Он улыбнулся страшной улыбкой.
- Тебе не поверят. Ты только присоединишь к своему преступлению еще и
позор. Скорей отвечай! Хочешь быть моею?
- Что ты сделал с моим Фебом?
- Он умер, - ответил священник.
В эту минуту архидьякон поднял голову и увидел на другом конце площа-
ди, на балконе дома Гонделорье, капитана, стоявшего рядом с Флер-де-Лис.
Он пошатнулся, провел рукой по глазам, взглянул еще раз и пробормотал
проклятие. Черты его лица мучительно исказились.
- Так умри же! - сказал он сквозь зубы. - Никто не будет обладать то-
бой!
Простерши над цыганкой руку, он возгласил строгим голосом, прозвучав-
шим, как погребальный звон:
- I nunc, anima anceps, et sit tibi Deus misericors! [132]
То была страшная формула, которою обычно заканчивались эти мрачные
церемонии. То был условный знак священника палачу.
Народ упал на колени.
- Kyrie eleison! [133] - запели священники под сводами портала.
- Kyrie eleison! - повторила толпа приглушенным рокотом, пробежавшим
над ней, как зыбь всколыхнувшегося моря.
- Amen! [134] - сказал архидьякон.
Повернувшись спиной к осужденной, он снова опустил голову и, скрестив
руки, присоединился к процессии священников. Мгновение спустя и он сам,
и крест, и свечи, и ризы скрылись под сумрачными арками собора. Его
звучный голос, постепенно замирая вместе с хором, пел скорбный стих:
- ...Omnes gurgites tui et fluctus tui super me transierunt [135].
Стук алебард церковной стражи, постепенно затихая в глубине храма,
напоминал удары башенных часов, возвещавших смертный час осужденной.
Врата Собора Богоматери оставались распахнутыми, позволяя толпе ви-
деть пустой, унылый, траурный, темный и безгласный храм.
Осужденная стояла на месте, ожидая, что с ней будет. Один из стра-
жей-жезлоносцев обратил на нее внимание Жака Шармолю, который во время
описанной сцены углубился в изучение барельефа главного портала, изобра-
жавшего, по мнению одних, жертвоприношение Авраама, а по толкованию дру-
гих - алхимический процесс, где ангел символизирует солнце, вязанка хво-
роста - огонь, а Авраам - мастера.
Нелегко было оторвать его от этого занятия. Наконец он обернулся, и
по данному им знаку два человека в желтой одежде - помощники палача -
подошли к цыганке, чтобы опять связать ей руки.
Быть может, перед тем, как подняться на роковую телегу и отправиться
в свой последний путь, девушку охватило раздирающее душу сожаление о
жизни. Сухим, воспаленным взором окинула она небо, солнце, серебристые
облака, разорванные неправильными четырехугольниками и треугольниками
синего неба, затем взглянула вниз, вокруг себя, на землю, на толпу,
взглянула на дома... И вдруг, в то время как человек в желтом скручивал
ей локти за спиной, она испустила потрясающий вопль, вопль счастья. На
балконе, там, на углу площади, она увидела его, своего друга, своего
властелина, Феба, видение другой ее жизни!
Судья солгал! Священник солгал! Это точно он, она не могла сомне-
ваться. Он стоял, прекрасный, живой, в ослепительном мундире, с пером на
шляпе, со шпагой на боку!
- Феб! - крикнула она. - Мой Феб!
В порыве любви и восторга она хотела протянуть к нему дрожащие от
волнения руки, но они были уже связаны.
И тогда она увидела, как капитан нахмурил брови, как прекрасная де-
вушка, опиравшаяся на его руку, взглянула на него презрительно и гневно,
как затем Феб произнес несколько слов, которые она не могла расслышать,
и, как оба они исчезли за стеклянной дверью балкона, закрывшейся за ни-
ми.
- Феб! - вне себя крикнула она. - Неужели ты этому поверил?
Чудовищная мысль пришла ей на ум. Она вспомнила, что приговорена к
смерти за убийство Феба де Шатопера.
До сей поры она все выносила. Но этот последний удар был слишком жес-
ток. Она без чувств упала на мостовую.
- Живее отнесите ее в телегу, пора кончать! - сказал Шармолю.
