Клод едва успел броситься ничком на землю, чтобы брат не столкнулся с
ним, не поглядел ему в лицо, не узнал его. По счастью, на улице было
темно, а школяр был пьян. Однако он заметил лежавшего в уличной грязи
архидьякона.
- Ого! - воскликнул он. - Вот у кого сегодня был веселый денек!
Он толкнул ногою боявшегося дохнуть Клода.
- Мертвецки пьян! - продолжал Жеан. - Ну и наклюкался! Настоящая пи-
явка, отвалившаяся от винной бочки. Ба, да он лысый! - сказал он накло-
няясь. - Совсем старик! Fortunate senex! [137]
Затем Клод услышал, как он, удаляясь, рассуждал:
- А все же благоразумие - прекрасная вещь. Счастлив мой брат ар-
хидьякон, обладающий добродетелью и деньгами.
Архидьякон поднялся и во весь дух побежал к Собору Богоматери, гро-
мадные башни которого выступали во мраке над кровлями домов.
Когда он, запыхавшись, достиг Соборной площади, то вдруг отступил, не
смея поднять глаза на зловещее здание.
- О, неужели все это могло произойти здесь нынче утром! - тихо прого-
ворил он.
Наконец он осмелился взглянуть на храм. Фасад собора был темен. За
ним мерцало ночное звездное небо. Серп луны, поднявшейся высоко над го-
ризонтом, остановился в этот миг над верхушкой правой башни и казался
лучезарной птицей, присевшей на край балюстрады, прорезанной черным ри-
сунком трилистника.
Монастырские ворота были уже на запоре, но архидьякон всегда носил
при себе ключ от башни, где помещалась его лаборатория. Он воспользовал-
ся им, чтобы проникнуть в храм.
В храме царили пещерный мрак и тишина. По большим теням, падавшим
отовсюду широкими полосами, он понял, что траурные сукна утренней цере-
монии еще не были сняты. В сумрачной глубине церкви мерцал большой се-
ребряный крест, усыпанный блистающими точками, словно млечный путь в но-
чи этой гробницы. Высокие окна хоров поднимали над черными драпировками
свои стрельчатые верхушки, стекла которых, пронизанные лунным сиянием,
были расцвечены теперь неверными красками ночи: лиловатой, белой, голу-
бой, - эти оттенки можно найти только на лике усопшего. Увидев вокруг
хоров эти озаренные мертвенным светом островерхие арки окон, архидьякон
принял их за митры погубивших свою душу епископов. Он зажмурил глаза, а
когда открыл их, ему показалось, будто он окружен кольцом бледных, гля-
девших на него лиц.
Он бросился бежать по церкви. Но ему почудилось, что храм заколебал-
ся, зашевелился, задвигался, ожил, что каждая толстая колонна преврати-
лась в" громадную лапу, которая топала по полу своей каменной ступней,
что весь гигантский собор превратился в сказочного слона, который пыхтя
переступал своими колоннаминогами, с двумя башнями вместо хобота и с ог-
ромной черной драпировкой вместо попоны.
Его бред, его безумие достигли того предела, когда внешний мир прев-
ращается в видимый, осязаемый и страшный Апокалипсис.
На одну минуту он почувствовал облегчение. Углубившись в боковой при-
дел, он заметил за чащей столбов красноватый свет. Он устремился к нему,
как к звезде. Это была тусклая лампада, днем и ночью освещавшая молит-
венник Собора Богоматери за проволочной сеткой. Он жадно припал к свя-
щенной книге, надеясь найти в ней утешение или поддержку. Молитвенник
был раскрыт на книге Иова, и, скользнув по странице напряженным взгля-
дом, он увидел слова:
"И некий дух пронесся пред лицом моим, и я почувствовал его легкое
дуновение, и волосы мои встали дыбом".
Прочитав этот мрачный стих, он ощутил то, что ощущает слепец, уколов-
шийся о поднятую им с земли палку. Колени у него подкосились, и он рух-
нул на плиты пола, думая о той, которая скончалась сегодня. Он чувство-
вал, как через его мозг проходит, переполняя его, какойто отвратительный
дым; ему казалось, будто голова его превратилась в одну из дымовых труб
преисподней.
