только фундамент, но, так сказать, корни, которые уходили в землю, от-
ветвляясь в виде комнат, галерей, лестниц, как и в верхнем сооружении.
Таким образом, соборы, дворцы, крепости по пояс уходили в землю. Подвалы
здания представляли собой второе здание, куда спускались, вместо того
чтобы подниматься; подземные этажи этих подвалов соприкасались с грома-
дой наземных этажей так же, как соприкасаются отраженные в озере приб-
режные леса и горы с подножием настоящих лесов и гор.
В крепости Сент-Антуан, в парижском Дворце правосудия, в Лувре эти
подземелья служили темницами. Этажи этих темниц, внедряясь в почву, ста-
новились все теснее и мрачнее. Они являлись как бы зонами нарастающего
ужаса. Данте не мог бы найти ничего более подходящего для своего ада.
Обычно эти воронки, темницы оканчивались каменными мешками, куда Данте
поместил Сатану и куда общество помещало приговоренных к смерти. Если
какое-либо несчастное существо попадало туда, то должно было сказать
прости свету, воздуху, жизни, ogni speranza. Выход был лишь на виселицу
или на костер. Нередко люди гнили там заживо. Человеческое правосудие
называло это "забвением". Между собой и людьми осужденный чувствовал на-
висающую над его головой громаду камня и темниц, и вся тюрьма, вся эта
массивная крепость превращалась для него в огромный, сложного устройства
замок, запиравший его от мира живых.
Вот в такую-то яму, в один из каменных мешков, вырытых по приказанию
Людовика Святого в подземной тюрьме Турнель, опасаясь, видимо, побега,
ввергли Эсмеральду, приговоренную к виселице. Весь огромный Дворец пра-
восудия давил на нее своей тяжестью. Бедная мушка, бессильная сдвинуть с
места даже самый маленький из его камней!
Судьба и общество были одинаково несправедливы к ней: не было надоб-
ности в таком избытке несчастий и мук, чтобы сломить столь хрупкое соз-
дание.
И вот она здесь, затерянная в кромешной тьме, погребенная, зарытая,
замурованная. Всякий, кому довелось бы увидеть ее в этом состоянии и кто
ранее знал ее смеющейся и пляшущей на солнце, содрогнулся бы. Она была
холодна, как ночь, холодна, как смерть; ветерок не играл более ее воло-
сами, человеческий голос не достигал ее слуха, дневной свет не отражался
в ее глазах. Придавленная цепями, сидела она, скрючившись, перед кружкой
с водой и куском хлеба, на охапке соломы, в луже воды, натекавшей с сы-
рых стен камеры; неподвижная, почти бездыханная, она уже не страдала.
Феб, солнце, полдень, вольный воздух, улицы Парижа, пляска и рукоплеска-
ния, сладостный любовный лепет, а вслед за этим - священник, сводница,
кинжал, кровь, пытка, виселица! Все это иногда возникало еще в ее памяти
то как радостное золотое видение, то как безобразный кошмар; но это было
лишь ужасным, смутным видением борьбы во мраке, либо отдаленной музыкой,
звеневшей там, наверху, на земле, и не слышной на той глубине, где была
погребена несчастная.
С тех пор как она находилась здесь, она не бодрствовала, но и не спа-
ла - Брошенная в темницу, сломленная горем, она не могла более отличить
явь от сна, грезу от действительности, день от ночи. Все смешивалось,
дробилось, колебалось и расплывалось в ее мыслях. Она не чувствовала, не
понимала, не думала, порою лишь грезила. Никогда еще живое существо не
стояло так близко к небытию.
Так, оцепенев, заледенев, окаменев, она почти не слышала, как раза
два-три где-то над головой с шумом открывался люк, не пропуская при этом
ни малейшего света; через этот люк чья-то рука бросала ей корку черного
хлеба. А между тем эти регулярные посещения тюремщика были единственно
оставшейся у нее связью с людьми.
Лишь одно еще заставляло ее бессознательно напрягать слух. Над ее го-
ловой сквозь заплесневевшие камни свода просачивалась влага, и через
равные промежутки срывалась капля воды. Узница тупо прислушивалась к
звуку, который производили эти капли, падая в лужу подле нее.