Никто до сих пор не приметил на галерее среди королевских статуй, из-
ваянных прямо над стрельчатой аркой портала, странного зрителя, который
до этого мгновения пристально наблюдал за всем происходившим; он был так
неподвижен, так далеко вытянул шею, он был так безобразен, что если бы
не его лиловокрасное одеяние, то его можно было бы принять за одно из
каменных чудовищ, через пасти которых вот уже шестьсот лет извергают во-
ду длинные водосточные трубы собора. Зритель этот не пропустил ни одной
подробности из всего, что происходило перед порталом Собора Богоматери.
И в первую же минуту, никем не замеченный, он туго привязал к одной из
колонок галереи толстую узловатую веревку, а другой конец свесил на па-
перть. После этого он принялся спокойно глядеть на площадь, посвистывая
по временам, когда мимо пролетал дрозд.
Внезапно, в тот самый миг, когда помощники палача собирались испол-
нить равнодушно отданный приказ Шармолю, этот человек перескочил через
балюстраду галереи, ногами, коленями, руками обхватил узловатую веревку
и, словно дождевая капля, скользящая по стеклу, скатился по фасаду собо-
ра; с быстротой падающей с кровли кошки он подбежал к двум помощникам
палача, поверг их наземь ударом своих огромных кулаков, одной рукой
схватил цыганку, как ребенок куклу, и, высоко взнеся ее над своей голо-
вой, бросился в храм, крича громовым голосом:
- Убежище!
Все это было проделано с такой быстротой, что, произойди это ночью,
одной вспышки молнии было бы достаточно, чтобы все увидеть.
- Убежище! Убежище! - повторила толпа, и рукоплескания десяти тысяч
рук заставили вспыхнуть счастьем и гордостью единственный глаз Квазимо-
до.
Эта неожиданность заставила осужденную прийти в себя. Она разомкнула
веки, взглянула на Квазимодо и тотчас же вновь их смежила, словно испу-
гавшись своего спасителя.
Шармолю, палачи, стража - все остолбенели. Действительно, в стенах
Собора Богоматери приговоренная была неприкосновенна. Собор был надежным
приютом. У его порога кончалось всякое человеческое правосудие.
Квазимодо остановился под сводом главного портала. Его широкие ступ-
ни, казалось, так же прочно вросли в каменные плиты пола, как тяжелые
романские столбы. Его огромная косматая голова уходила в плечи, точно
голова льва, под длинной гривой которого тоже не видно шеи. Он держал
трепещущую девушку, повисшую на его грубых руках, словно белая ткань, -
держал так бережно, точно боялся разбить ее или измять. Казалось, он
чувствовал, что это было нечто хрупкое, изысканное, драгоценное, создан-
ное не для его рук. Минутами он не осмеливался коснуться ее даже дыхани-
ем. И вдруг прижимал ее к своей угловатой груди, как свою собственность,
как свое сокровище. Так мать прижимает к груди своего ребенка. Взор это-
го циклопа, обращенный на девушку, то обволакивал ее нежностью, скорбью
и жалостью, то вдруг поднимался, полный огня. И тогда женщины смеялись и
плакали, толпа неистовствовала от восторга, ибо в эти мгновения Квазимо-
до воистину был прекрасен. Он был прекрасен, этот сирота, подкидыш, это
отребье; он чувствовал себя величественным и сильным, он глядел в лицо
обществу, которое изгнало его, но в дела которого он так властно вмешал-
ся; глядел в лицо человеческому правосудию, у которого вырвал добычу,
всем этим тиграм, которым оставалось ляскать зубами, приставам, судьям и
палачам, всему королевскому могуществу, которое он, ничтожный, сломил с
помощью всемогущего Бога.
Это покровительство, оказанное существом столь уродливым, как Квази-
модо, существу столь несчастному, как присужденная к смерти, вызвало в
толпе чувство умиления. То были отверженцы природы и общества; стоя на
одной ступени, они помогали друг другу.
