возражал. Если она считает мои суждения авторитетными, то никакой
настоящий авторитет не будет критиковать их слишком сурово. У не, был
такой чёткий почерк, что, несмотря на качку и тряску вагона, я мог читать
её записи даже вверх ногами.
- А теперь расскажите, что вы думаете о воспитании индейцев, - попросил
я, когда она закрыла записную книжку. Вы очень хорошо образованы. А
начинали в белой школе. То же самое ваш муж и другие образованные индейцы,
с которыми я был знаком. А не лучше было бы, если бы индейцы вместо
кучного проживания в резервациях расселялись среди белых, так чтобы все
индейские дети могли бы ходить в школу вместе с белыми детьми.
- Нет. Образование - важное дело, а жизнь важнее.
Индейцы в резервациях бедны, но они не чувствуют себя таковыми. Им,
конечно, хотелось бы иметь больше мяса и лучшего качества. Им хотелось бы
иметь больше одеял. Нередко они уходят на заработки к белым, чтобы
заработать денег на то, что им хочется. Но индеец не стремится к
богатству. Никого из индейцев не презирают за то, что он беднее соседа. У
себя в лагере или селении они чувствуют себя вполне счастливыми. Муж с
женой почти не ссорятся, отец с сыном - хорошие друзья. Стариков
слушаются, но они не подавляют молодых. Индейцы любят собираться вместе на
вечеринки, особенно на танцы. Они часто ходят в гости и рады друг другу.
Если же их рассеять среди белых людей, они окажутся там низшим сословием и
будут страдать от этого. Они по-прежнему останутся бедными и будут
чувствовать себя униженными. Они будут ссориться с белыми, а общество
всегда будет считать их виноватыми.
Короче говоря, у них при этом не будет никакой жизни. Я надеюсь, что
мне удастся дать образование сыну, но я хочу, чтобы он жил индейцем, а не
изгоем среди белых. Для вас, белых, жизнь - это деньги. Я хочу, чтобы мой
сын знал, что жизнь есть жизнь, а деньги - хорошая штука, если не
приходится платить за не, слишком дорого. А что касается образования, то
может наступить время, когда мы начнём изучать наш индейский язык,
добавляя затем и другие индейские языки. Индейские дети начнут
интересоваться английским языком. Сначала мы будем учить их индейским
обычаям, индейскому искусству, а затем, возможно, перейдём к искусству и
обычаям белых.
И снова напугавший меня взгляд мелькнул у не, на лице. Она схватила
меня за пальцы и крепко сжала их. Но затем лицо у не, прояснилось, и она
снова улыбнулась. Я посмотрел расписание. - Через два часа прибываем на
вашу станцию.
Кто вас встретит?
- Родители. Они будут ждать меня с повозкой и отвезут домой. Около трёх
миль.
- Вы устали, Джулия. Откиньтесь назад и вздремните.
- Вы позволите мне держать вас за руку?
- Хорошо. А почему бы мне не держать вашу?
- Вы отпустите.
Через несколько мгновений она уснула, решительно держась за мои пальцы.
Вдоль прохода холёные головы представляли собой симфонию сентиментального
одобрения такого очевидного проявления межрасового хозяйства.
Лицо Джулии утратило живость, а темная прелесть её глаз была прикрыта
веками, которые казались очень тонкими. Кожа щёк от длинных черных ресниц
казалась светлой. В отличие от большинства индейских женщин она не
выщипывала бровей в тоненькую полоску, они были достаточно густые и
прямые, над ними возвышался невысокий, но широкий лоб. Скулы у не, были
высокие и казались очень широко поставленными. Щеки были круглые, челюсти
сильные и решительные, так же как и подбородок. Нос был недостаточно велик
для такого лица, но четко очерчен и несколько похож на орлиный. Губы были
полные и хорошо скроены для улыбки.
Обычное лицо - а может быть и нет? Если читать его в плане индейского
искусства, то оно рассказывало историю ... решительной женщины, готовой
идти в огонь и воду, противостоять землетрясениям и напастям в течение
веков, рожающей детей в муках в этот тревожный мир, нередко с болью теряя
их, но продолжая нести вперёд свою расу, несмотря ни на что.
