По сравнению с жареной свининой и печёными маисовыми лепёшками протеины
и углеводы пахли кислым. Они не вызывали аппетита. Они мужественно делали
вид, что им нравится новая диета. Они напрягались, чтобы съесть достаточно
для выполнения тяжёлой работы. И в первый раз в жизни они стали "мучиться
животом", что всеведущий местный врач тут же определил как диспепсию.
Может это было оттого, что они ожидали этого. Таким объяснением
удовлетворились их жёны. До них, наконец, дошло, что это были последствия
ужасной диеты до женитьбы. У бабушки же было своё мнение. Она не выражала
его ни словом, ни жестом, но жёнам оно было известно, и не нравилось им.
Дело стало хуже, когда начали появляться дети. С ними обращались строго
по правилам книги о детях. Если ребёнок плачет от голода до наступления
времени кормления, пусть поплачет, это развивает лёгкие. Так он приучится
к распорядку, а это самый важный фактор в жизни. Если годовалый ребёнок
упал и ушибся - пусть поплачет, опыт станет элементарной основой
аккуратной и осторожной жизни.
Бабушка не выражала своей критики ни словом, ни жестом. Но жёны знали,
что у неё руки прямо чесались, чтобы подхватить ребёнка, обнять его и
растормошить, чтобы он рассмеялся.
Сладки услышанные мелодии, а неуслышанные - слаще. Высказанная критика
может быть неприятна, но с ней можно спорить. Невысказанная критика
вызывает горечь. И тут ничего не поделаешь.
Бывали случаи, когда жёны чуть ли не ненавидели милуюстарушку. По
первоначальному плану бабушка должна была жить два месяца с Томом и
Мэри-Джейн, затем пару месяцев с Чарли и Руфью, потом ещё два месяца с
Эдом и Луизой, и так далее. Но не проходило и двух месяцев, как нервы у
Мэри-Джейн напрягались до предела. Она начинала резко и отрывисто
разговаривать с Томом, бросала посуду на стол с такой силой, что та чуть
ли не разбивалась, шлёпала годовалого ребёнка без какой-либо видимой
причины. Бабушка делала вид, что ничего не замечает, но стала
поговаривать: "Мне хотелось бы навестить Чарли и Руфь."
Там её сердечно принимали, поначалу. Но не проходило и двух месяцев,
как у Руфи начинали сдавать нервы. Она тоже резко и отрывисто
разговаривала и посылала двухлетнего плачущего ребёнка спать без ужина без
каких-либо видимых прегрешений.
- Я, пожалуй, поеду навещу Эда и Луизу.
Та же история.
Двухмесячные периоды становились всё короче и короче. И, наконец, у
бабушки появилась обескураживающая привычка убегать из дому.
В округе, на расстоянии десяти миль, было семь семей, которые близко
дружили с Джоном Мак-Брайдом и Луэллой. Наша семья была одной из них. Она
могла улизнуть из дома сына, у которого жила в это время, когда за ней
никто не следил. Она уходила укромными тропками на расстояние мили и
только затем спокойно выходила на дорогу. Ей ничего не стоило пройти милю
или десять миль, так что убежать ей было нетрудно. Она обычно входила в
дом без стука. - А вот и я. - Ей были рады, и она знала об этом. Она сразу
же отправлялась на кухню, предлагала свою помощь и тут же принималась за
работу, готовя прекрасный обед как для стариков, так и для детей. По
вечерам она рассказывала детям истории из громадного репертуара
трёхсотлетней жизни семьи Мак-Брайдов, которые были воспитаны только на
устной речи, и поэтому память у них всех была изумительна.
Сыну приходилось откладывать работу на ферме и отправляться в поиски за
ней. Он обычно подъезжал к дверям и спрашивал: " Матушка моя здесь?" Если
он спрашивал ребёнка, то ему лгали. Но главе дома приходилось признаваться.
Но иногда бабушка своими дальнозоркими глазами замечала коляску сына
ещё на пути с главной дороги. Тогда она мгновенно выбегала из дому,
забиралась на стог сена и пряталась там, где её могли найти только дети, а
дети как раз этого и не делали. Главе дома только и оставалось сказать:
"Она была здесь, но ушла, даже не знаю куда".
