детельствовали о том, что узник едва прикоснулся к ужину.
Юноша, которого Арамис увидел на кровати под пологом, лежал, закрыв
лицо руками. Приход посетителя не заставил его переменить позу: он выжи-
дал или, быть может, забылся в дремоте. От фонаря Арамис зажег свечу,
бесшумно отодвинул кресло и подошел к кровати со смешанным чувством поч-
тения и любопытства.
Юноша поднял голову:
- Чего хотят от меня?
- Вы желали духовника?
- Да.
- Вы больны?
- Да.
- Очень больны?
Юноша посмотрел на Арамиса проницательным взглядом и произнес:
- Благодарю вас.
Потом после минутного молчания он сказал:
- Я уже видел вас.
Арамис поклонился. Холодный, лукавый и властный характер, наложивший
свой отпечаток на лицо ваннского епископа и сразу же угаданный узником,
не предвещал ничего утешительного.
- Мне лучше, - добавил он.
- Итак?
- Итак, чувствуя себя лучше, я не испытываю, пожалуй, прежней надоб-
ности в духовнике.
- И даже в том, о котором вам сообщили запиской, найденной вами в
хлебе?
Молодой человек вздрогнул, но прежде чем он успел бы ответить или на-
чать отпираться, Арамис продолжал:
- Даже в том священнослужителе, из уст которого вы должны услышать
важное для вас сообщение?
- Это другое дело, - произнес юноша, снова откинувшись на подушку, -
я слушаю.
Арамис внимательно посмотрел на него, и его поразило спокойное и
простое величие, свойственное наружности этого юноши: такое величие не
может быть приобретено, если господь бог не вложил его при рождении в
сердце и в кровь.
- Садитесь, сударь, - проговорил узник.
Арамис поклонился и сел.
- Как вы чувствуете себя в Бастилии? - начал епископ.
- Превосходно.
- Вы не страдаете?
- Нет.
- И вы ни о чем не жалеете?
- Ни о чем.
- И даже об утраченной вами свободе?
- Что вы зовете свободою, сударь? - спросил узник тоном человека,
подготовляющего себя к борьбе.
- Я зову свободой цветы, воздух, свет, звезды, радость идти туда, ку-
да вас несут ваши юные ноги.
Молодой человек улыбнулся. Трудно было сказать, что заключалось в
этой улыбке - покорность судьбе или презрение.
- Посмотрите, - сказал он, - вот тут, в этой японской вазе, две прек-
расные розы, сорванные бутонами вчера вечером в саду коменданта; сегодня
утром они распустились и открыли у меня на глазах свои алые чашечки;
распуская складку за складкой своих лепестков, они все больше и больше
раскрывали передо мною сокровищницу своего благовония; вся моя комната
напоена их ароматом. Они прекраснее всех роз на свете, а розы прекрас-
нейшие среди цветов. Почему же - взгляните на них - вы думаете, что я
жажду каких-то других цветов, раз у меня есть лучшие среди них?
Арамис с удивлением посмотрел на юношу.
- Если цветы - свобода, - печально продолжал узник, - выходит, что я
свободен, ибо у меня есть цветы.
- Но воздух? - вскричал Арамис. - Воздух, столь необходимый для жиз-
ни?
- Подойдите к окну, сударь, оно открыто. Между землею и небом ветер
стремит свои знойные и студеные вихри, теплые испарения и едва приметные
струи воздуха, и он ласкает мое лицо, когда, взобравшись на спинку крес-
ла и обхватив рукою решетку, я воображаю, будто плаваю в бескрайнем
пространстве.
Арамис хмурился все больше и больше по мере того, как говорил узник.
- Свет! - воскликнул тот. - У меня есть нечто лучшее, нежели свет, у
меня есть солнце, друг, посещающий меня всякий день без разрешения ко-
менданта, без сопровождающего тюремщика. Оно входит в окно, оно чертит в
моей камере широкий и длинный прямоугольник, который начинается у окна и
доходит до полога над моей кроватью, задевая его бахрому. Этот светящий-
ся прямоугольник увеличивается с десяти часов до полудня и уменьшается с
часу до трех, медленно, медленно, как если бы он, торопясь посетить ме-
ня, жалел расстаться со мною. И когда исчезает последний луч, я еще че-
тыре часа наслаждаюсь солнечным светом. Разве этого не достаточно? Мне
говорили, что есть несчастные, долбящие камень в каменоломнях, рудокопы,
которые так и не видят солнца.
