шетке, без устали пытают его любовной грезой, ревностью, отчаянием! Де-
вушка, сжалься! Дай мне передохнуть! Немного пепла на этот пылающий
уголь! Утри, заклинаю тебя, пот, который крупными каплями струится с мо-
его лба! Дитя, терзай меня одной рукой, но ласкай другой! Сжалься, де-
вушка! Сжалься надо мной!
Священник катался по каменному, залитому водою полу и бился головой
об углы каменных ступеней. Девушка слушала его, смотрела на него.
Когда он умолк, опустошенный и задыхающийся, она проговорила вполго-
лоса:
- О мой Феб!
Священник пополз к ней на коленях.
- Умоляю тебя, - закричал он, - если в тебе есть сердце, не отталки-
вай меня! О, я люблю тебя! Горе мне! Когда ты произносишь это имя, нес-
частная, ты словно дробишь своими зубами мою душу. Сжалься! Если ты ис-
чадие ада, я последую за тобой. Я все для этого совершил. Тот ад, в ко-
тором будешь ты, - мой рай! Твой лик прекрасней божьего лика! О, скажи,
ты не хочешь меня? В тот день, когда женщина отвергнет такую любовь, как
моя, горы должны содрогнуться. О, если бы ты пожелала! Как бы мы были
счастливы! Бежим, - я заставлю тебя бежать, - мы уедем куда-нибудь, мы
отыщем на земле место, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее. Мы
будем любить друг друга, мы сольем наши души и будем пылать вечной жаж-
дой друг друга, которую вместе и неустанно будем утолять из кубка неис-
сякаемой любви!
Она прервала его ужасным, резким смехом:
- Поглядите же, отец мой, у вас кровь под ногтями!
Священник некоторое время стоял, словно окаменевший, устремив прис-
тальный взгляд на свои руки.
- Ну, хорошо, пусть так! - со странной кротостью ответил он. - Ос-
корбляй меня, насмехайся надо мной, обвиняй меня, но идем, идем, спешим!
Это будет завтра, говорю тебе. Гревская виселица, ты знаешь? Она всегда
наготове. Это ужасно! Видеть, как тебя повезут в этой повозке! О,
сжалься! Только теперь я чувствую, как сильно люблю тебя. О, пойдем со
мной! Ты еще успеешь меня полюбить после того, как я спасу тебя. Можешь
ненавидеть меня, сколько пожелаешь! Но бежим! Завтра! Завтра! Виселица!
Твоя казнь! О, спаси себя! Пощади меня!
Он схватил ее за руку, он был вне себя, он хотел увести ее силой.
Она остановила на нем неподвижный взор:
- Что сталось с моим Фебом?
- А! - произнес священник, отпуская ее руку. - Вы безжалостны!
- Что сталось с Фебом? - холодно повторила она.
- Он умер! - крикнул священник.
- Умер? - так же безжизненно и холодно сказала она. - Так зачем же вы
говорите мне о жизни?
Священник не слушал ее.
- О да! - бормотал он, как бы обращаясь к самому себе. - Он наверное
умер. Клинок вошел глубоко. Мне кажется, что острие коснулось его серд-
ца. О, я сам жил на острие этого кинжала!
Бросившись на него, молодая девушка, как разъяренная тигрица, оттолк-
нула его с нечеловеческой силой на ступени лестницы.
- Уходи, чудовище! Уходи, убийца! Дай мне умереть! Пусть наша кровь
навеки заклеймит твой лоб! Принадлежать тебе, поп? Никогда! Никогда!
Ничто не соединит нас, даже ад! Уйди, проклятый! Никогда!
Священник споткнулся о ступеньку. Он молча высвободил ноги, запутав-
шиеся в складках одежды, взял фонарь и медленно стал подниматься по
лестнице к двери. Он открыл эту дверь и вышел.
Вдруг девушка увидела, как его голова вновь появилась в отверстии лю-
ка. Лицо его было ужасно; хриплым от ярости и отчаяния голосом он крик-
нул:
- Говорят тебе, он умер!
Она упала ничком на землю, и ничего больше не было слышно в темнице,
кроме вздохов капель воды, зыбивших лужу во мраке.
