая вела в сад, он снова несколько раз позвал Перонетту. Ниж-
няя зала также выходила окнами в сад; правда, ставни были прикрыты. Од-
нако я прильнул к окну и через щель в ставнях увидел, как мой гувернер
подошел к большому колодцу, находившемуся почти под самыми окнами его
кабинета. Он наклонился над краем колодца, заглянул в него, снова
вскрикнул и испуганно замахал руками. Стоя за ставней, я мог не только
видеть, я мог также слышать. И вот я увидел и услышал...
- Продолжайте, монсеньер, продолжайте, прошу вас, - торопил юношу
Арамис.
- Перонетта прибежала на зов гувернера. Он устремился навстречу ей,
взял ее за руку и потащил за собой к колодцу. Затем, наклонившись над
ним вместе с нею, он произнес:
"Смотрите, смотрите, какое несчастье!"
"Что с вами, успокойтесь! - говорила Перонетта, - в чем дело?"
"Письмо, - кричал мой гувернер, - вы видите это письмо!" И он указал
рукой на дно колодца.
"Какое письмо? - спросила кормилица.
"Письмо, которое вы там видите, это - последнее письмо королевы!"
При этом слове я вздрогнул. Мой гувернер, который считался моим от-
цом, он, который беспрестанно учил меня скромности и смирению, - он в
переписке с самой королевой!
"Последнее письмо королевы! - воскликнула Перопетта, видимо поражен-
ная не тем, что это письмо от королевы, а лишь тем, что оно оказалось на
дне колодца. - Но как же оно попало туда?"
"Случай, Перонетта, престранный случай! Входя к себе, я отворил
дверь, и так как окно было тоже открыто, поднялся ветер; и вот я вижу
бумагу, которая летит через комнату; я ее узнаю - это письмо королевы;
крича во весь голос, я подбегаю к окну; бумага кружится в воздухе и
мгновенно падает прямо в колодец".
"Ну что ж, - сказала Перонетта, - если письмо упало в колодец, это
все равно, что оно сожжено, и поскольку королева сжигает свои письма
всякий раз, как приезжает сюда..."
- Всякий раз, как приезжает сюда. Значит, женщина, приезжавшая каждый
месяц, была королевой, - перебил сам себя узник.
- Да, - кивнул головой Арамис.
- "Конечно, конечно, - продолжал гувернер, - но в этом письме содер-
жались инструкции; как же мне выполнять их теперь?"
"Напишите немедленно королеве, расскажите ей все, как оно было в
действительности, и она пришлет вам второе письмо взамен этого".
"Написать королеве! Но она никогда не Поверит, что случилось такое
необыкновенное происшествие, она решит, что я захотел оставить это
письмо у себя, вместо того чтобы возвратить, подобно всем остальным; она
решит, что я захотел использовать его как оружие, а кардинал Мазарини до