Как только сын уезжал, бабушка возвращалась, отряхивала сено с одежды,
но в остальном игнорируя происшедшее, и продолжала рассказывать
прерванное, как обычно. Несколько дней спустя сын возвращался и увозил её
домой, выговаривая ей всю дорогу, но в ответ не было ни слова в оправдание
или в защиту.
Мэри-Джейн стала верховодить среди жён Мак-Брайд. Она созывала
остальных не послеобеденные совещания.
- Бабушка делает из нас посмешище на всю округу, убегая к соседям и
прячась от нас. Но это ещё не всё. Люди начинают думать, что мы, невестки,
обижаем её. Вы знаете, что говорит Сара Уильямсон, которая сейчас работает
на моём месте в школе Оук-Хилл? Она говорит, что мы принцессы, дочери
короля Лира.
- Вот стерва, - воскликнула Руфь. - И ты ещё устроила её на это место.
- Да. Так вот, я было подумала, что можно попросить Хайлманзов взять её
к себе на постой. Мужчины заплатят им столько, сколько те попросят. Она их
любит. Она уже убегала к ним дважды. Но она надоест и им, и её снова
выбросят к нам. У меня есть ещё одна мысль. Дом для поселенцев-ветеранов.
- Что? Богадельня?
- Это не богадельня. Она больше похожа на гостиницу. Мы с Томом были
там на открытии. Выступал судья Брюер: "Это не милостыня. Графство платит
свой долг мужчинам и женщинам, которые вынесли тяготы и подвергались
опасности, будучи первооткрывателями нашего края!" Когда мы с Томом в
последний раз были в городе, я ходила туда. Это прекрасный, большой дом, в
нём двадцать четыре комнаты, большая гостиная с карточными столами. Многие
возражали против карт, но судья Брюер сказал, что старикам надо же как-то
проводить свободное время. Паровое отопление, ванны на каждом этаже с
горячей и холодной водой. Бабушке там будет гораздо удобнее зимой, чем в
любом из наших домов. Там живёт восемнадцать стариков, и не какие-нибудь
бродяжки, а хорошие, приличные люди. Бабушка наверняка знакома с половиной
из них, и ей будет с кем побеседовать о былых временах. Заведующая - они
зовут её хозяйкой - приятная умная женщина, которая относится к старикам
как дочка. Она говорит, что много слышала о бабушке и с удовольствием
приняла бы её к себе в дом. Она сказала, что бабушка могла бы помогать ей
готовить, если ей этого захочется.
- Кажется, это то, что надо, - сказала Луиза. - Но ведь ребята ни за
что не согласятся, чтобы услать её туда.
- Да нет, согласятся. Их можно убедить. Только надо повторять: "Это не
благотворительность. Это ваше право". Говорить, как удобно ей там будет
там зимой. Да в наших холодных спальнях она в любое время может подхватить
простуду, а старики почти всегда умирают от простуды. Напомните, что это
не так уж далеко от дома, и что мы часто будем навещать её. Их можно
уговорить.
Потребовалось некоторое время, но женщины всё-таки уговорили мужей,
хотя у тех и оставались сомнения. Мужчины съездили посмотреть этот дом, и
впечатление от него у них сложилось далеко не радостное.
Это было большое каменное строение, в плане квадратное. Никаких
архитектурных украшений, кроме изречения судьи Брюера на каменной плите
над входом. "Гости", как их там называли, представляли собой довольно
грустное зрелище, приличное, но, в общем-то, жалкое. Двое из них оказались
здесь из-за сильных запоев, а остальные были просто жертвой не зависящих
от них обстоятельств. Один из них когда-то владел лавкой.
Банкротство и старость свалились на него одновременно. У другого были
достаточные сбережения, которых ему хватило бы на оставшиеся годы, но
кассир банка сбежал в Канаду со всеми банковскими авуарами, где стал
разводить скаковых лошадей и жить как английский помещик, так как договора
о выдаче преступников тогда ещё не было. Ещё один доверил ферму своему
беспутному сыну, который продал её и улизнул с деньгами. Был там также
старый вояка, который был уверен, что получит пенсию. Он нигде не работал
и совсем не скопил денег. Он былучастником многих сражений во время
гражданской войны, но, по его рассказам, не получил почётной отставки.
