нему непонятную симпатию, род любви, как будто что-то предчувствовала.
Будь же его другом, будь его дочерью, будь, пожалуй, хоть игрушкой его,
- если уж все говорить! - но согрей его сердце, и ты сделаешь это для
бога, для добродетели! Он смешон, - не смотри на это. Он получеловек, -
пожалей его; ты христианка! Принудь себя; такие подвиги нудятся. На наш
взгляд, тяжело перевязывать раны в больнице; отвратительно дышать зара-
женным лазаретным воздухом. Но есть ангелы божии, исполняющие это и бла-
гословляющие бога за свое назначение. Вот лекарство твоему оскорбленному
сердцу, занятие, подвиг - и ты залечишь раны свои. Где же тут эгоизм,
где тут подлость? Но ты мне не веришь! Ты, может быть, думаешь, что я
притворяюсь, говоря о долге, о подвигах. Ты не можешь понять, как я,
женщина светская, суетная, могу иметь сердце, чувства, правила? Что ж?
не верь, оскорбляй свою мать, но согласись, что слова ее разумны, спаси-
тельны. Вообрази, пожалуй, что говорю не я, а другой; закрой глаза,
обернись в угол, представь, что тебе говорит какой-нибудь невидимый го-
лос... Тебя, главное, смущает, что все это будет за деньги, как будто
это какая-нибудь продажа или купля? Так откажись, наконец, от денег, ес-
ли деньги так для тебя ненавистны! Оставь себе необходимое и все раздай
бедным. Помоги хоть, например, ему, этому несчастному, на смертном одре.
- Он не примет никакой помощи, - проговорила Зина тихо, как бы про
себя.
- Он не примет, но мать его примет, - отвечала торжествующая Марья
Александровна, - она примет тихонько от него. Ты продала же свои серьги,
теткин подарок, и помогла ей полгода назад; я это знаю. Я знаю, что ста-
руха стирает белье на людей, чтоб кормить своего несчастного сына.
- Ему скоро не нужна будет помощь!
- Знаю и это, на что ты намекаешь, - подхватила Марья Александровна,
и вдохновение, настоящее вдохновение осенило ее, - знаю, про что ты го-
воришь. Говорят, он в чахотке и скоро умрет. Но кто же это говорит? Я на
днях нарочно спрашивала о нем Каллиста Станиславича; я интересовалась о
нем, потому что у меня есть сердце, Зина. Каллист Станиславич отвечал
мне, что болезнь, конечно, опасна, но что он до сих пор уверен, что бед-
ный не в чахотке, а так только, довольно сильное грудное расстройство.
Спроси хоть сама. Он наверное говорил мне, что при других обстоя-
тельствах, особенно при изменении климата и впечатлений, больной мог бы
выздороветь. Он сказал мне, что в Испании, - и это я еще прежде слышала,
даже читала, - что в Испании есть какой-то необыкновенный остров, кажет-
ся Малага, - одним словом, похоже на какое-то вино, - где не только
грудные, но даже настоящие чахоточные совсем выздоравливали от одного
климата, и что туда нарочно ездят лечиться, разумеется, только одни
вельможи или даже, пожалуй, и купцы, но только очень богатые. Но уж одна
эта волшебная Альгамбра, эти мирты, эти лимоны, эти испанцы на своих му-
лах! - одно это произведет уже необыкновенное впечатление на натуру поэ-
тическую. Ты думаешь, что он не примет твоей помощи, твоих денег, для
этого путешествия? Так обмани его, если тебе жаль! Обман простителен для
спасения человеческой жизни. Обнадежь его, обещай ему, наконец, любовь
свою; скажи, что выйдешь за него замуж, когда овдовеешь. Все на свете
можно сказать благородным образом. Твоя мать не будет учить тебя небла-
городному, Зина; ты сделаешь это для спасения жизни его, и потому - все
позволительно! Ты воскресишь его надеждою; он сам начнет обращать внима-
ние на свое здоровье, лечиться, слушаться медиков. Он будет стараться
воскреснуть для счастья. Если он выздоровеет, то ты хоть и не выйдешь за
него, - все-таки он выздоровел, все-таки ты спасла, воскресила его! На-
конец, можно и на него взглянуть с состраданием! Может быть, судьба нау-
чила и изменила его к лучшему, и, если только он будет достоин тебя, -
пожалуй, и выйди за него, когда овдовеешь. Ты будешь богата, независима.