Арамис вытер лоб.
- Что касается звезд, на которые так приятно смотреть, то все они
одинаковы и отличаются друг от друга лишь величиною и блеском. Мне пос-
частливилось: если бы вы не зажгли свечи, вы могли бы увидеть замеча-
тельную звезду, на которую перед вашим приходом я смотрел, лежа у себя
на кровати.
Арамис опустил глаза. Он чувствовал, что его захлестывают горькие
волны этой сумрачной философии, представляющей собой религию заключен-
ных.
- Вот и все о цветах, о воздухе, свете и звездах, - сказал все так же
спокойно молодой человек. - Остается прогулка? Но не гуляю ли я весь
день в саду коменданта при хорошей погоде и здесь, когда идет дождь? На
свежем воздухе, если жарко, и в тепле, когда на дворе холодно, в тепле,
доставляемом мне камином. Поверьте мне, сударь, - добавил узник с выра-
жением, не лишенным горечи, - люди дали мне все, на что может надеяться
и чего может желать человек.
- Люди, пусть будет так! - начал Арамис, поднимая голову. - Но бог?
Мне кажется, вы забыли о боге.
- Я действительно забыл бога, - по-прежнему бесстрастно произнес уз-
ник, - но зачем вы мне говорите об этом? Зачем говорить о боге с тем,
кто находится в заточении?
Арамис посмотрел в лицо этому странному юноше, в котором смирение му-
ченика сочеталось с улыбкою атеиста.
- Разве бог не в любой из окружающих вас вещей? - прошептал Арамис
тоном упрека.
- Скажите лучше - на поверхности каждой вещи, - твердо ответил юноша.
- Пусть так! Но вернемся к началу нашего разговора.
- Охотно.
- Я ваш духовник.
- Да.
- Итак, в качестве того, кто исповедуется, вы должны говорить только
правду.
- Охотно буду говорить только правду.
- Всякий узник совершил преступление, и именно за это его посадили в
тюрьму. Какое же преступление совершено вами?
- Вы уже спрашивали об этом, когда в первый раз посетили меня.
- И вы уклонились тогда от ответа, как уклоняетесь от него и сегодня.
- Почему же вы думали, что сегодня я пожелаю ответить?
- Потому что сегодня я ваш духовник.
- В таком случае, если вы так уж хотите знать, какое преступление я
совершил, объясните мне, что называется преступлением. И так как я не
знаю за собой ничего такого, в чем я мог бы себя упрекнуть, я говорю,
что я не преступник.
- Иногда человек - преступник в глазах сильных мира сего не потому,
что он совершил преступление, а потому, что он знает о преступлениях,
которые были совершены другими.
Узник слушал с напряженным вниманием.
- Да, - сказал он после непродолжительного молчания, - я понимаю вас.
Да, да, сударь, вы правы. Может статься, что и я преступен в глазах
сильных мира сего именно вследствие этого.
- Ах, значит, вы знаете нечто подобное? - спросил Арамис, которому
показалось, что он увидел на панцире если не настоящий изъян, то шов,
соединяющий его в местах склепки.
- Нет, я решительно ничего не знаю; впрочем, я иногда мучительно ду-
маю, и в эти моменты я говорю себе...
- Что же вы говорите?
- Что если я буду думать дальше, то сойду с ума или, быть может, до-
гадаюсь о многом.
- И тогда? - нетерпеливо перебил Арамис.
- Тогда я останавливаюсь.
- Вы останавливаетесь?
- Да, голова у меня делается тяжелой, мысли - печальными, и я
чувствую, как меня охватывает тоска: я желаю...
- Чего?
- Я и сам не знаю. Ведь я не хочу позволить себе желать что-нибудь из
того, чего у меня нет, ведь я вполне удовлетворен тем, что у меня есть.
- Вы боитесь смерти? - взглянул ему в глаза Арамис с легким беспо-
койством.
- Да, - ответил с улыбкой молодой человек.
Арамис почувствовал холод этой улыбки и содрогнулся.
- О, раз вы испытываете страх перед смертью, значит, вы знаете
больше, чем говорите.
