из комнаты по каким-то мелким хозяйственным делам. Ее уход так окрылил
предприимчивого капитана, что его стали обуревать довольно странные мыс-
ли. Флер-де-Лис любила его, он был с нею помолвлен, они были вдвоем; его
былая склонность к ней снова пробудилась, если и не во всей свежести, то
со всею страстностью; неужели же это такое преступление - отведать хлеба
со своего поля до того, как он созреет? Я не уверен в том, что именно
эти мысли проносились у него в голове, но достоверно то, что Флер-де-Лис
вдруг испугалась выражения его лица. Она оглянулась и тут только замети-
ла, что матери в комнате нет.
- Боже, как мне жарко! - охваченная тревогой, сказала она и покрасне-
ла.
- В самом деле, - согласился Феб, - скоро полдень, солнце печет. Но
можно опустить шторы.
- Нет! Нет! - воскликнула бедняжка. - Напротив, мне хочется подышать
чистым воздухом!
Подобно лани, чувствующей приближение своры гончих, она встала, под-
бежала к стеклянной двери, толкнула ее и выбежала на балкон.
Феб, раздосадованный, последовал за ней.
Площадь перед Собором Богоматери, на которую, как известно, выходил
балкон, представляла в эту минуту зловещее и необычайное зрелище, уже
по-иному испугавшее робкую Флер-де-Лис.
Огромная толпа переполняла площадь, заливая все прилегающие улицы.
Невысокая ограда паперти, в половину человеческого роста, не могла бы
сдержать напор толпы, если бы перед ней не стояли сомкнутым двойным ря-
дом сержанты городской стражи и стрелки с пищалями в руках. Благодаря
этому частоколу пик и аркебуз паперть оставалась свободной. Вход туда
охранялся множеством вооруженных алебардщиков в епископской ливрее. Ши-
рокие двери собора были закрыты, что представляло контраст с бесчислен-
ными, выходившими на площадь окнами, распахнутыми настежь, вплоть до
слуховых, где виднелись головы, напоминавшие груды пушечных ядер в ар-
тиллерийском парке.
Поверхность этого моря людей была серого, грязноватого, землистого
цвета. Ожидаемое зрелище относилось, по-видимому, к разряду тех, которые
обычно привлекают к себе лишь подонки простонародья. Над этой кучей
женских чепцов и до отвращения грязных волос стоял отвратительный шум.
Здесь было больше смеха, чем криков, больше женщин, нежели мужчин.
Время от времени чей-нибудь пронзительный и возбужденный голос проре-
зал общий шум.
- Эй, Майэ Балиф! Разве ее здесь и повесят?
- Дура! Здесь она будет каяться в одной рубахе! Милосердный господь
начихает ей латынью в рожу! Это всегда проделывают тут как раз в пол-
день. А хочешь полюбоваться виселицей, так ступай на Гревскую площадь.
- Пойду потом.
- Скажите, тетушка Букамбри, правда ли, что она отказалась от духов-
ника?
- Кажется, правда, тетушка Бешень.
- Ишь ты, язычница!
- Таков уж обычай, сударь Дворцовый судья обязан сдать преступника,
если он мирянин, для совершения казни парижскому прево, если же он ду-
ховного звания - председателю духовного суда.
- Благодарю вас, сударь.
- Боже! - воскликнула Флер-де-Лис - Несчастное создание!
Ее взгляд, скользнувший по толпе, был исполнен печали. Капитан, не
обращая внимания на скопище простого народа, был занят невестой и ласко-
во теребил сзади пояс ее платья Она с умоляющей улыбкой обернулась к не-
му.
- Прошу вас, Феб, не трогайте меня! Если войдет матушка, она заметит
вашу руку.
В эту минуту на часах Собора Богоматери медлен но пробило двенадцать
Ропот удовлетворения пробежал в толпе Едва затих последний удар, все го-
ловы задвигались, как волны от порыва ветра, на площади, в окнах, на
крышах завопили - "Вот она!"
Флер-де-Лис закрыла лицо руками, чтобы ничего не видеть.
- Прелесть моя! Хотите, вернемся в комнату? - спросил Феб.
- Нет, - ответила она, и глаза ее, закрывшиеся от страха, вновь раск-
рылись из любопытства.
