всему, капитан жив, доволен и весел, что на нем мундир нарядней, чем
когда-либо, и что у него новая возлюбленная, которой он показывал, как
будут вешать прежнюю. Он посмеялся над собой еще громче, когда подумал,
что из всех живущих на земле людей, которым он желал смерти, не избежала
ее лишь цыганка - единственное существо, не вызывавшее в нем ненависти.
От капитана его мысль перенеслась к толпе, и тут его охватила мучи-
тельная ревность. Он подумал о том, что вся эта толпа видела обожаемую
им женщину в одной сорочке, почти обнаженную. Он ломал себе руки при
мысли, что эта женщина, чье тело, приоткрывшись перед ним в полумраке,
могло бы дать ему райское блаженство, сегодня, в сияющий полдень, оде-
тая, как для ночи сладострастия, была доступна взорам всей толпы. Он
плакал от ярости над всеми этими тайнами поруганной, оскверненной, ого-
ленной, навек опозоренной любви. Он плакал от ярости, представляя себе,
сколько нечистых взглядов скользнуло под этот распахнутый ворот; эта
прекрасная девушка, эта девственная лилия, эта чаша ненависти и востор-
гов, которую он лишь трепеща осмелился бы пригубить, была превращена в
общественный котел, из которого все отребье Парижа - воры, нищие, бродя-
ги - пришло черпать сообща бесстыдное, нечистое и извращенное наслажде-
ние.
И когда он пытался вообразить себе счастье, которое он мог найти на
земле, если бы девушка не была цыганкой, а он священником, если бы она
любила его, а Феб не существовал на свете; когда он думал о том, что и
для него могла начаться жизнь, полная любви и безмятежности, что в этот
самый миг на земле есть счастливые пары, забывшиеся в нескончаемых бесе-
дах под сенью апельсиновых дерев, на берегу ручья, осиянные заходящим
солнцем или звездной ночью, что и он с ней, если бы того пожелал гос-
подь, могли быть такой же благословенной парой, - сердце его исходило
нежностью и отчаянием.
Она! Везде она! Эта неотвязная мысль возвращалась непрестанно, терза-
ла его, жалила его мозг и раздирала его душу. Он ни о чем не сожалел, ни
в чем не раскаивался; все, что он сделал, он готов был сделать вновь; он
предпочитал видеть ее в руках палача, нежели в объятиях капитана, но он
страдал, - он страдал так невыносимо, что по временам вырывал у себя
клочья волос, чтобы посмотреть, не поседел ли он.
Было мгновение, когда ему представилось, что, быть может, в эту самую
минуту отвратительная цепь, которую он утром видел, сейчас железным уз-
лом стянулась на ее нежной милой шейке. Эта мысль заставила его облиться
холодным потом.
И была другая минута, когда, смеясь над собой язвительным смехом, он
вспомнил Эсмеральду такой, какой видел ее в первый день: живой, беспеч-
ной, веселой, нарядной, пляшущей, окрыленной, гармоничной, и Эсмеральду
последнего дня - в рубище, с веревкой на шее, медленной поступью босыми
ногами всходящую по крутым ступеням виселицы. Он так явственно предста-
вил себе этот двойной образ, что у него вырвался ужасающий вопль.
В то время как этот смерч отчаяния ниспровергал, ломал, рвал, гнул и
выкорчевывал все в его душе, он взглянул на окружавшую его природу. У
ног его куры, вороша мелкий кустарник, что-то клевали; блестящие жуки
выползали на солнце, над его головой по синему небу скользили хлопья се-
ребристых облаков, на горизонте шпиль аббатства Сен-Виктор шиферным сво-
им обелиском перерезал округлую линию косогора, а мельник с холма Копо,
посвистывая, глядел, как вертятся трудолюбивые крылья его мельницы Вся
эта жизнь, деятельная, налаженная, спокойная, воплощенная во множество
форм, причиняла ему боль Он опять бросился бежать.
Так бежал он через поля до самого вечера. Это бегство от природы, от
жизни, от самого себя, от человека, от бога, от всего длилось целый
день. Иногда он бросался ничком на землю и ногтями вырывал молодые ко-
лосья. Иногда как вкопанный останавливался посреди улицы в какой-нибудь
пустынной деревушке, и так тяжки были его мысли, что он хватался руками
за голову, как бы пытаясь оторвать ее и размозжить о камни мостовой.
