замуж?
- Она говорит, что выйдет. Послушай, милый мой мальчик. Всё, что ты
говоришь, может быть и правда. Но это неважно. Важно то, что тебя выбрал
Блэки. Он тебя хорошо знает. Даже лучше, чем ты сам знаешь себя. Вот
почему Долорес согласна. А что касается того, как содержать семью с
Долорес, что, как я вижу, беспокоит тебя, то я тебе сейчас сообщу кое-что,
чего я не скажу Блэки до тех пор, пока вы не поженитесь. Юридически
Долорес - моя приёмная дочь и моя единственная наследница по закону. И
кроме того, я сделала завещание, в котором оставляю всё, что у меня есть,
ей. У меня хорошая, очень продуктивная ферма. И у тебя будет достаточно
забот в качестве управляющего этой фермой для меня и Долорес.
Я никогда не говорила этого Блэки, так как он возложил на себя миссию
обеспечить Долорес приданое. Теперь, когда оно у неё есть, он уверен, что
оно принесёт ей счастье на всю жизнь. Когда я скажу ему, что я завещала ей
своё имущество, он посчитает, что это произошло благодаря приданому, и что
Господь благословил его старания ради неё. И у него будет хорошо на душе.
А теперь я позову её. Долорес!
Когда она вошла, на лице у неё играл лёгкий румянец, от чего она стала
ещё милей.
- Долорес, - сказала г-жа Периу, - поцелуй своего будущего мужа.
Она подошла к нему и подставила губы.
- Милая Долорес, ну как ты можешь взять такого босяка, как я? Как ты
можешь любить меня?
- Генри, я любила отца задолго до того, как узнала, что он мне отец.
Это значит, что мы любили друг друга даже не зная об этом.
Такая логика не известна Аристотелю. Но Долорес подкрепила её
очаровательной улыбкой, которая сделала её неоспоримой для Генри.
Они были женаты полтора года. Так долго? Это казалось невероятно. Их
счастье было так ярко свежим.
В кухонную дверь раздался тяжёлый стук. В гостиную вошла кухарка.
- Г-н Сайр, там пришёл человек с деревянной ногой и говорит, что должен
вас видеть. Он принёс вам кое-что. Генри побежал к кухонной двери. -
Джейк! Как я рад тебя видеть! Входи. Долорес будет рада.
Джейк взял его за руку. Я тут привёз тебе кое-что. Он подал Генри
пакет. "Кольцо и книга".
- О! Ты зимовал в Техасе? Ну как там?
- Неважно. Я пытался было читать её, но не смог. Там всё так скучно. Я
даже перестал терпеть этих дружественных змей. И я продал свою хибару тому
рыбаку, Такеру. Он дал мне за неё десять долларов, а я взял эти деньги
натурой. Рыба, рыба, я съел столько рыбы, что теперь смотреть на неё не
могу. В Техасе мне стало плохо с тех пор, как не стало тебя и Блэки. И это
ещё не всё. Всё кочевое дело пошло на убыль.
Ты читал о новой машине, которая сейчас появилась, сноповязка? Да я
поверить не мог, что такое возможно, и проехал двести миль, чтобы
посмотреть на неё. Она режет хлеб, как и любая другая косилка. Но стебли
попадают на платформу из движущихся пластин, которые поднимают их в
машину, где пара механических рук подхватывает их, пока не наберётся сноп,
затем высовывается другая рука и связывает его бечёвкой, завязывает узел,
отрезает бечевку, а ещё одна рука выбрасывает сноп сзади машины. Я пощупал
эти снопы. Они были затянуты так туго, что и дохнуть нельзя. Жена фермера,
разодетая как леди, управляла машиной, а муж её в рабочей одежде складывал
снопы в копны. Так, как мы работали раньше, им понадобилась бы бригада из
шести бродяг. Теперь не нужен ни один. А на строительстве железной дороги
дело бродяг - табак. Каждую неделю прибывает пароход с итальянцами, и
железные дороги набирают столько рабочих, сколько требуется. А эти
иностранцы не болтаются так как мы. Они держатся на работе до конца.
Бродягам скоро не останется делать ничего, кроме как пилить дрова или
перекапывать цветочные клумбы. Никакой жизни!