Телега, запряженная сильной, нормандской породы лошадью и окруженная
всадниками в лиловых ливреях с белыми крестами на груди, въехала на пло-
щадь". Со стороны улицы Сен-Пьер-о-Беф. Стража ночного дозора расчищала
ей путь в толпе мощными ударами палок. Рядом с телегой ехали верхом чле-
ны суда и полицейские, которых нетрудно было узнать по черному одеянию и
неловкой посадке. Во главе их был Жак Шармолю.
В роковой повозке сидела девушка со связанными за спиной руками, од-
на, без священника Она была в рубашке ее длинные черные волосы (по обы-
чаю того времени их "резали лишь у подножия эшафота) рассыпались по ее
полуобнаженным плечам и груди.
Сквозь волнистые пряди, черные и блестящие, точно вороново крыло,
виднелась толстая серая шершавая веревка, натиравшая нежные ключицы и
обвивавшаяся вокруг прелестной шейки несчастной девушки, словно червь
вокруг цветка Из-под веревки блестела ладанка, украшенная зелеными бу-
синками, которую ей оставили, вероятно, потому, что обреченному на
смерть уже не отказывали ни в чем. Зрители, смотревшие из окон, могли
разглядеть в тележке ее обнаженные ноги, которые она старалась поджать
под себя, словно еще движимая чувством женской стыдливости. Возле нее
лежала связанная козочка. Девушка зубами поддерживала падавшую с плеч
рубашку. Казалось, она страдала еще и от того, что полунагая была выс-
тавлена напоказ толпе. Целомудрие рождено не для подобных ощущений.
- Иисусе! - воскликнула Флер-де-Лис. - Посмотрите, ведь это та про-
тивная цыганка с козой!
Она обернулась к Фебу. Его глаза были прикованы к телеге Он был очень
бледен.
- Какая цыганка с козой? - заикаясь, спросил он.
- Как? - спросила Флер-де-Лис. - Разве вы не помните?..
Феб прервал ее:
- Не знаю, о чем вы говорите.
Он хотел было вернуться в комнату. Но Флер-деЛис, которой вновь заше-
велилось чувство ревности, с такой силой пробужденное в ней не так давно
этой же самой цыганкой, бросила на него проницательный и недоверчивый
взгляд. Она припомнила, что в связи с процессом колдуньи упоминали о ка-
ком-то капитане.
- Что с вами? - спросила она Феба. - Можно подумать, что вид этой
женщины смутил вас.
Феб пытался отшутиться:
- Меня? Нисколько! С какой стати!
- Тогда останьтесь, - повелительно сказала она - Посмотрим до конца.
Незадачливый капитан вынужден был остаться. Его, впрочем, немного ус-
покаивало то, что несчастная не отрывала взора от дна телеги. Это, не-
сомненно, была Эсмеральда Даже на этой крайней ступени позора и нес-
частья она все еще была прекрасна Ее большие черные глаза казались еще
больше на ее осунувшемся лице; ее мертвенно-бледный профиль был чист и
светел Слабая, хрупкая, исхудавшая, она походила на прежнюю Эсмеральду
так же, как Мадонна Мазаччо походит на Мадонну Рафаэля.
Впрочем, все в ней, если можно так выразиться, утратило равновесие,
все притупилось, кроме стыдливости, - так она была разбита отчаянием,
так крепко сковало ее оцепенение. Тело ее подскакивало от каждого толчка
повозки, как безжизненный, сломанный предмет. Взор ее был безумен и мра-
чен. В глазах стояли неподвижные, словно застывшие слезы.
Зловещая процессия проследовала сквозь толпу среди радостных криков и
проявлений живого любопытства. Однако же мы, в качестве правдивого исто-
рика, должны сказать, что, при виде этой прекрасной и убитой горем де-
вушки, многие, даже черствые люди были охвачены жалостью.
Повозка въехала на площадь.