Эти падавшие в лужу капли были здесь единственным признаком жизни,
единственным маятником, отмечавшим время, единственным звуком, долетав-
шим до нее из всех земных шумов.
Время от времени в этой клоаке мглы и грязи она ощущала, как что-то
холодное, то там, то тут, пробегало у нее по руке или ноге; тогда она
вздрагивала.
Сколько времени пробыла она в узилище? Она не знала. Она помнила лишь
произнесенный где-то над кем-то смертный приговор, помнила, что ее потом
унесли и что она проснулась во мраке и безмолвии, закоченевшая от холо-
да. Она поползла было на руках, но железное кольцо впилось ей в щиколот-
ку, и забряцали цепи. Вокруг нее были стены, под ней - залитая водой ка-
менная плита и охапка соломы. Ни фонаря, ни отдушины. Тогда она села на
солому. И только время от времени, чтобы переменить положение, она пере-
ходила на нижнюю ступеньку каменной лестницы, спускавшейся в склеп.
Она попробовала считать мрачные минуты, которые ей отмеривали капли,
но вскоре это жалкое усилие больного мозга оборвалось само собой, и она
погрузилась в полное оцепенение.
И вот однажды, то ли днем, то ли ночью (полдень и полночь были одина-
ково черны в этой гробнице) она услышала над головой более сильный шум,
чем обычно производил тюремщик, когда приносил ей хлеб и воду. Она под-
няла голову и увидела красноватый свет, проникавший сквозь щели дверцы
или крышки люка, который был проделан в своде каменного мешка.
В ту же минуту тяжелый засов загремел, крышка люка, заскрипев на ржа-
вых петлях, откинулась, и она увидела фонарь, руку и ноги двух человек.
Свод, в который была вделана дверца, нависал слишком низко, чтобы можно
было разглядеть их головы. Свет причинил ей такую острую боль, что она
закрыла глаза.
Когда она их открыла, дверь была заперта, фонарь стоял на ступеньках
лестницы, а перед ней оказался только один человек. Черная монашеская
ряса ниспадала до самых пят, такого же цвета капюшон спускался на лицо.
Нельзя было разглядеть ни лица, ни рук. Это был длинный черный саван,
под которым чувствовалось что-то живое. Несколько мгновений она прис-
тально смотрела на это подобие призрака. Оба молчали. Их можно было при-
нять за две столкнувшиеся друг с другом статуи. В этом склепе казались
живыми только фитиль в фонаре, потрескивавший от сырости, да капли воды,
которые, падая со свода, прерывали это неравномерное потрескивание одно-
образным тонким звоном и заставляли дрожать луч фонаря концентрическими
кругами, разбегавшимися по маслянистой поверхности лужи.
Наконец узница прервала молчание:
- Кто вы?
- Священник.
Это слово, интонация, звук голоса заставили ее вздрогнуть.
Священник продолжал медленно и глухо:
- Вы готовы?
- К чему?
- К смерти.
- Скоро ли это будет? - спросила она.
- Завтра.
Она уже радостно подняла голову, но тут голова ее тяжело упала на
грудь.
- О, как долго ждать! - пробормотала она. - Что им стоило сделать это
сегодня?
- Значит, вам очень плохо? - помолчав, спросил священник.
- Мне так холодно! - молвила она.
Она обхватила руками ступни своих ног, - привычное движение бедняков,
страдающих от холода, его мы заметили и у затворницы Роландовой башни, -
зубы у нее стучали.
Священник из-под своего капюшона, казалось, разглядывал склеп.
- Без света! Без огня! В воде! Это ужасно!
- Да, - ответила она с тем изумленным видом, который придало ей нес-
частье. - День сияет для всех. Отчего же мне дана только ночь?
- Знаете ли вы, - после нового молчания спросил священник, - почему
вы здесь находитесь?
- Кажется, знала, - ответила она, проводя исхудавшим пальчиком по
лбу, словно стараясь помочь своей памяти, - но теперь забыла.
Вдруг она расплакалась, как дитя.
- Мне так хочется уйти отсюда! Мне холодно, мне страшно. Какие-то
звери ползают по моему телу.
- Хорошо, следуйте за мной.
Священник взял ее за руку. Несчастная продрогла до костей, и все же
рука священника показалась ей холодной.
