- Я? Я какое имею право? И вы можете это спрашивать? Вы выходите за
князя, а я не имею никакого права!.. да вы мне слово дали, вот что!
- Когда?
- Как когда?
- Но еще сегодня утром, когда вы приставали ко мне, я решительно от-
вечала, что не могу сказать ничего положительного.
- Однакоже вы не прогнали меня, вы не отказали мне совсем; значит, вы
удерживали меня про запас! значит, вы завлекали меня.
В лице раздраженной Зины показалось болезненное ощущение, как будто
от острой, пронзительной внутренней боли; но она перемогла свое чувство.
- Если я вас не прогоняла, - отвечала она ясно и с расстановкой, хотя
в голосе ее слышалось едва заметное дрожание, - то единственно из жалос-
ти. Вы сами умоляли меня повременить, не говорить вам "нет", но разгля-
деть вас поближе, и "тогда, - сказали вы, - тогда, когда вы уверитесь,
что я человек благородный, может быть, вы мне не откажете". Это были ва-
ши собственные слова, в самом начале ваших исканий. Вы не можете от них
отпереться! Вы осмелились сказать мне теперь, что я завлекала вас. Но вы
сами видели мое отвращение, когда я увиделась с вами сегодня, двумя не-
делями раньше, чем вы обещали, и это отвращение я не скрыла перед вами,
напротив, я его обнаружила. Вы это сами заметили, потому что сами спра-
шивали меня: не сержусь ли я за то, что вы раньше приехали? Знайте, что
того не завлекают, перед кем не могут и не хотят скрыть своего к нему
отвращения. Вы осмелились выговорить, что я берегла вас про запас. На
это отвечу вам, что я рассуждала про вас так: "Если он и не одарен умом,
очень большим, то все-таки может быть человеком добрым, и потому можно
выйти за него". Но теперь, убедясь, к моему счастью, что вы дурак, и еще
вдобавок злой дурак, - мне остается только пожелать вам полного счастья
и счастливого пути. Прощайте!
Сказав это, Зина отвернулась от него и медленно пошла из комнаты.
Мозгляков, догадавшись, что все потеряно, закипел от ярости.
- А! так я дурак, - кричал он, - так я теперь уж дурак! Хорошо! Про-
щайте! Но прежде чем уеду, всему городу расскажу, как вы с маменькой об-
лапошили князя, напоив его допьяна! Всем расскажу! Узнаете Мозглякова.
Зина вздрогнула и остановилась было отвечать, но, подумав с минуту,
только презрительно пожала плечами и захлопнула за собою дверь.
В это мгновение на пороге показалась Марья Александровна. Она слышала
восклицание Мозглякова, в одну минуту догадалась, в чем дело, и вздрог-
нула от испуга. Мозгляков еще не уехал, Мозгляков около князя, Мозгляков
раззвонит по городу, а тайна, хотя бы на самое малое время, была необхо-
дима! У Марьи Александровны были свои расчеты. Она мигом сообразила все
обстоятельства, и план усмирения Мозглякова был уже создан.
- Что с вами, mon ami? - сказала она, подходя к нему и дружески про-
тягивая ему свою руку.
- Как: mon ami! - вскричал он в бешенстве, - после того, что вы нат-
ворили, да еще: mon ami. Морген-фри, милостивая государыня! И вы думае-
те, что обманете меня еще раз?
- Мне жаль, мне очень жаль, что вижу вас в таком странном состоянии
духа, Павел Александрович. Какие выражения! вы даже не удерживаете слов
ваших перед дамой.
- Перед дамой! Вы... вы все, что хотите, а не дама! - вскричал Мозг-
ляков. Не знаю, чт`о именно хотелось ему выразить своим восклицанием,
но, вероятно, что-нибудь очень громовое.
Марья Александровна кротко поглядела ему в лицо.
- Сядьте! - грустно проговорила она, показывая ему на кресла, в кото-
рых, четверть часа тому, покоился князь.
- Но послушайте наконец, Марья Александровна! - вскричал озадаченный
Мозгляков. - Вы смотрите на меня так, как будто вы вовсе не виноваты, а
как будто я же виноват перед вами! Ведь это нельзя же-с!.. такой тон!..
ведь это, наконец, превышает меру человеческого терпения... знаете ли вы
это?