- Но вы, - произнес в ответ узник, - вы, который заставили меня выз-
вать вас и, после того как я это сделал, приходите с обещанием раскрыть
предо мною целые миры тайн, - почему ж вы молчите, тогда как говорю я
один? И поскольку мы оба надели на себя маски, давайте либо оба останем-
ся в них, либо оба их сбросим.
Арамис почувствовал силу и справедливость этого рассуждения а поду-
мал: "Я имею дело с человеком незаурядным".
- Есть ли у вас честолюбие? - обратился он к узнику, не подготовив
его к этому внезапному скачку мысли.
- Что называется честолюбием?
- Эго чувство, заставляющее человека желать большего, чем то, что у
него есть.
- Я говорил, сударь, что я доволен, но очень может быть, что я ошиба-
юсь. Я не знаю, что именно является честолюбием, но возможно, что оно
есть у меня. Разъясните мне это, я охотно послушаю вас.
- Честолюбец, - сказал Арамис, - это тот, кто жаждет возвыситься над
своей судьбой.
- Я нисколько не жажду возвыситься над моей судьбой, - уверенно зая-
вил молодой человек, и эта уверенность еще раз привела в содроганье пре-
лата.
Юноша замолчал. Но по его горящим глазам, по морщинам, появившимся на
его лбу, и сосредоточенной позе было видно, что он ожидал всего чего
угодно, но меньше всего молчания. Арамис прервал это молчание.
- При первом нашем свидании вы мне лгали, - упрекнул его Арамис.
- Лгал! - вскричал молодой человек, вскакивая с кровати с таким выра-
жением в голосе и с таким огнем гнева в глазах, что Арамис невольно по-
пятился.
- Я хотел сказать, - проговорил Арамис с поклоном, - что вы скрыли от
меня некоторые обстоятельства вашего детства.
- Тайны человека принадлежат ему одному, а не первому встречному, су-
дарь.
- Это правда, - сказал Арамис, кланяясь еще ниже, чем в первый раз, -
это правда, простите меня; но неужели и сегодня я для вас все еще первый
встречный? Умоляю вас, ответьте мне, монсеньер!
Этот титул слегка смутил узника, но он, видимо, не удивился, что к
нему обратились, назвав его монсеньером.
- Я вас не знаю, сударь, - отвечал он.
- О! Если бы я посмел, я приложился бы к вашей руке и поцеловал бы
ее.
Молодой человек сделал движение как бы с тем, чтобы протянуть Арамису
руку, но молния, сверкнувшая в его взгляде, тотчас же погасла, и он от-
дернул назад свою холодную руку.
- Целовать руку узника! - воскликнул он, покачав головой. - Зачем?
- Почему вы сказали мне, - спросил Арамис, - что вы довольны своим
пребыванием здесь? Почему сказали, что ничего не желаете и ни к чему не
стремитесь? Почему, наконец, говоря все это, вы препятствуете мне быть,
в свою очередь, искренним до конца?
Та же молния уже в третий раз вспыхнула в глазах юноши; но так же,
как и дважды пред тем, она тотчас же погасла.
- Вы мне не верите? - сказал Арамис.
- О нет, почему же, сударь?
- По очень простой причине, ибо если вы знаете обо всем том, о чем
должны знать, вам не следует доверяться кому бы то ни было.
- В таком случае не удивляйтесь, что я не доверяюсь и вам, ведь вы
подозреваете, что я знаю то, чего я не знаю.
Арамиса восхитило столь энергичное сопротивление.
- Вы приводите меня в отчаяние, монсеньер! - воскликнул он, ударяя
рукою по креслу.
- Я не понимаю вас, сударь.
- Попытайтесь же, прошу вас, понять меня.
Узник пристально посмотрел на Арамиса.
- Мне кажется иногда, - продолжал последний, - что предо мной чело-
век, которого я ищу... а затем...
- А затем... этот человек исчезает, не так ли? - усмехнулся узник. -
Ну что же, тем лучше!
Арамис встал.
- Мне решительно нечего сказать человеку, относящемуся ко мне с таким
недоверием, как вы, монсеньер.
- А мне, - отвечал тем же топом узник, - нечего сказать человеку, не
желающему понять, что узнику следует опасаться всего на свете.
- Даже своих старых друзей? О, это чрезмерная осторожность!