- О! - прошептала она. - Это ледяная рука смерти. Кто вы?
Священник откинул капюшон. Перед нею было зловещее лицо, которое так
давно преследовало ее, голова демона, которая возникла над головой ее
обожаемого Феба у старухи Фалурдель, глаза, которые она видела в послед-
ний раз горящими около кинжала.
Появление этого человека, всегда столь роковое для нее, толкавшее ее
от несчастья к несчастью вплоть до пытки, вывело ее из оцепенения. Ей
показалось, что плотная завеса, нависшая над ее памятью, разорвалась.
Все подробности ее заключения, от ночной сцены у Фалурдель и до пригово-
ра, вынесенного в Турнельской башне, сразу всплыли в ее памяти - не спу-
танные и смутные, как до сей поры, а четкие, яркие, резкие, трепещущие,
ужасные. Эти воспоминания, почти изглаженные, почти стертые безмерным
страданием, ожили близ этой мрачной фигуры подобно тому, как близ огня
отчетливо выступают на белой бумаге невидимые слова, начертанные симпа-
тическими чернилами. Ей показалось, что вскрылись все ее сердечные раны
и вновь засочились кровью.
- А! - воскликнула она, вздрогнув и закрыв руками глаза. - Это тот
священник!
Сразу онемев, она бессильно уронила руки, низко опустила голову и,
вся дрожа, уставила глаза в пол.
Священник глядел на нее глазами коршуна, который долго чертил в небе
плавные круги над бедным притаившимся в хлебах жаворонком и, постепенно
суживая огромную спираль своего полета, внезапно, как молния, ринувшись
на свою добычу, держит ее теперь, задыхающуюся, в своих когтях.
Она чуть слышно прошептала:
- Добивайте! Наносите последний удар! - и с ужасом втянула голову в
плечи, словно овечка под обухом мясника.
- Я вам внушаю ужас? - спросил он наконец.
Она не ответила.
- Разве я внушаю вам ужас? - повторил он.
Губы ее искривились, словно она силилась улыбнуться.
- Да, - сказала она, - палач всегда издевается над осужденным.
Сколько месяцев он травит меня, грозит мне, пугает меня! О боже! Как
счастлива была я без него! Это он вверг меня в эту пропасть! О небо, это
он убил... Это он убил его, моего Феба! - Рыдая, она подняла глаза на
священника. - О презренный! Кто вы? Что я вам сделала? Вы ненавидите ме-
ня? За что же?
- Я люблю тебя! - крикнул священник.
Слезы у нее внезапно высохли. Она бессмысленно глядела на него. Он
упал к ее ногам, пожирая ее пламенным взором.
- Слышишь? Я люблю тебя! - повторил он.
- О, что это за любовь! - содрогаясь, промолвила несчастная.
- Любовь отверженного, - сказал он.
Оба некоторое время молчали, придавленные тяжестью своих переживаний:
он - обезумев, она - отупев.
- Слушай, - вымолвил наконец священник, и необычайный покой снизошел
на него. - Ты все узнаешь. Я скажу тебе то, в чем до сих пор едва осме-
ливался признаваться самому себе, украдкой вопрошая свою совесть в те
безмолвные ночные часы, когда мрак так глубок, что, кажется, сам бог уже
не может видеть нас. Слушай! До встречи с тобой я был счастлив, девуш-
ка!..
- И я! - прошептала она еле слышно.
- Не прерывай меня! Да, я был счастлив, по крайней мере я мнил себя
счастливым. Я был невинен, душа моя была полна хрустальной чистоты. Над-
меннее, лучезарнее, чем у всех, сияло чело мое! Священнослужители учи-
лись у меня целомудрию, ученые - науке. Да, наука была для меня всем.
Она была мне сестрой, и ни в ком другом я не нуждался. Лишь с годами
иные мысли овладели мной. Не раз, когда мимо меня проходила женщина, моя
плоть возмущалась. Эта власть пола, власть крови, которую я, безумный
юноша, считал в себе навек подавленной, не раз судорожным усилием натя-
гивала цепь железных обетов, приковавших меня, несчастного, к холодным
плитам алтаря. Но пост, молитва, занятия, умерщвление плоти сделали мою
душу владычицей тела. Я избегал женщин. К тому же стоило мне раскрыть