Генри покачал головой. - Тебе придётся остепениться, Джейк. Может,
останешься у меня. У нас здесь шестьдесят голов скота. Для тяжёлой работы
по сенокосу и молотьбе зерна на корм помощников достаточно, но нам нужен
кто-нибудь, кто бы присматривал за скотиной повседневно в течение всего
года и следил бы за её правами, за правильной кормёжкой, чистой водой,
солью, и чтобы её перегнали с вытоптанного пастбища на свежее. Работа не
трудная, но ответственная. Как раз для тебя, Джейк.
- Я не очень-то разбираюсь в коровах.
- Тебя научат.
- А где я буду жить?
- У нас в доме полно пустых комнат.
- Нет. Я не могу жить в доме. Но у вас вон огромный амбар. Может я
сооружу себе логово на чердаке?
- Конечно. Но, Джейк, там нельзя устанавливать печку.
- Да мне и не надо. Вы позволите мне есть на кухне?
- А как насчёт морозов зимой?
- Там не будет холодно. Внизу ведь шестьдесят коров. Да они нагреют
воздух как огромная печь. И тёплый воздух подымется ко мне на чердак.
- Да, запах коров, жующих жвачку.
- Хороший, здоровый дух. Когда начинать?
- Завтра. Тебе придётся перебиться в доме, пока мы обустроим чердак. А
после обеда, когда дел не так уж много, мы поднимемся в гостиную к Блэки и
послушаем, как он читает "Кольцо и книгу".
СКВОМЭН И ДОКТОР
Меня с детства интересовали американские индейцы и их обычаи. У моего
отца была ферма примерно в миле от индейской резервации Уиннебаго, и
индейцы часто приходили к отцу за разрешением собирать дикие сливы и
виноград, которые они затем возами продавали на консервные фабрики в
Су-Сити. Или затем, чтобы узнать, когда мы будем забивать корову, чтобы
взять те части туши, которые мы не ели. Мы были несколько консервативны в
привычках есть мясо. Не ели ничего из потрохов, кроме сердца и печени. Не
ели головы, даже язык. Так что индейцам доставалось значительное
количество того, что было для них пригодным, но считалось несъедобным у
большинства европейцев и городских американцев. Переговоры с отцом
проводились горловыми звуками различных интонаций, дополняемых жестами,
так как индейцы не говорили по-английски, а отец не знал языка уиннебаго.
Что меня занимало тогда и продолжало интересовать позже, так это
невосприимчивость индейцев к английскому языку после контактов с
англоговорящим населением в течение более сотни лет. Ведь крестьянин из
Европы ухитрялся кое-как говорить по-английски всего лишь несколько
месяцев спустя после приезда в страну. Я не мог смириться с мыслью о том,
что неспособность овладеть английским означает отсталость умственных
способностей. Ведь было же достаточно свидетельств тому, что ум
американского индейца не уступает уму других рас человечества. И в самом
деле, некоторые индейцы прекрасно владели английским, богатым и сочным
языком, без каких-либо отклонений в произношении или оборотах.
Так, например, однажды я пользовался услугами индейской женщины в
качестве стенографистки и машинистки. Я проводил исследование
экономических условий одной общины, развивавшейся под эгидой Бюро по
мелиорации. Мой начальник, доктор Элвуд Мид, хотел получить доклад "как
можно немедленнее и скорее". Поэтому он предоставил мне лучшую секретаршу
в службе мелиорации, индейскую женщину. У меня были дурные предчувствия.
Стенографистки с трудом улавливают мою дикцию. Они говорят, что, хоть это
кажется и просто, но им трудно предугадать то слово, которое я произнесу
следующим. Эта же индианка записала всё дословно и воспроизвела
надиктованное в прекрасном машинописном виде. Я спросил её, где она так
прекрасно овладела английским.
- В школе. - В индейской школе? - Нет в школе у белых. - Были ли там
другие индейские дети? - Нет это была белая школа.
- Занимались ли учителя с вами специально? - Нет. - Она уже начинала
нервничать.
Какое отношение это имело к докладу, над которым мы работали?
