одежда, оставленная для нее на пороге церкви сердобольными женщинами.
Тут она взглянула на себя, увидела свою наготу и покраснела. Жизнь всту-
пила в свои права.
По-видимому, Квазимодо почувствовал, что ей стыдно. Он закрыл своей
широкой ладонью глаза и снова удалился, но уже медленными шагами.
Она поспешила одеться. Это было белое платье и белое покрывало -
одежда послушниц Отель-Дье.
Едва она успела одеться, как Квазимодо вернулся. В одной руке он нес
корзину, а в другой тюфяк. В корзине была бутылка, хлеб и кое-какая
снедь. Он поставил корзину на землю и сказал:
- Кушайте.
Затем разостлал тюфяк на каменном полу и сказал:
- Спите.
То был его обед и его постель.
Цыганка, желая поблагодарить его, взглянула на него, но не могла вы-
молвить ни слова. Бедняга был действительно ужасен. Вздрогнув от страха,
она опустила голову.
Тогда он заговорил:
- Я вас пугаю? Я очень уродлив, не правда ли? Но вы не глядите на ме-
ня. Только слушайте. Днем оставайтесь здесь; ночью можете гулять по все-
му храму. Но ни днем, ни ночью не покидайте собора. Вы погибнете. Вас
убьют, а я умру!
Тронутая его словами, она подняла голову, чтобы ответить ему. Но он
исчез. Она осталась одна, размышляя о странных речах этого чудовищного
существа, пораженная звуком его голоса, такого грубого и вместе с тем
такого нежного.
Потом она осмотрела келью. Это была комната около шести квадратных
футов со слуховым оконцем и дверью, выходившей на отлогий скат кровли,
выложенной плоскими плитками. Водосточные трубы, наподобие звериных
морд, наклонялись над нею со всех сторон и вытягивали шеи, чтобы загля-
нуть в оконце. За краем крыши виднелись верхушки тысячи труб, из которых
поднимался дым всех очагов. Грустное зрелище для бедной цыганки, найде-
ныша, смертницы, жалкого создания, лишенного отчизны, семьи, крова!
В эту минуту, когда она особенно остро почувствовала свое одиночест-
во, чья-то мохнатая и бородатая голова прижалась к ее рукам и коленям.
Она вздрогнула, - все ее теперь пугало. Но это была бедная ее козочка,
проворная Джали, убежавшая за нею, когда Квазимодо разогнал стражу Шар-
молю, и уже целый час ластившаяся к ней, тщетно добиваясь внимания хо-
зяйки. Цыганка осыпала ее поцелуями.
- О Джали! - говорила она. - Как я могла забыть о тебе! А ты все еще
меня помнишь! О, ты умеешь быть благодарной!
Словно какая-то невидимая рука приподняла тяжесть, давившую ей на
сердце, и долго сдерживаемые слезы заструились из ее глаз. Она чувство-
вала, как вместе со слезами уходит и жгучая горечь ее скорби.
Когда стемнело, ночь показалась ей такой прекрасной, сияние луны та-
ким кротким, что она вышла на верхнюю галерею, опоясывавшую собор. Внизу
под нею безмятежно покоилась земля, и мир осенил душу Эсмеральды.
III. Глухой
Проснувшись на следующее утро, она почувствовала, что выспалась. Это
удивило ее. Она давно уже отвыкла от сна. Веселый луч восходившего солн-
ца глянул в окошечко и ударил ей прямо в лицо. Одновременно с солнцем в
окошке показалось нечто испугавшее ее: то было лицо злосчастного Квази-
модо. Невольно она снова закрыла глаза. Напрасно! Ей казалось, что даже
сквозь свои розовые веки она видит уродливую маску, одноглазую и клыкас-
тую. Она услышала грубый голос, ласково говоривший ей:
- Не пугайтесь, я вам друг. Я пришел взглянуть, как вы спите. Ведь
вам не будет неприятно, если я приду посмотреть, как вы спите? Что вам
до того, буду ли я около вас, когда глаза ваши закрыты? Теперь я уйду.
Вот я уже за стеной. Вы можете открыть глаза.
Еще жалобнее, нежели слова, было выражение, с каким он произнес их.
Тронутая ими, цыганка раскрыла глаза. В оконце никого не было. Она по-
дошла к нему и увидела бедного горбуна, скорчившегося в покорной и жал-
кой позе у выступа стены. С трудом преодолевая отвращение, которое он ей
внушал, она тихо проговорила:
- Подойдите.