Ты можешь, вылечив его, доставить ему положение в свете, карьеру. Брак
твой с ним будет тогда извинительнее, чем теперь, когда он невозможен.
Что ожидает вас обоих, если б вы теперь решились на такое безумство?
Всеобщее презрение, нищета, дранье за уши мальчишек, потому что это соп-
ряжено с его должностью, взаимное чтение Шекспира, вечное пребывание в
Мордасове и, наконец, его близкая, неминуемая смерть. Тогда как воскре-
сив его, - ты воскресишь его для полезной жизни, для добродетели; прос-
тив ему, - ты заставишь его обожать себя. Он терзается своим гнусным
поступком, а ты, открыв ему новую жизнь, простив ему, дашь ему надежду и
примиришь его с самим собою. Он может вступить в службу, войти в чины.
Наконец, если даже он и не выздоровеет, то умрет счастливый, примиренный
с собою, на руках твоих, потому что ты сама можешь быть при нем в эти
минуты, уверенный в любви твоей, прощенный тобою, под сенью мирт, лимо-
нов, под лазуревым, экзотическим небом! О Зина! все это в руках твоих!
Все выгоды на твоей стороне - и все это чрез замужество с князем.
Марья Александровна кончила. Наступило довольно долгое молчание. Зина
была в невыразимом волнении.
Мы не беремся описывать чувства Зины; мы не можем их угадать. Но, ка-
жется, Марья Александровна нашла настоящую дорогу к ее сердцу. Не зная,
в каком состоянии находится теперь сердце дочери, она перебрала все слу-
чаи, в которых оно могло находиться, и наконец, догадалась, что попала
на истинный путь. Она грубо дотрогивалась до самых больных мест сердца
Зины и, разумеется, по привычке, не могла обойтиться без выставки благо-
родных чувств, которые, конечно, не ослепили Зину. "Но что за нужда, что
она мне не верит, - думала Марья Александровна, - только бы ее заставить
задуматься! только бы ловчее намекнуть, о чем мне прямо нельзя гово-
рить!" Так она думала и достигла цели. Эффект был произведен. Зина жадно
слушала. Щеки ее горели, грудь волновалась.
- Послушайте, маменька, - сказала она наконец решительно, хотя вне-
запно наступившая бледность в лице ее показывала ясно, чего стоила ей
эта решимость. - Послушайте, маменька...
Но в это мгновение внезапный шум, раздавшийся из передней, и резкий,
крикливый голос, спрашивающий Марью Александровну, заставил Зину вдруг
остановиться. Марья Александровна вскочила с места.
- Ах, боже мой! - вскричала она, - черт несет эту сороку, полковницу!
Да ведь я ж ее почти выгнала две недели назад! - прибавила она чуть не в
отчаянии. - Но... но невозможно теперь не принять ее! Невозможно! Она,
наверно, с вестями, иначе не посмела бы и явиться. Это важно, Зина! Мне
надо знать... Ничем теперь не надо пренебрегать! Но как я вам благодарна
за ваш визит! - закричала она, бросаясь навстречу вошедшей гостье. - Как
это вам вздумалось вспомнить обо мне, бесценная Софья Петровна? Какой
о-ча-ро-ва-тельный сюрприз!
Зина убежала из комнаты.
Глава VI
Полковница, Софья Петровна Фарпухина, только нравственно походила на
сороку. Физически она скорее походила на воробья. Это была маленькая пя-
тидесятилетняя дама, с остренькими глазками, в веснушках и в желтых пят-
нах по всему лицу. На маленьком, иссохшем тельце ее, помещенном на то-
неньких крепких воробьиных ножках, было шелковое темное платье, всегда
шумевшее, потому что полковница двух секунд не могла пробыть в покое.
Это была зловещая и мстительная сплетница. Она была помешана на том, что
она полковница. С отставным полковником, своим мужем, она очень часто
дралась и царапала ему лицо. Сверх того, выпивала по четыре рюмки водки
утром и по стольку же вечером и до помешательства ненавидела Анну Нико-
лаевну Антипову, прогнавшую ее на прошлой неделе из своего дома, равно
как и Наталью Дмитриевну Паскудину, тому способствовавшую.