В резервации Блэкфут мне предоставили машину и шофёра-индейца, чтобы
объездить огромную территорию и посмотреть то, что мне было нужно. Этот
индеец тоже прекрасно говорил по-английски. Он также был единственным
индейцем в белой школе. Но у меня теперь было два примера, а в
исследовании расовых отношений даже одного случая, как правило, хватает
для навязчивой теории. Я и начал формировать такую теорию. И всё-таки мне
хотелось самому увидеть индейскую школу. Моя сестра Джейн ещё раньше
получила назначение заведующей хозяйством в индейской школе в
Лак-дю-Фламбо, в северном Висконсине. Мне, конечно же, понадобилось
навестить её и посмотреть школу.
Школьные здания - один комплекс, затем общежитие мальчиков, далее
здание для персонала, следующее - общежитие для девочек, были расположены
на узком перешейке между двумя чудесными озёрами. Там было сорок мальчиков
и сорок девочек в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет. Это была, в
основном, школа с трудовым уклоном. Мальчики учились плотницкому делу, на
штукатуров, сельскому хозяйству, лесному хозяйству. Девочек учили кроить
платье, шить, стирать, готовить и прочим подобным вещам, которые должна
знать домохозяйка. Было также обучение английскому языку, изобразительным
искусствам, арифметике и т.п.
Я познакомился с учителями за завтраком и сказал, что хотел бы побывать
на уроках. Они не стали мне отказывать, но я заметил, что это им не
понравилось. И я знал почему. Уроки пойдут насмарку. И не вина учителей в
этом, но какому учителю охота показывать класс безнадёжных недотёп. Ещё
больше им не хотелось этого потому, что они знали, что я сотрудничаю в
"Нью-Рипаблик". Если я напишу об их педагогических неудачах, то начальство
в Вашингтоне свалит всю вину на учителей. Классная работа действительно
оказалась плохой, как я и ожидал. Я заметил, что крупные педагоги,
готовившие учебники для индейских детей, приложили немало усилий, чтобы
придать практическое направление каждой задаче.
Не просто "вычесть восемь из шестнадцати", а "отнимите полфунта от
фунта, сколько унций останется?" Не "сколько десятков в сотне?", а "если
яйца стоят 10 центов дюжина, то сколько дюжин можно купить на доллар?" Эти
четырнадцати и пятнадцатилетние не справлялись с задачами для
восьмилетних. Девочки так же плохо справлялись с рисованием. Они довольно
сносно могли скопировать другой рисунок, но, если попросить их нарисовать
дерево, видимое из окна, то полученное вряд ли можно было назвать даже
палкой. Было совершенно очевидно, что они не упрямились. Они старались
делать то, что от них требовали. Но у них не было ни малейшего интереса к
этому.
Зато я почувствовал к себе дружеский интерес одного сотрудника-индейца.
Я уж не помню, какую должность он занимал, то ли плотник, то ли просто
"механик". Он появлялся на казённой машине и возил меня по всей
резервации, показывая мне поля и полевые станы, объяснял, почему кукуруза
так плохо растёт, а у бобовых так много жёлтых листьев. Но незачем было и
объяснять. Почва была такая бедная и скудная, а внизу был крепкий сланец.
Начальствующему белому человеку доставляет просто удовольствие выделять
индейцам самые плохие из имеющихся земель.
Большая часть резервации представляла собой раскорчеванный лес. Деревья
снова прорастали, и постоянно приходилось рубить их опять. Индеец повёз
меня на лесопилку, где показал мне, как тонкомер превращают в
пиломатериал, довольно посредственный сучковатый пиломатериал. Я спросил
его, почему не дают деревьям вырасти до приличных размеров. Он ответил,
что корни не удерживают их в крепком сланце, и если деревья вырастут
действительно большими, то их повалит ветром.
Английским он владел в совершенстве, и строй мыслей у него был как у
образованного человека. Я спросил его, где он учился, в индейской школе? -
Нет, в белой школе. - Хорошо ли относились к нему дети? - Нет, но и не
третировали. - Задирались ли ребята? - Да, но он уклонялся от драк.
Индейцы не любят драться кулаками, - заметил он. Они предпочитают
томагавки, но у него не было томагавка.
Вот ещё материал для моей теории. Как сообщила мне сестра, этот
индеец-механик каждый вечер настойчиво спрашивал, когда я поеду поездом в
Чикаго. Я же этого не знал, и мой визит сюда становился интересным.
Однажды этот индеец повёз меня на лодке посмотреть на Прыгающую скалу. Он