По движению ее губ Квазимодо вообразил, что она гонит его; он поднял-
ся и, хромая, медленно пошел с опущенной головой, не смея поднять на де-
вушку полный отчаяния взгляд.
- Подойдите же! - крикнула она.
Но он удалялся. Тогда она выбежала из кельи, догнала его и схватила
за руку. Почувствовав ее прикосновение, Квазимодо задрожал. Он умоляюще
взглянул на нее своим единственным глазом и, видя, что она удерживает
его, просиял от радости и нежности. Она попыталась заставить его войти в
келью, но он заупрямился и остановился у порога.
- Нет, нет, - проговорил он, - филину не места в гнезде жаворонка.
Тогда она с присущей ей грацией села на своем ложе, а козочка уснула
у нее в ногах. Оба некоторое время хранили неподвижность и молчание: он
любовался ее красотой, она дивилась его безобразию. Она открывала в Ква-
зимодо все новые и новые уродства. От его кривых колен ее взгляд перебе-
гал к горбатой спине, от горбатой спины к единственному глазу. Она не
могла понять, как может существовать такое уродливое создание. Но на
всем этом уродстве лежал отпечаток такой грусти и нежности, что она ма-
ло-помалу начала привыкать к нему.
Горбун первый нарушил молчание:
- Вы приказали мне вернуться?
- Да, - сказала она, утвердительно кивнув головой.
Он понял ее кивок.
- Увы! - продолжал он нерешительно. - Ведь я... глухой.
- Бедный! - воскликнула она с выражением доброты и сострадания.
Он печально улыбнулся.
- Вы не находите, что мне только этого и недоставало? Да, я глухой.
Вот какой я. Это ужасно, не правда ли? А вы, вы так прекрасны!
В голосе бедняги звучало такое глубокое сознание своего несчастья,
что она не нашла в себе силы ответить ему. Да к тому же он и не услышал
бы ее. Он продолжал:
- Я никогда так не чувствовал своего уродства, как теперь. Когда я
сравниваю себя с вами, мне так жаль себя, несчастного урода! Я кажусь
вам зверем, скажите? А вы, вы - солнечный луч, вы - капля росы, вы -
песня птички. Я же - нечто ужасное: ни человек, ни зверь; я грубее, бе-
зобразнее, презреннее, чем булыжник.
Он засмеялся, и ничто на свете не могло сравниться с этим разрывающим
сердце смехом.
- Я глухой, но вы можете разговаривать со мной жестами, знаками. Мой
господин всегда так разговаривает со мной. Да и потом я скоро научусь
угадывать ваше желание по движению ваших губ, по вашему взгляду.
- Скажите, - улыбаясь, спросила она, - почему вы спасли меня?
Он внимательно глядел на нее, пока она говорила.
- Я понял, - ответил он. - Вы спрашиваете, зачем я вас спас? Вы поза-
были того несчастного, который однажды ночью пытался похитить вас, того
несчастного, к которому вы назавтра пришли на помощь, когда он стоял у
гнусного позорного столба. За эту каплю воды, за эту каплю жалости я мо-
гу заплатить лишь всей своей жизнью. Вы позабыли этого беднягу, но он
помнит вас!
Она слушала его, тронутая до глубины души. Слеза блеснула в глазу
звонаря, но не скатилась. Очевидно, он считал делом чести сдержать ее.
- Слушайте, - продолжал он, справившись со своим волнением, - у собо-
ра высокие башни; человек, упавший с одной из них, умрет раньше, чем
коснется мостовой. Когда вам будет угодно, чтобы я спрыгнул вниз, вам не
надо будет произнести даже слова, достаточно одного взгляда.
Он встал. Как ни страдала сама цыганка, все же это причудливое су-
щество пробуждало в ней сострадание. Она знаком приказала ему остаться.
- Нет, нет, - ответил он, - мне нельзя здесь долго оставаться. Мне не
по себе, когда вы на меня смотрите. Вы только из жалости не закрываете
глаз. Я уйду в такое место, откуда мне будет вас видно, а вы не будете
видеть меня. Так будет лучше.
Он вынул из кармана металлический свисток.