V. Мать
Не думаю, чтобы во всей вселенной было что-нибудь отраднее чувств,
которые пробуждаются в сердце матери при виде крошечного башмачка ее ре-
бенка. Особенно, если это праздничный башмачок, воскресный, крестильный:
башмачок, расшитый почти до самой подошвы, башмачок младенца, еще не
ставшего на ножки. Этот башмачок так мал, так мил, он так явно неприго-
ден для ходьбы, что матери кажется, будто она видит свое дитя. Она улы-
бается ему, она целует его, она разговаривает с ним. Она спрашивает се-
бя, может ли ножка быть такой маленькой: и если даже нет с ней ребенка,
то ей достаточно взглянуть на хорошенький башмачок, чтобы перед ней уже
возник образ нежного и хрупкого создания. Ей чудится, что она его видит,
живого, смеющегося, его нежные ручки, круглую головку, ясные глазки с
голубоватыми белками, его невинные уста. Если на дворе зима, то вот он,
здесь, ползает по ковру, деловито карабкается на скамейку, и мать трепе-
щет от страха, как бы он не приблизился к огню. Если же лето, то он ко-
выляет по двору, по саду, рвет траву, растущую между булыжниками, прос-
тодушно, безбоязненно глядит на больших собак, на больших лошадей, за-
бавляется ракушками, цветами и заставляет ворчать садовника, который на-
ходит на куртинах песок, на дорожках землю. Все, как и он, улыбается,
все играет, все сверкает вокруг него, - даже ветерок и солнечный луч бе-
гают взапуски, путаясь в ее кудряшках. Все это возникает перед матерью
при взгляде на башмачок, и, как воск на огне, тает ее сердце.
Но когда дитя утрачено, эти радостные, очаровательные, нежные образы,
которые обступают крошечный башмачок, превращаются в источник ужасных
страданий. Хорошенький расшитый башмачок становится орудием пытки, кото-
рое непрестанно терзает материнское сердце. В этом сердце звучит все та
же струна, струна самая затаенная, самая чувствительная; но вместо анге-
ла, ласково прикасающегося к ней, ее дергает демон.
Однажды утром, когда майское солнце вставало на темно-синем небе, -
на таком фоне Гарофало любил писать свои многочисленные "Снятие со крес-
та", - затворница Роландовой башни услышала доносившийся с Гревской пло-
щади шум колес, топот копыт, лязг железа. Это ее не очень удивило, и,
закрыв уши волосами, чтобы заглушить шум, она снова, стоя на коленях,
отдалась созерцанию неодушевленного предмета, которому поклонялась вот
уж пятнадцать лет. Этот башмачок, как мы уже говорили, был для нее все-
ленной. В нем была заточена ее мысль, и освободить ее от этого заключе-
ния могла одна лишь смерть. Сколько горьких упреков, трогательных жалоб,
молитв и рыданий об этой очаровательной безделке розового шелка воссыла-
ла она к небесам, об этом знала только мрачная келья Роландовой башни.
Никогда еще подобное отчаяние не изливалось на такую прелестную и такую
изящную вещицу.
В это утро, казалось, скорбь ее была еще надрывнее, чем всегда, и ее
громкое монотонное причитание, долетавшее из склепа, щемило сердце.
- О дочь моя! - стонала она. - Мое бедное дорогое дитя! Никогда
больше я не увижу тебя! Все кончено! А мне сдается, будто это произошло
вчера. Боже мой, боже мой! Уж лучше бы ты не дарил ее мне, если хотел
отнять так скоро! Разве тебе не ведомо, что ребенок врастает в нашу
плоть, и мать, потерявшая дитя, перестает верить в бога? О несчастная,
зачем я вышла из дому в этот день? Господи, господи! Если ты лишил меня
дочери, то ты, наверное, никогда не видел меня вместе с нею, когда я
отогревала ее, веселенькую, у моего очага; когда она, улыбаясь мне, со-
сала мою грудь; когда я заставляла ее перебирать ножонками по мне до са-
мых моих губ! О, если бы ты взглянул на нас тогда, господи, ты бы сжа-
лился надо мной, над моим счастьем, ты не лишил бы меня единственной
любви, которая еще жила в моем сердце! Неужели я была такой презренной
тварью, господи, что ты не пожелал даже взглянуть на меня, прежде, чем
осудить? О горе, горе! Вот башмачок, а ножка где? Где все ее тельце? Где
дитя? Дочь моя! Дочь моя! Что они сделали с тобой? Господи, верни ее
мне! За те пятнадцать лет, что я провела в моленьях перед тобой, о гос-
поди, мои колени покрылись струпьями! Разве этого мало? Верни ее мне
хоть на день, хоть на час, хоть на одну минуту, на одну минуту, господи!