По-видимому, он долго пролежал в таком состоянии, ни о чем не думая,
сраженный и безвольный, во власти дьявола. Наконец силы вернулись к не-
му, и он решил искать убежища в башне, у своего верного Квазимодо. Он
встал, и так как ему было страшно, то он взял лампаду, горевшую перед
молитвенником. Это было кощунство, но для него уже не имела значения та-
кая безделица.
Медленно взбирался он по башенной лестнице, охваченный ужасом, кото-
рый сообщался, вероятно, и редким прохожим на Соборной площади, видевшим
таинственный огонек, поднимавшийся в столь поздний час от бойницы к бой-
нице до самого верха колокольни.
Внезапно в лицо ему повеяло прохладой, он оказался у двери верхней
галереи. Воздух был свеж; по небу неслись облака, широкие, белые валы
которых, громоздясь друг на друга и обламывая угловатые края, напоминали
ледоход. Лунный серп среди облаков казался небесным кораблем, потерпев-
шим крушение и затертым воздушными льдами.
Некоторое время он всматривался в просветы между колонками, которые
образовывали ограду, соединявшую обе башни, сквозь дымку тумана и испа-
рений, в безмолвную толпу дальних парижских кровель, острых, неисчисли-
мых, скученных, маленьких, словно волны спокойного моря в летнюю ночь.
Луна бросала бледный свет, придававший небу и земле пепельный отлив.
В эту минуту башенные часы подали свой высокий надтреснутый голос.
Пробило полночь. Священнику вспомнился полдень. Вновь било двенадцать.
- О, она теперь, должно быть, уже похолодела! - прошептал он.
Вдруг порыв ветра задул лампаду, и почти в то же мгновение он увидел
у противоположного угла башни тень, белое пятно, некий образ, женщину.
Он вздрогнул. Рядом с женщиной стояла козочка, блеяние которой сливалось
с последним ударом часов.
Он нашел в себе силы взглянуть на нее. То была она.
Она была бледна и сурова. Ее волосы так же, как и поутру, спадали на
плечи. Но ни веревки на шее, ни связанных рук. Она была свободна, она
была мертва.
Она была в белой одежде, белое покрывало спускалось с ее головы.
Медленной поступью подвигалась она к нему, глядя на небо. Кол-
дунья-коза следовала за нею. Бежать он не мог; он чувствовал, что прев-
ратился в камень, что собственная тяжесть непреодолима. Каждый раз, ког-
да она делала шаг вперед, он делал шаг назад, не более. Так отступил он
под темный лестничный свод. Он леденел при мысли, что, может быть, и она
направится туда же; если бы это случилось, он умер бы от ужаса.
Она действительно приблизилась к двери, ведущей на лестницу, постояла
несколько мгновений, пристально вглядываясь в темноту, но не различая в
ней священника, и прошла мимо. Она показалась ему выше ростом, чем была
при жизни; сквозь ее одежду просвечивала луна; он слышал ее дыхание.
Когда она удалилась, он так же медленно, как и призрак, стал спус-
каться по лестнице, чувствуя себя тоже призраком; его взгляд блуждал,
волосы стояли дыбом. Все еще держа в руке потухшую лампаду и спускаясь
по спирали лестницы, он явственно слышал над своим ухом голос, который
со смехом повторял: "... И некий дух пронесся пред лицом моим, и я по-
чувствовал его легкое дуновение, и волосы мои встали дыбом".
II. Горбатый, кривой, хромой
Каждый город средневековья, каждый город Франции вплоть до царствова-
ния Людовика XII имел свои убежища. Эти убежища среди потопа карательных
мер и варварских судебных установлении, наводнявших города, были своего
рода островками за пределами досягаемости человеческого правосудия. Вся-
кий причаливший к ним преступник был спасен. В ином предместье было
столько же убежищ, сколько и виселиц. Это было злоупотребление безнака-
занностью рядом со злоупотреблением казнями - два вида зла, стремившихся
обезвредить друг друга. Королевские дворцы, княжеские особняки, а глав-
ным образом храмы имели право убежища. Чтобы населить город, его целиком
превращали на время в место убежища. Так Людовик XI в 1467 году объявил
убежищем Париж.