Холодные лица женщин вдоль прохода тоже являли собой историю. Это была
история успеха и стандартов тех дней. В ней было нечто прекрасное, но оно
было мимолётным. У другого поколения будут свои стандарты. А в той
индейской женщине не было ничего такого, что можно было бы назвать
стандартным. Она выражала собой жизнь человека, выдерживающего всё. В
лицах белых женщин была красота, но не лёгкая пелена вечной красоты,
покоящейся на тёмном лице этой индианки. Если бы Эпштейн взял отдельно её
лицо - и её вздутую фигуру - то Ева была бы не только великолепна, но и
удивительно трогательна.
Поезд сбавлял ход. Я разбудил Джулию и снял её чемодан с багажной полки.
Подергивания тормозящего поезда снова заставили её сжать мне пальцы, а
не лице у не, появилась пелена боли, но вскоре отлегло. Я взял её за руку
и провёл к двери вагона, затем по ступенькам на платформу. Пожилая
индейская пара ожидала её и встретила вопросом: "Ну как?" У края платформы
стояла лёгкая повозка с захудалой парой лошадей. Со ступенек вагона я
видел, как родители помогли Джулии усесться на пол короба повозки.
- По вагонам! - Я направился на своё место и услышал, как какая-то
женщина произнесла: "Он бросил её на семью". Дружественные взгляды женщин
сменились таким грязным выражением, какое только можно представить себе на
таких холёных лицах. Я снял свой чемодан с полки и направился в отделение
для курящих.
Там было около дюжины франтов, но на длинном мягком диване было
достаточно места и для меня. При моём появлении оживлённый разговор,
который я слышал у двери, несколько поутих.
- Так она оставила вас, - заметил один из них. - Она, должно быть, была
очень миленькая.
- Она замечательная женщина, - ответил я. - У нас в стране немного
женщин, которые могли бы сравниться с ней по образованию и уму.
Мужчины насмешливо заулыбались. Один из них рассказал историю о Дон
Жуане из индейской жизни. Другой пытался перещеголять его историей о
французе-полукровке и школе для индейских девочек.
- Господа, - сказал я. - Я вижу, вы ученики лорда Честерфилда, великого
английского поборника элегантности. - Я всегда говорю непристойности в
разношёрстном мужском обществе, - говаривал он. - Так как это тема,
которую может обсуждать каждый.
Они замолчали, почувствовав, что я оскорбляю их, но не так-то просто
было ухватить суть моего замечания.
- Уверен, что среди вас найдутся выпускники корнельского университета,
- сказал я. - Я профессор этого университета и был бы рад встретить
коллегу здесь, в такой глуши. На глазах у них появились скептические
улыбки. Я вынул из кармана несколько писем, адресованных мне в университет
и переадресованных в Лак-дю-Фламбо. Двое из них посмотрели письма, затем
на меня, и вернули их назад.
Один из них встал. - Пойду посмотрю, что там поделывает моя девочка. За
ним второй, третий. Вскоре они все ушли, и я остался в курилке один.
Я знал, что сумею разогнать их таким образом. Нет ничего более
несуразного для компании в курилке, чем профессор. Его присутствие портит
стиль даже самого искусного рассказчика. Поезд подошёл к Чикаго. Я вышел
первым и тут же смешался с вокзальной толпой.
Пять дней спустя я уже был дома и получил два письма от сестры Джейн. В
первом из них говорилось, что три часа спустя после того, как Джулия сошла
с поезда, она родила и была очень признательна мне за то, как я о ней
заботился, и за мои исключительные советы. Во втором письме были жалкие
извинения мужа Джулии.
У него ведь сложилось впечатление, что я доктор медицины. А теперь он
уже знал, что это не так, что я доктор философии. С его стороны было так
нехорошо, что он навязал мне свою жену на попечение. Он выражал надежду,
что я его прощу. Сквомэн и доктор, всё, в один день.
* Мир праху её. (лат.)