Несколько мгновений спустя торжествующий Квазимодо вместе со своей
ношей внезапно исчез в соборе. Толпа, всегда любящая отвагу, отыскивала
его глазами под сумрачными сводами церкви, сожалея о том, что предмет ее
восхищения так быстро скрылся. Но он снова показался в конце галереи
французских королей. Как безумный, промчался он по галерее, высоко под-
нимая на руках свою добычу и крича: "Убежище!" Толпа вновь разразилась
рукоплесканиями. Миновав галерею, он опять исчез в глубине храма. Минуту
спустя он показался на верхней площадке, все так же стремительно мчась с
цыганкой на руках и крича: "Убежище! ". Толпа рукоплескала. Наконец в
третий раз он появился на верхушке башни большого колокола и оттуда с
гордостью показал всему Парижу ту, которую спас. Громовым голосом, кото-
рый люди слышали редко и которого сам он никогда не слыхал, он трижды
прокричал так исступленно, что звук его казалось, достиг облаков:
- Убежище! Убежище! Убежище!
- Слава! Слава! - отозвалась толпа, и этот могучий возглас, докатив-
шись до другого берега реки, поразил народ, собравшийся на Гревской пло-
щади, и затворницу, не отводившую глаз от виселицы.
КНИГА ДЕВЯТАЯ
I. Бред
Клода Фролло уже не было в соборе, когда его приемный сын так реши-
тельно рассек тот роковой узел, которым Клод стянул цыганку и в который
попался сам. Войдя в ризницу, он сорвал с себя облачение, швырнул его на
руки изумленному причетнику, выбежал через потайную дверь монастыря,
приказал лодочнику правого берега Сены перевезти себя на другую сторону
и углубился в холмистые улицы Университетского квартала, сам не зная,
куда идет, и встречая на каждом шагу мужчин и женщин, весело спешивших к
мосту Сен-Мишель в надежде "поспеть еще вовремя", чтобы увидеть, как бу-
дут вешать колдунью. Бледный, растерянный, потрясенный, слепой и дикий,
подобно ночной птице, вспугнутой и преследуемой среди бела дня оравой
ребят, он не понимал более, где он, что с ним, грезит он или видит все
наяву. Он то шел, то бежал наугад, не выбирая направления, сворачивая то
в одну, то в другую улицу, подстегиваемый лишь одной мыслью о Гревской
площади, об ужасной Гревской площади, которую он все время смутно ощущал
позади себя.
Так пробежал он вдоль холма св. Женевьевы и вышел наконец из города
через Сен-Викторские ворота. Он продолжал бежать до тех пор, пока, огля-
нувшись, мог еще видеть башни ограды Университета и разбросанные дома
предместья; но когда наконец небольшое возвышение скрыло от него этот
ненавистный Париж, когда он мог считать себя за сто лье от него, зате-
рянным среди полей, в пустыне, он остановился; ему показалось, что здесь
он может дышать свободно.
И тогда им овладели страшные мысли. Он прозрел свою душу и содрогнул-
ся. Он вспомнил о несчастной девушке, погубившей его и им погубленной. В
смятении он оглянулся на тот двойной извилистый путь, которым рок пре-
допределил пройти их судьбам до того перекрестка, где он безжалостно
столкнул их и разбил друг о друга. Он думал о безумии вечных обетов, о
тщете целомудрия, науки, веры, добродетели, о ненужности бога. Он с упо-
ением предался этим дурным мыслям и, все глубже погружаясь в них,
чувствовал, что грудь его разрывает сатанинский хохот.
Исследуя свою душу, он понял, какое обширное место в ней было угото-
вано природой страстям, и усмехнулся с еще большей горечью. Он разворо-
шил всю таившуюся в глубинах его сердца ненависть, всю злобу и бесприст-
растным оком врача, который изучает больного, убедился в том, что эта
ненависть и эта злоба были не чем иным, как искаженной любовью, что лю-
бовь, этот родник всех человеческих добродетелей, в душе священника обо-
рачивается чем-то чудовищным и что человек, созданный так, как он, став
священником, становится демоном. Он разразился жутким смехом и вдруг
побледнел: он вгляделся в самую мрачную сторону своей роковой страсти,
этой разъедающей, ядовитой, полной ненависти, неукротимой страсти, при-
ведшей цыганку к виселице, его - к аду; она осуждена, он проклят.
И он опять засмеялся, когда вспомнил, что Феб жив, что, наперекор