Перед центральным порталом она остановилась. Конвой выстроился по обе
стороны. Толпа притихла, и среди этой торжественной и напряженной тишины
обе створки главных дверей как бы сами собой повернулись на своих завиз-
жавших, словно флейты, петлях. И тут взорам толпы открылась во всю свою
глубину внутренность мрачного храма, обтянутого траурными полотнищами,
еле освещенного несколькими восковыми свечами, которые мерцали в главном
алтаре. Будто огромный зев пещеры внезапно разверзся среди залитой солн-
цем площади. В глубине, в сумраке алтаря высился громадный серебряный
крест, выделявшийся на фоне черного сукна, ниспадавшего от свода до пола
Церковь была пуста. Только на отдельных скамьях клиросов кое-где видне-
лись головы священников. Когда врата распахнулись, в церкви грянуло тор-
жественное, громкое, монотонное пение, словно порывами ветра обрушивая
на голову осужденной слова зловещих псалмов.
- ...Non timebo milUa populi circumdantis me. Exsurge, Domine; salvum
me fac, Deus!
..Salvum me fac, Deus, quomam mtraverunt aquae usquc ad anirnan meam.
...Injixus sum in Umo profundi, el non est substantla. [129]
Одновременно другой голос, отдельно от хора, со ступеней главного ал-
таря начал печальную песнь дароприношения:
Qui cerburn meum audit, ei credit ei qui misit me, habet vitam
aelernam et in judiciurn поп venit, sed transit sua morte in vitam [130]
Это долетающее издали пение сонма старцев, еле видных во мраке, было
панихидой над дивным созданием, полным молодости, жизни, обласканным
теплотой весеннего воздуха и солнечным светом.
Народ благоговейно внимал.
Несчастная девушка, охваченная страхом, словно затерялась взором и
мыслью в темных глубинах храма. Ее бескровные губы шевелились, как бы
шепча молитву, и когда помощник палача приблизился к ней, чтобы помочь
ей сойти с телеги, то он услышал, как она тихо повторяла слово "Феб".
Ей развязали руки, заставили спуститься с повозки и пройти босиком по
булыжникам мостовой до нижней ступени портала. Освобожденная козочка бе-
жала вслед с радостным блеянием. Веревка, обвивавшая шею Эсмеральды,
ползла за ней, словно змея.
И тут пение в храме стихло. Большой золотой крест и вереница свечей
заколыхались во мраке. Послышался стук алебард пестро одетой церковной
стражи, и несколько мгновений спустя на глазах осужденной и всей толпы
развернулась длинная процессия священников в нарамниках и дьяконов в
стихарях, торжественно, с пением псалмов направлявшаяся прямо к ней. Но
взор ее был прикован лишь к тому, кто шел во главе процессии, непос-
редственно за человеком, несшим крест.
- Это он, - вся дрожа, проговорила она еле слышно, - опять этот свя-
щенник!
В самом деле, это был архидьякон. По левую руку его следовал помощник
соборного регента, по правую - регент, вооруженный своей палочкой. Ар-
хидьякон приближался к ней с откинутой головой, с неподвижным взглядом
широко открытых глаз и пел громким голосом:
- De venire inferi clamavi, et exaudisti vocem meam, et projecisti me
in profundum in corde marts, et flumen circumdedit me [131].
В тот миг, когда он в сияющий полдень появился под высоким стрельча-
тым порталом, в серебряной парчовой ризе с черным крестом, он был так
бледен, что у многих в толпе мелькнула мысль, не поднялся ли с надгроб-
ного камня один из коленопреклоненных мраморных епископов, чтобы встре-
тить у порога могилы ту, которая шла умирать.
Столь же бледная и столь же похожая на статую, Эсмеральда почти не
заметила, как в руки ей дали тяжелую горящую свечу желтого воска; она не
внимала визгливому голосу писца, читавшего роковую формулу публичного
покаяния; когда ей велели произнести "аминь", она произнесла "аминь". И
только увидев священника, который, сделав знак страже отойти, направился
к ней, она почувствовала прилив сил.
Вся кровь в ней закипела. В этой оцепеневшей, застывшей душе вспыхну-
ла последняя искра возмущения.
Архидьякон медленно приблизился. Даже у этого предела она видела, что
его взгляд, скользивший по ее обнаженному телу, горит сладострастьем,
ревностью и желанием. Затем он громко проговорил:
- Девица! Молила ли ты бога простить тебе твои заблуждения и прегре-
шения?
А, наклонившись к ее уху (зрители думали, что он принимает ее испо-
ведь), он прошептал:
- Хочешь быть моею? Я могу еще спасти тебя!
Она пристально взглянула на него.
- Прочь, сатана, или я изобличу тебя!