- Друг мой! - отвечала Марья Александровна, - вы позволите мне все
еще называть вас этим именем, потому что у вас нет лучшего друга, как я;
друг мой! вы страдаете, вы измучены, вы уязвлены в самое сердце - и по-
тому не удивительно, что вы говорите со мной в таком тоне. Но я решаюсь
открыть вас все, все мое сердце, тем скорее, что я сама себя чувствую
несколько виноватой перед вами. Садитесь же, поговорим.
Голос Марьи Александровны был болезненно мягкий.
В лице выражалось страдание. Изумленный Мозгляков сел подле нее в
кресла.
- Вы подслушивали? - продолжала она, укоризненно глядя ему в лицо.
- Да, я подслушивал! еще бы не подслушивать; вот бы олух-то был! По
крайней мере узнал все, что вы против меня затеваете, - грубо отвечал
Мозгляков, ободряя и подзадоривая себя собственным гневом.
- И вы, и вы, с вашим воспитанием, с вашими правилами, могли решиться
на такой поступок? О боже мой!
Мозгляков даже вскочил со стула.
- Но, Марья Александровна! - вскричал он, - это, наконец, невыносимо
слушать! Вспомните, на что вы-то решились, с вашими правилами, а тогда
осуждайте других!
- Еще вопрос, - сказала она, не отвечая на его вопросы, - кто вас на-
доумил подслушивать, кто рассказал, кто тут шпионил? - вот что я хочу
знать.
- Ну уж извините, - этого не скажу-с.
- Хорошо. Я сама узнаю. Я сказала, Поль, что я перед вами виновата.
Но если вы разберете все, все обстоятельства, то увидите, что если я и
виновата, то единственно тем, что вам же желала возможно больше добра.
- Мне? добра? Это уж из рук вон! Уверяю вас, что больше не надуете!
Не таков мальчик!
И он повернулся в креслах так, что они затрещали.
- Пожалуйста, мой друг, будьте хладнокровнее, если можете. Выслушайте
меня внимательно, и вы сами во всем согласитесь. Во-первых, я хотела не-
медленно вам объяснить все, все, и вы узнали бы от меня все дело, до ма-
лейшей подробности, не унижаясь подслушиванием. Если же не объяснилась с
вами заранее, давеча, то единственно потому, что все дело еще было в
проекте. Оно могло и не состояться. Видите: я с вами вполне откровенна.
Во-вторых, не вините дочь мою. Она вас до безумия любит, и мне стоило
невероятных усилий отвлечь ее от вас и согласить ее принять предложение
князя.
- Я сейчас имел удовольствие слышать самое полное доказательство этой
любви до безумия, - иронически проговорил Мозгляков.
- Хорошо. А вы как с ней говорили? Так ли должен говорить влюбленный?
Так ли говорит, наконец, человек хорошего тона? Вы оскорбили и раздражи-
ли ее.
- Ну, не до тону теперь, Марья Александровна! А давеча, когда вы обе
делали мне такие сладкие мины, я поехал с князем, а вы меня ну честить!
Вы чернили меня, - вот что я вам говорю-с! Я это все знаю, все!
- И, верно, из того же грязного источника? - заметила Марья Александ-
ровна, презрительно улыбаясь. - Да, Павел Александрович, я чернила вас,
я наговорила на вас и, признаюсь, немало билась. Но уж одно то, что я
принуждена была вас чернить перед нею, может быть, даже клеветать на
вас, - уж одно это доказывает, как тяжело было мне исторгнуть из нее
согласие вас оставить! Недальновидный человек! Если б она не любила вас,
нужно ли б было мне вас чернить, представлять вас в смешном, недостойном
виде, прибегать к таким крайним средствам? Да вы еще не знаете всего! Я
должна была употребить власть матери, чтоб исторгнуть вас из ее сердца,
и, после невероятных усилий, достигла только наружного согласия. Если вы
теперь нас подслушивали, то должны же были заметить, что она ни одним
словом, ни одним жестом не поддержала меня перед князем. Во всю эту сце-
ну она почти не сказала ни слова; пела как автомат. Вся ее душа ныла в
тоске, и я, из жалости к ней, увела наконец отсюда князя. Я уверена, что
она плакала, оставшись одна. Войдя сюда, вы должны были заметить ее сле-
зы...
Мозгляков действительно вспомнил, что, вбежав в комнату, он заметил
Зину в слезах.