Когда солнце склонилось к закату, он снова заглянул в свою душу, и
ему показалось, что он почти сошел с ума Буря, бушевавшая в нем с тех
пор, как он потерял и надежду и волю спасти цыганку, не оставила в его
сознании ни одной здоровой мысли, ни одного уцелевшего понятия. Каза-
лось, весь его разум был повержен во прах и лежал в обломках. Лишь два
образа отчетливо стояли в его сознании - Эсмеральда и виселица Все ос-
тальное было покрыто тьмой Сближаясь, эти два образа являли ужасающее
сочетание, и чем больше он сосредоточивал на них остаток своего внимания
и мысли, тем больше в какой-то фантастической прогрессии они возрастали
один - в своем изяществе, в прелести, в красоте и лучезарности, другой -
в своей чудовищности И под конец Эсмеральда казалась ему звездой, а ви-
селица - громадной костлявой рукой.
Замечательно то, что ни разу в продолжение всей этой муки мысль о
смерти по-настоящему не пришла ему в голову Так создан был этот несчаст-
ный Он цеплялся за жизнь Быть может, за ней он действительно видел ад.
Между тем день угасал То живое существо, которое еще прозябало в нем,
смутно помышляло о возвращении домой Ему казалось, будто он далеко от
Парижа, но, оглядевшись, он заметил, что всего только обошел кругом ог-
раду Университетской стороны Направо от него вставали на горизонте шпиц
Сен-Сюльпис и три высокие стрелы Сен-Жермен-де-Пре. Он направился в эту
сторону. Когда у зубчатого вала, окружавшего Сен-Жермен, он услышал ок-
лик стражи аббатства, то свернул на тропу, пролегавшую между мельницей
аббатства и городской больницей для прокаженных, и через несколько минут
оказался на окраине Пре-о-Клер Этот луг славился происходившими на нем
день и ночь бесчинствами; это была "страшная гидра" несчастных сен-жер-
менских монахов, quod monachis Sancti-Germam pratensis hydra fuit,
clericis nova semper dissidiorum capita suscitantibus [136]. Архидьякон
боялся встретиться с кем-нибудь; вид человеческого лица его страшил; он
стороной обошел Университет и предместье Сен-Жермен, ему хотелось по-
пасть в город как можно позднее. Он направился вдоль Пре-о-Клер, свернул
на глухую тропинку, отделявшую Пре-о-Клер от Дье-Неф, и наконец вышел к
реке. Там Клод нашел лодочника, - тот за несколько парижских денье довез
его вверх по Сене до конца Сите и высадил на пустынной косе, которая тя-
нулась за королевскими садами параллельно островку Коровий перевоз, где
читатель однажды видел мечтающего Гренгуара.
Убаюкивающее покачивание лодки и плеск воды привели несчастного Клода
в состояние оцепенения Когда лодочник удалился, он, с бессмысленным ви-
дом стоя на берегу, глядел перед собой, воспринимая все словно сквозь
волны, увеличивавшие размеры и превращающие все, что его окружало, в ка-
кую-то фантасмагорию. Нередко утомление, вызванное великой скорбью, ока-
зывает подобное действие на рассудок.
Солнце скрылось за высокой Нельской башней. Спустились сумерки. Поб-
леднело небо, потеряла краски река; между этими двумя белесоватыми пят-
нами левый берег Сены, к которому был прикован его взор, выдавался тем-
ной массой и, все сужаясь в перспективе, черной стрелой вонзался в туман
далекого горизонта Глаз различал лишь темные силуэты множества домов,
четко выступавшие в сумерках на светлом фоне неба и воды. Там и сям
вспыхивали окна, словно искры в груде тлеющих углей. Этот гигантский
черный обелиск, одиноко тянущийся между белыми плоскостями неба и реки,
очень широкий в этом месте, произвел на отца Клода странное впечатление,
схожее с тем, которое испытывал бы человек, лежащий навзничь у подножия
Страсбургского собора и глядящий, как вздымается над его головой огром-
ный шпиль, вонзаясь в мглу сумерек. Только здесь Клод стоял, а обелиск
лежал; но так как воды реки, отражая небеса, углубляли бездну под ним,
огромный мыс, казалось, столь же дерзко устремлялся в пустоту, как и
стрела собора; впечатление было тождественно. Оно было тем более стран-
ным и глубоким, что мыс действительно походил на шпиль Страсбургского
собора, но шпиль вышиною в два лье, - это было нечто неслыханное, огром-
ное, неизмеримое; это было сооружение, на которое еще никогда не взирало
человеческое око; это была Вавилонская башня. Дымовые трубы домов, зубцы
оград, резные коньки кровель, стрела Августинцев, Нельская башня - все
эти выступы и зазубрины на колоссальном профиле обелиска усиливали иллю-
зию, представляясь глазам деталями пышной и причудливой скульптуры.