- Я к вам только на минутку, mon ange, - защебетала она. - Я ведь
напрасно и села. Я заехала только рассказать, какие чудеса у нас делают-
ся. Просто весь город с ума сошел от этого князя! Наши пройдохи - vous
comprenez! - его ловят, ищут, тащат его нарасхват, шампанским поят, - вы
не поверите! не поверите! Да как это вы решились его отпустить от себя?
Знаете ли, что он теперь у Натальи Дмитриевны?
- У Натальи Дмитриевны! - вскричала Марья Александровна, привскакнув
на месте. - Да ведь он к губернатору только поехал, а потом, может быть,
к Анне Николаевне, и то ненадолго!
- Ну да, ненадолго; вот и ловите его теперь! Он губернатора дома не
застал, потом к Анне Николаевне поехал, дал слово обедать у ней, а На-
ташка, которая теперь от нее не выходит, затащила его к себе до обеда
завтракать. Вот вам и князь!
- А что ж... Мозгляков? Ведь он обещался...
- Дался вам этот Мозгляков! хваленый-то ваш... Да и он с ними туда
же! Посмотрите, если его в картишки там не засадят, - опять проиграется,
как прошлый год проигрался! Да и князя тоже засадят; облупят как липку.
А какие она вещи про вас распускает, Наташка-то! Вслух кричит, что вы
завлекаете князя, ну там... для известных целей, - vous comprenez? Сама
ему толкует об этом. Он, конечно ничего не понимает, сидит, как мокрый
кот, да на всякое слово: "ну да! ну да!" А сама-то, сама-то! вывела свою
Соньку - вообразите: пятнадцать лет, а все еще в коротеньком платье во-
дит! все это только до колен, как можете себе представить... Послали за
этой сироткой Машкой, та тоже в коротеньком платье, только еще выше ко-
лен, - я в лорнет смотрела... На голову им надели какие-то красные ша-
почки с перьями, - уж не знаю, что это изображает! - и под фортепьяно
заставила обеих пигалиц перед князем плясать казачка! Ну, вы знаете сла-
бость этого князя? Он так и растаял: "формы", говорит, "формы!" В лор-
нетку на них смотрит, а они-то отличаются, две сороки! раскраснелись,
ноги вывертывают, такой монплезир пошел, что люли, да и только! тьфу!
Это - танец! Я сама танцевала с шалью, при выпуске из благородного пан-
сиона мадам Жарни, - так я благородный эффект произвела! Мне сенаторы
аплодировали! Там княжеские и графские дочери воспитывались! А ведь это
просто канкан! Я сгорела со стыда, сгорела, сгорела! Я просто не высиде-
ла!...
- Но... разве вы сами были у Натальи Дмитриевны? ведь вы...
- Ну да, она меня оскорбила на прошлой неделе. Я это прямо всем гово-
рю. Mais, ma chere, мне захотелось хоть в щелочку посмотреть на этого
князя, я и приехала. А то где ж бы я его увидала? Поехала бы я к ней,
кабы не этот скверный князишка! Представьте себе: всем шоколад подают, а
мне нет, и все время со мной хоть бы слово. Ведь это она нарочно... Ка-
душка этакая! Вот я ж ей теперь! Но прощайте, mon ange, я теперь спешу,
спешу... Мне надо непременно застать Акулину Панфиловну и ей расска-
зать... Только вы теперь так и проститесь с князем! Он уж у вас больше
не будет. Знаете - памяти-то у него нет, так Анна Николаевна непременно
к себе его перетащит! Они все боятся, чтобы вы не того... понимаете?
насчет Зины...
- Quelle horreur!
- Уж это я вам говорю! Весь город об этом кричит. Анна Николаевна
непременно хочет оставить его обедать, а потом и совсем. Это она вам в
пику делает, mon ange. Я к ней на двор в щелочку заглянула. Такая там
суетня: обед готовят, ножами стучат... за шампанским послали. Спешите,
спешите и перехватите его на дороге, когда он к ней поедет. Ведь он к
вам первой обещался обедать! Он ваш гость, а не ее! Чтоб над вами смея-
лась эта пройдоха, эта каверзница, эта сопля! Да она подошвы моей не
стоит, хоть и прокурорша! Я сама полковница! Я в благородном пансионе
мадам Жарни воспитывалась... тьфу! Mais adieu, mon ange! У меня свои са-
ни, а то бы я с вами вместе поехала...
Ходячая газета исчезла, Марья Александровна затрепетала от волнения,
но совет полковницы был чрезвычайно ясен и практичен. Медлить было нече-