- Но вы, вы, за что вы-то были против меня, Марья Александровна? -
вскричал он. - за что вы чернили меня, клеветали на меня, - в чем сами
признаетесь теперь?
- А, это другое дело! Вот если б вы сначала благоразумно спрашивали,
то давно бы получили ответ. Да, вы правы! Все это сделала я, и я одна.
Зину не мешайте сюда. Для чего я сделала? отвечаю: во-первых, для Зины.
Князь богат, знатен, имеет связи, и, выйдя за него, Зина сделает блестя-
щую партию. Наконец, если он и умрет, - может быть, даже скоро, потому
что мы все более или менее смертны, - тогда Зина - молодая вдова, княги-
ня, в высшем обществе, и, может быть, очень богата. Тогда она может вый-
ти замуж за кого хочет, может сделать богатейшую партию. Но, разумеется,
она выйдет за того, кого любит, за того, кого любила прежде, чье сердце
растерзала, выйдя за князя. Одно уже раскаяние заставило бы ее загладить
свой проступок перед тем, кого прежде любила.
- Гм! - промычал Мозгляков, задумчиво смотря на свои сапоги.
- Во-вторых, - и об этом я упомяну только вкратце, - продолжала Марья
Александровна, - потому что вы этого, может быть, даже и не поймете. Вы
читаете вашего Шекспира, черпаете из него все свои высокие чувства, а на
деле вы хоть и очень добры, но еще слишком молоды, - а я мать, Павел
Александрович! Слушайте же: я выдаю Зину за князя отчасти и для самого
князя, потому что хочу спасти его этим браком. Я любила и прежде этого
благородного, этого добрейшего, этого рыцарски честного старика. Мы были
друзьями. Он несчастен в когтях этой адской женщины. Она доведет его до
могилы. Бог видит, что я согласила Зину на брак с ним, единственно выс-
тавив перед нею всю святость ее подвига самоотвержения. Она увлеклась
благородством чувств, обаянием подвига. В ней самой есть что-то рыцарс-
кое. Я представила ей как дело высокохристианское, быть опорой, утешени-
ем, другом, дитятей, красавицей, идолом того, кому, может быть, остается
жить всего один год. Не гадкая женщина, не страх, не уныние окружали бы
его в последние дни его жизни, а свет, дружба, любовь. Раем показались
бы ему эти последние, закатные дни! Где же тут эгоизм, - скажите, пожа-
луйста? Это скорее подвиг сестры милосердия, а не эгоизм!
- Так вы... так вы сделали это только для князя, для подвига сестры
милосердия? - промычал Мозгляков насмешливым голосом.
- Понимаю и этот вопрос, Павел Александрович; он довольно ясен. Вы,
может быть, думаете, что тут иезуитски сплетена выгода князя с собствен-
ными выгодами? Что ж? может быть, в голове моей и были эти расчеты,
только не иезуитские, а невольные. Знаю, что вы изумляетесь такому отк-
ровенному признанию, но об одном прошу вас, Павел Александрович: не ме-
шайте в это дело Зину! Она чиста как голубь: она не рассчитывает; она
только умеет любить, - милое дитя мое! Если кто и рассчитывал, то это я,
и я одна! Но, во-первых, спросите строго свою совесть и скажите: кто не
рассчитывал бы на моем месте в подобном случае? Мы рассчитываем наши вы-
годы даже в великодушнейших, даже в бескорыстнейших делах наших, рассчи-
тываем неприметно, невольно! Конечно, почти все себя же обманывают, уве-
ряя себя самих, что действуют из одного благородства. Я не хочу себя об-
манывать: я сознаюсь, что, при всем благородстве моих целей, я рассчиты-
вала. Но, спросите, для себя ли я рассчитываю? Мне уже ничего не нужно,
Павел Александрович! я отжила свой век. Я рассчитывала для нее, для мое-
го ангела, для моего дитяти, - и какая мать может обвинить меня в этом
случае?
Слезы заблистали в глазах Марьи Александровны. Павел Александрович в
изумлении слушал эту откровенную исповедь и в недоумении хлопал глазами.
- Ну да, какая мать... - проговорил он наконец. - Вы хорошо поете,
Марья Александровна, - но... но ведь вы мне дали слово! Вы обнадеживали
и меня... Мне-то каково? подумайте! Ведь я теперь, знаете, с каким но-