Вступив в него, преступник был священен, пока не покидал города. Но
один шаг за пределы святилища - и он снова падал в пучину. Колесо, висе-
лица, дыба неусыпной стражей окружали место убежища и подстерегали свои
жертвы, подобно акулам, снующим вокруг корабля. Бывали примеры, что при-
говоренные доживали до седых волос в монастыре, на лестнице дворца, в
службах аббатства, под порталом храма; убежище было той же тюрьмой.
Случалось, что по особому постановлению судебной палаты неприкосно-
венность убежища нарушалась, и преступника отдавали в руки палача; но
это бывало редко. Судьи боялись епископов, и когда оба эти сословия за-
девали друг друга, то судейской мантии нелегко было справиться с епис-
копской сутаной. Все же иногда, как в деле убийц парижского палача Малы-
ша Жана или в деле Эмери Руссо, убийцы Жана Валере, правосудие действо-
вало через голову церкви и приводило в исполнение свой приговор. Но без
постановления судебной палаты горе тому, кто посягнул бы с оружием в ру-
ках на право убежища! Всем известно, какой смертью погибли маршал Фран-
ции Робер Клермонский и маршал Шампаньи Жеан де Шалон; между тем дело
шло всего лишь о Перрене Марке, слуге менялы, презренном убийце. Но мар-
шалы взломали врата церкви Сен-Мери. Вот в этом-то и заключалась неслы-
ханность их проступка.
Убежища были окружены таким уважением, что, как гласит предание, оно
иногда распространялось даже и на животных. Эмуан рассказывает, что,
когда загнанный Дагобером олень укрылся близ гробницы св. Дени, свора
гончих остановилась, как вкопанная, заливаясь лаем.
В церкви обычно имелась келья, предназначенная для ищущих убежища. В
1407 году Никола Фламель выстроил для них на сводах церкви
Сен-Жак-де-лаБушри комнату, стоившую ему четыре ливра шесть солей и
шестнадцать парижских денье.
В Соборе Богоматери такая келья была устроена над одним из боковых
приделов, под наружными упорными арками, напротив монастыря, там, где
теперь жена башенного привратника развела садик, который так же походит
на висячие сады Вавилона, как латук на пальму, а сторожиха на Семирами-
ду.
Сюда-то, в эту келью, и принес Квазимодо Эсмеральду после своего бе-
шеного триумфального бега через башни и галереи. Пока длился этот бег,
девушка была почти в забытьи; то приходя в себя, то снова теряя созна-
ние, она чувствовала лишь, что поднимается в воздух, парит в нем, летит,
что какая-то сила несет ее над землей. Время от времени она слышала ог-
лушительный смех и громовой голос Квазимодо; приоткрывая глаза, она да-
леко внизу смутно различала Париж, пестревший тысячами шиферных и чере-
пичных кровель, словно сине-красной мозаикой, а над головой - страшное,
ликующее лицо Квазимодо. Веки ее снова смыкались; она думала, что все
кончено, что во время обморока ее казнили и что безобразный дух, управ-
лявший ее судьбой, завладел ею и куда-то ее уносит. Она не осмеливалась
взглянуть на него и не сопротивлялась.
Но когда всклокоченный и задыхающийся звонарь принес ее в келью, слу-
жившую убежищем, когда она почувствовала, как он огромными своими лапами
осторожно развязывает веревку, изранившую ей руки, она ощутила сотрясе-
ние, подобное тому, которое внезапно среди ночи пробуждает путешествен-
ника, причалившего к берегу. Так пробудились и ее воспоминания и начали
всплывать перед ней одно за другим. Она поняла, что находится в Соборе
Богоматери; она вспомнила, что была вырвана из рук палача, что ее Феб
жив, что Феб разлюбил ее. Когда эти две мысли, из которых одна омрачала
другую, одновременно представились несчастной, она повернулась к стояв-
шему перед ней страшному Квазимодо и сказала:
- Зачем вы спасли меня?
Он напряженно смотрел на нее, как бы пытаясь угадать смысл ее слов.
Она повторила вопрос. Тогда он с глубокой печалью взглянул на нее и ис-
чез.
Она была удивлена.
Мгновение спустя он вернулся и положил к ее ногам сверток. Это была