Кое-кто поговаривал, что он дезертировал, но судья Брюер, который
представлял его дело конгрессмену своего округа, говорил, что много
хороших и верных солдат ушло из армии после того, как Грант устроил
мясорубку под Шилоном. Конгрессмен предcтавил по этому поводу
законопроект, но этот дубиноголовый Гровер Кливленд наложил на него вето.
Был там также Николас Домбровский, убежавший из России после мятежа, во
время которого было убито какое-то высокопоставленное лицо. Первые годы
своего жительства в прериях, где он арендовал ферму в сорок акров на
малолюдной дороге, он чувствовал себя в относительной безопасности. Но из
года в год в нём крепло убеждение, что царские сатрапы охотятся за ним. Он
с трудом обрабатывал своё небольшое поле, так как ему постоянно надо было
носить с собой ружьё. Ночью никто не ездил по этой дороге. Но однажды
лунной ночью к нему забрела заблудшая корова. Он принял её за сатрапов и
выстрелил. Его посчитали социально опасным. Хозяин прогнал его с фермы,
шериф отобрал ружьё, и его поместили в дом старых поселенцев, где он сидел
день и ночь, как приклеенный, у окна, высматривая на улице царских
сатрапов. Время от времени он заливался слезами, ибо, будучи без ружья,
что он мог поделать, когда появятся эти сатрапы?
Было там несколько старушек, вдов, чьи мужья скончались до того, как
сумели обеспечить старость своим жёнам. Прежде они выполняли подённую
работу, мыли, чистили, стирали, пока старость и ревматизм не скрутили их.
Среди них были две старые девы, школьные учительницы, зарплата которых не
давала возможности откладывать сколько-нибудь, если они хотели хоть как-то
соблюдать соответствующие приличия. Их уволили по возрасту - или как
откровенно гласила молва в округе - их просто выкинули.
Заведующей была грудастая женщина лет сорока пяти, которая раньше
управляла сиротским приютом в городке неподалёку.
Так как все должности в городе контролировались партией, то г-жа
Стердвант потеряла это тёплое местечко, когда её партия потерпела
поражение. Ей было хорошо с сиротами, потому что они, несмотря на
своенравие, хоть как-то утоляли её несбывшийся материнский инстинкт. В
этом же доме её ничто не радовало. Она терпеть не могла этих нудных, вечно
жалующихся стариков. При их виде у неё начинала болеть голова. "Вот какие
они теперь, такой же будешь и ты". Под началом у неё была служанка и
работник на все руки. Служанка была немкой-иммигранткой, старой девой лет
тридцати пяти, которая беспрестанно пела своим срывающимся сопрано одну
немецкую и одну американскую песню. По-немецки:
Когда у окна стою я И вдаль гляжу, Совсем, совсем одна я, Так что чуть
ли не реву.
А американская песня была такая:
И могилу ей вырыли слишком холодную и тесную Для такого верного и
прекрасного любимого.
И отправилась она на озеро у жуткого болота, Где всю ночь при свете
светлячков Она плавает на белом каноэ.
Работника же взяли на ту низкую зарплату, которую сумело выделить
графство.
Правой ноги у него не было по самое бедро, но на своей мощной левой
ноге он прыгал как кенгуру. Он исправно работал истопником, зимой чистил
снег на дорожках и выполнял всякого рода мелкий ремонт. На нём был также
огород, где ему удавалось довольно успешно бороться с сорняками у таких
широкорядных растений как кукуруза и капуста. А сорняки на лёссовых почвах
растут буйно. Мелкие овощи, такие как морковь и свёкла, можно полоть
только на коленях. А на одно колено очень трудно опускаться, тем более
встать снова.
Если уж Мэри-Джейн решалась на что-нибудь, то предпочитала действовать
быстро.
- Том, - сказала она как-то за ужином. - Ты бы отвёз мать в дом завтра.
Она как-то чувствует, что что-то затевается, и это беспокоит её. Чем
быстрее мы сладим это дело, тем лучше.
- Завтра? Но ведь мне нужно ехать на северное поле с культиватором. Я и
так уж не поспеваю за сорняками.
- Сорняки не намного вырастут за один день, а тревога - да.
- Ну хорошо. Ладно. Только ты поедешь со мной и объяснишь всё этим