А потом ввергни меня на веки вечные в преисподнюю! О, если бы я знала,
где влачится край твоей ризы, я ухватилась бы за него обеими руками и
умолила бы вернуть мое дитя! Вот ее хорошенький крохотный башмачок! Раз-
ве тебе его не жаль, господи? Как ты мог обречь бедную мать на пятнадца-
тилетнюю муку? Пресвятая дева, милостивая заступница! Верни мне моего
младенца Иисуса, у меня его отняли, у меня его украли, его пожрали на
поляне, поросшей вереском, выпили его кровь, обглодали его косточки!
Сжалься надо мной, пресвятая дева! Моя дочь! Я хочу видеть мою дочь! Что
мне до того, что она в раю? Мне не нужны ваши ангелы, мне нужно мое ди-
тя! Я - львица, мне нужен мой львенок! Я буду кататься по земле, я ра-
зобью камни моей головой, я загублю свою душу, я прокляну тебя, господи,
если ты не отдашь мне мое дитя! Ты же видишь, что мои руки все искусаны!
Разве милосердный бог может быть безжалостным? О, не давайте мне ничего,
кроме соли и черного хлеба, лишь бы со мной была моя дочь, лишь бы она,
как солнце, согревала меня! Увы, господи владыка мой, я всего лишь през-
ренная грешница, но моя дочь делала меня благочестивой. Из любви к ней я
была исполнена веры; в ее улыбке я видела тебя, словно предо мной раз-
верзалось небо. О, если бы мне хоть раз, еще один только раз обуть ее
маленькую розовую ножку в этот башмачок - и я умру, милосердная дева,
благословляя твое имя! Пятнадцать лет! Она была бы теперь взрослой! Нес-
частное дитя! Как? Неужели я никогда больше не увижу ее, даже на небе-
сах? Ведь мне туда не попасть. О, какая мука! Думать - вот ее башмачок,
и это все, что осталось!
Несчастная бросилась на башмачок, этот источник ее утехи и ее отчая-
ния в продолжение стольких лет, и грудь ее потрясли страшные рыдания,
как и в день утраты. Ибо для матери, потерявшей ребенка, день этот длит-
ся вечно. Такая скорбь не стареет. Пусть траурное одеяние ветшает и бе-
леет, но сердце остается облаченным в траур.
В эту минуту послышались радостные и звонкие голоса детей, проходив-
ших мимо ее кельи. Всякий раз, когда она видела или слышала детей, бед-
ная мать убегала в самый темный угол своего склепа и, казалось, хотела
зарыться в камни, лишь бы не слышать их. Но на этот раз она резким дви-
жением встала и начала прислушиваться. Один мальчик сказал:
- Это потому, что сегодня будут вешать цыганку.
Тем внезапным скачком, который мы наблюдаем у паука, когда он броса-
ется на запутавшуюся в его паутине муху, она бросилась к оконцу, выхо-
дившему, как известно, на Гревскую площадь. Действительно, к виселице,
всегда стоявшей на площади, была приставлена лестница, и палач налаживал
цепи, заржавевшие от дождя. Вокруг стояли зеваки.
Смеющиеся дети отбежали уже далеко. Вретишница искала глазами прохо-
жего, чтобы расспросить его. Наконец она заметила около своей берлоги
священника. Он делал вид, будто читает требник, но в действительности
был не столько занят "зарешеченным Священным писанием", сколько висели-
цей, на которую бросал по временам мрачный и дикий взгляд. Затворница
узнала в нем архидьякона Жозасского, святого человека.
- Отец мой! - обратилась она к нему. - Кого это собираются вешать?
Священник взглянул на нее и промолчал. Она повторила вопрос. Тогда он
ответил:
- Не знаю.
- Тут пробегали дети и говорили, что цыганку, - продолжала затворни-
ца.
- Возможно, - ответил священник.
Тогда Пакетта Шантфлери разразилась злобным хохотом.
- Сестра моя! - сказал архидьякон. - Вы, должно быть, ненавидите цы-
ганок?
- Еще как ненавижу! - воскликнула затворница. - Это оборотни, воровки
детей! Они растерзали мою малютку, мою дочь, мое дитя, мое единственное
дитя! У меня нет больше сердца, они сожрали его!
Она была страшна. Священник холодно глядел на нее.
- Есть между ними одна, которую я особенно ненавижу, которую я прок-
ляла, - продолжала она. - Она молодая, ей столько же лет, сколько было