Клод, поддавшись этому обману чувств, вообразил, что видит воочию ко-
локольню ада. Мириады огней, рассеянных на всех этажах чудовищной башни,
казались ему множеством отверстий огромной внутренней печи; голоса и
шум, вырывавшиеся оттуда, - воплями и хриплыми стонами. Ему стало страш-
но, он заткнул уши, чтобы ничего не слышать, повернулся, чтобы ничего не
видеть, и большими шагами устремился прочь от ужасающего видения.
Но видение было в нем самом.
Когда он очутился на улицах города, прохожие, толкавшиеся у освещен-
ных лавочных витрин, казались ему непрерывно кружившимся около него хо-
роводом призраков. Странный грохот стоял у него в ушах. Необычайные об-
разы смущали его разум. Он не видел ни домов, ни мостовой, ни повозок,
ни мужчин, ни женщин, перед ним был лишь хаос сливавшихся неопределенных
предметов. На углу Бочарной улицы находилась бакалейная лавка, над вход-
ной дверью которой был навес, со всех сторон украшенный, по обычаю неза-
памятных времен, жестяными обручиками, с которых и свисали деревянные
свечи, раскачиваемые ветром и стучавшие, как кастаньеты. Ему показалось,
что это в темноте стучат друг о друга скелеты повешенных на Монфоконе.
- О, это ночной ветер бросает их друг на друга! - пробормотал он. -
Стук их цепей сливается со стуком костей! Быть может, она уже среди них!
Полный смятения, он сам не знал, куда шел. Пройдя несколько шагов, он
очутился у моста Сен-Мишель. В нижнем этаже одного из домов светилось
окно. Он приблизился к нему и сквозь треснувшие стекла увидел отврати-
тельную комнату, пробудившую в нем смутное воспоминание. В комнате,
скудно освещенной тусклой лампой, сидел белокурый здоровый и веселый
юноша и, громко смеясь, целовал девушку в нескромном наряде. А подле
лампы сидела за прялкой старуха, певшая дрожащим голосом. Когда юноша
переставал смеяться, обрывки песни долетали до слуха священника. Это бы-
ли какие-то непонятные и страшные слова:
Грев, лай, Грев, урчи!
Прялка, пряди! Кудель, сучись!
Ты, прялка, кудель для петли предназначь!
Свистит в ожиданье веревки палач.
Грев, лай, Грев, урчи!
Хороша веревка из крепкой пеньки!
Засевай не зерном - коноплей, мужики,
От Исси до Ванвра свои поля,
Поделом чтобы вору мука была.
Хороша веревка из крепкой пеньки!
Грев, лай. Грев, урчи!
Чтобы видеть, как девка ногами сучит
И как будет потом в петле оползать,
Станут окна домов, как живые глаза.
Грев, лай. Грев, урчи!
А молодой человек хохотал и ласкал девицу. Старуха была Фалурдель,
девица - уличная девка, юноша - его брат Жеан.
Архидьякон продолжал смотреть в окно. Не все ли равно, на что смот-
реть!
Жеан подошел к другому окну, в глубине комнаты, распахнул его, взгля-
нул на набережную, где вдали сверкали огни, и сказал, закрывая окно:
- Клянусь душой, вот уже и ночь! Горожане зажигают свечи, а господь
бог - звезды.
Затем Жеан вернулся к потаскухе и, разбив стоявшую на столе бутылку,
воскликнул:
- Пуста! Ах ты, черт! А денег у меня больше нет! Изабо, милашка, я
только тогда успокоюсь, когда Юпитер превратит твои белые груди в две
черные бутылки, из которых я день и ночь буду сосать бонское вино.
Эта остроумная шутка рассмешила девку. Жеан вышел.