- Возьмите, - сказал он. - Когда я вам понадоблюсь, когда вы захоти-
те, чтобы я пришел, когда вам не будет слишком противно глядеть на меня,
свистните в него. Этот звук я услышу.
Он положил свисток на пол и скрылся.
IV. Глина и хрусталь
Дни шли за днями.
Спокойствие постепенно возвращалось к Эсмеральде. Избыток страдания,
как и избыток счастья, вызывает бурные, но скоротечные чувства. Челове-
ческое сердце не в силах долго выдерживать их чрезмерную остроту. Цыган-
ка столько выстрадала, что теперь от всего пережитого в ее душе осталось
изумление.
Вместе с безопасностью к ней возвратилась и надежда Она была вне об-
щества, вне жизни, но смутно чувствовала, что возврат туда еще не исклю-
чен, как для покойницы, у которой есть ключ от ее склепа.
Она чувствовала, как постепенно уходят странные, так долго обступав-
шие ее образы. Омерзительные призраки Пьера Тортерю, Жака Шармолю стира-
лись в ее памяти, - стиралось все, даже образ священника.
Ведь Феб был жив, она была в этом уверена, она его видела.
Жизнь Феба - это было все. После ряда роковых потрясений, все в ней
сокрушивших, в душе ее уцелело лишь одно чувство - ее любовь к капитану.
Любовь подобна дереву: она растет сама собой, глубоко пуская в нас кор-
ни, и нередко продолжает зеленеть даже в опустошенном сердце.
И вот что необъяснимо: слепая страсть - самая упорная. Она особенно
сильна, когда она безрассудна.
Правда, Эсмеральда с горечью вспоминала о капитане. Правда, ее приво-
дило в ужас, что даже он вдался в обман, что он поверил такой невероят-
ной вещи, что и он приписал удар кинжалом той, которая отдала бы за него
тысячу жизней. Но все же не следовало судить его слишком строго. Ведь
она созналась в своем "преступлении"! Ведь она не устояла перед пыткой!
Вся вина лежала на ней. Пусть бы она лучше дала вырвать себе ногти, чем
вымучить такое признание. Только бы ей один раз увидеть Феба, хоть на
минутку! Достаточно будет слова, взгляда, чтобы разуверить его, чтобы
вернуть его. В этом она не сомневалась. Она старалась заглушить в себе
воспоминание о многих необъяснимых странностях, о случайном присутствии
Феба в тот день, когда она приносила публичное покаяние, о девушке, с
которой он стоял рядом, - конечно, это была его сестра Такое толкование
было опрометчиво, но она им довольствовалась, ей необходимо было верить,
что Феб продолжает любить ее, и только ее. Разве он не поклялся ей в
этом? Что могло быть убедительней для простодушного, доверчивого созда-
ния? Да и все улики в этом деле были скорее против нее, чем против него!
Итак, она ждала. Она надеялась.
Да и самый собор, этот обширный собор, который, укрывая ее со всех
сторон, хранил и оберегал ее жизнь, был могучим успокоительным средством
Величавые линии его архитектуры, религиозный характер всех окружавших
молодую девушку предметов, благочестивые и светлые мысли, как бы исто-
чавшиеся всеми порами этого камня, помимо ее воли действовали на нее
благотворно. Раздававшиеся в храме звуки дышали благодатью и своею тор-
жественностью убаюкивали ее больную душу. Монотонные возгласы священнос-
лужителей, ответы молящихся священнику, то еле слышные, то громовые,
гармоничная вибрация стекол, раскаты органа, звучавшего, как тысяча
труб, три колокольни, жужжавшие, как переполненные огромными пчелами
ульи, - весь этот оркестр, над которым непрерывно проносилась взлетавшая
от толпы к колокольне и от колокольни нисходившая к толпе необъятная
гамма звуков, усыплял ее память, ее воображение, ее скорбь. Особенно
сильно действовали на нее колокола. Словно некий могучий магнетизм широ-
кими волнами изливался на нее из этих огромных воронок.
И с каждой утренней зарей она становилась все спокойнее, дышала все
свободнее, казалась менее бледной. По мере того как зарубцовывались ее
душевные раны, лицо ее вновь расцветало прелестью и красотой, но более
строгой, более спокойной, чем раньше. К ней возвращались и прежние осо-
бенности ее характера, даже коечто от ее прежней веселости: ее прелест-
ная гримаска, ее любовь к козочке, ее потребность петь, ее стыдливость.
