идет, Анна, должно быть, еще держит охранника, но вечно это продолжаться
не может, рано или поздно он ее раскусит. Пора. Кто у нас будет первым?
Пескавин огляделся. Вы? Или, может быть, вы? Да-да, я вам говорю, кото-
рый с подпоркой... А вы не хотите уступить очередь даме с ребенком? Не
хотите? Нет, и не надейтесь, за вами я приду в следующий раз, а вы пока
стойте смирненько, вы очень хорошо стоите, как раз в той стороне должен
быть ближайший локатор, если я ничего не напутал, и дай мне бог ничего
не напутать... - он бормотал, уже сознавая, что боится, что руки и ноги
у него ватные, и все эти избыточные словеса, эти "во-первых", "во-вто-
рых" и так далее - всего лишь барьерчик, хлипкий самодельный плетень,
имеющий целью отвлечь, и не более. Забормотать страх. Он чувствовал, что
уже не может отойти от мумии. Неужели все-таки она? Конечно, не она,
настолько не она, что не она совершенно, я же так хорошо себе объяс-
нил... А вот мы сейчас проверим, и долой умозрительные построения. Вот
мы сейчас подойдем... - по его телу бежали мурашки - ...да-да, именно
подойдем и заглянем ей в лицо. Только-то. Тогда мир снова станет прост и
понятен, и окажется, что я зря теряю время и должен бы быть уже на под-
ходе к перевалу. Это начало. А потом - бросок к космодрому, ломтики и,
если повезет, пыльный и тесный танк грузовоза, наспех переоборудованный
в пассажирский салон. Уйти будет трудно, но это не самое худшее. Гораздо
труднее будет забыть встречу с мумией, похожей на маму. И еще труднее
ломать пальцы у мумии после того, как посмотрел ей в лицо. Очень трудно.
И хотелось бы этого не делать.
Но Пескавин уже знал, что сделает это.
- - -
Он бежал в вязком снегу, не разбирая дороги, проваливаясь и снова выска-
кивая на наст; один раз он упал и в краткий миг, перед тем как подняться
и побежать дальше, почувствовал, как в груди бешено колотится сердце.
Его бил озноб. Все размылось, снег лепил в глаза тяжелыми липкими хлопь-
ями, и Пескавин, хватая ртом сырой воздух, размазывал их по лицу. Иногда
навстречу попадались мумии, и тогда он резко сворачивал в сторону, но
мумии были и здесь, выныривали из метели, и от них невозможно было убе-
жать, их было очень много, на одну из них Пескавин даже налетел, выбив
подпорку, отпрыгнул, оттолкнулся от нее руками и побежал не оборачива-
ясь, не видя и не желая видеть, как мумия будет медленно, словно в нере-
шительности, крениться, и как она будет падать, уткнется в снег, и снег
под ней чавкнет. Бежать! Он хрипло дышал - воздух, врываясь в легкие,
резал, как тупой нож. Боишься, Текодонт? Ты же мечтал об этой встрече,
всю жизнь мечтал, хоть и не следовало, так куда же ты теперь бежишь? Ты
не верил, что это возможно, как не верил в то, что мумии все-таки реге-
нерируют, ты запрещал себе об этом думать. Но ведь ты хотел этого, ящер,
признайся! Хотел?
"Хотел,- ответил он себе. - Но не теперь."
Можно было остаться. Можно было выдумать целую теорию о том, что способ-
но сделать время с лицом мумии, и никто не помешает всю жизнь исповедо-
вать эту теорию как защиту, убеждать себя и в конце концов убедить. Пес-
кавин глухо замычал на бегу и затряс головой. Он вдруг вспомнил давнее
странное ощущение, когда понял, что не может пошевелиться, и свой детс-
кий страх, и как сознание медленно гасло, будто тонуло в чем-то черном.
А потом - провал на двести лет, какие-то серые тени и пробуждение в обо-
роннои исследовательском центре, люди в мундирах и без, поздравляющие
сияющего счастливчика, которому, как говорили вокруг, удалось регенери-
ровать человека из окаменевшего пальца. И еще плач ребенка, который по-
нял, что остался без мамы. Белые потолки, белые стены, очень много стен.
Дальше был побег из закрытой клиники, интернат, снова побег, колония для
несовершеннолетних на Ржавой Хляби, команда Рифмача, дела и делишки,
постижение на практике законов прайда и маска хищника, которая сначала
была маской, а потом стала лицом. В новом мире не падали ракеты и не
умирали города, и этот мир казался лучше прежнего. Он был прост для ос-
воения. Один из первых уроков показал, что глупость и необдуманность
действий в новом мире наказуемы так же, как в старом. Маленький прыткий
ящер учился не повторять ошибок.
Перед глазами плыло. Больше не могу, подумал Пескавин. Кривясь от рези в
боку, он остановился и тяжело сел на снег. Все. Побегали - хватит. Те-
перь думать. Он с трудом отогнал стоящее перед глазами лицо мумии и бе-
лый шрам на боку под прижатым локтем руки, поддерживающей ребенка. Меня!
Маму - резаком! Он закусил губу. Забыть бы. Не выйдет, живи теперь с
этим всю жизнь, ящер, мучайся, гад.
Сначала он подошел к ней. Так было. Затем он наклонился, еще не видя ее
лица и еще не веря. Потом он поверил, поверил вдруг и сразу, еще не ус-
пев увидеть, и еще можно было все поправить, если отвернуться и уйти, но
на это уже не нашлось сил. Потом он увидел. Он сделал шаг назад - один,
другой, третий. Должно быть, их, шагов, было больше, потому что мумия
отодвинулась в метель и как-то потускнела, теряя очертания. И тогда он
побежал, не видя, куда бежит, потеряв направление и ориентиры, не предс-
тавляя, в какой части Ущелья находится. Мало приятного заблудиться - но
не безнадежно, последнее слово не сказано, еще не поздно уйти, и даже не
с пустыми руками. Пескавин знал, что выберется. Он-то выберется, а
она... Она останется стоять, вцементированная в снег и покрытая снегом,
прижимая к груди ребенка и только на него смотря окаменевшим взглядом.
Когда резак с визгом врезался в ее тело, она смотрела на ребенка, и ког-
да ее, кружащуюся в петле троса под вертолетом, тащили к зоне обозрения,
она тоже смотрела только на ребенка. Иначе не должно быть. И поэтому в
хорошую погоду экскурсантов будут водить смотреть на нее в расчете на их
умиление материнским чувством, но никто из них не умилится, потому что
все к этому времени устанут и насытятся впечатлениями, а обратно шагать
далеко, и вообше не пора ли в отель?.. И тогда они снова зацепят эту му-
мию и перетащат поближе ко входу в ущелье. Так и будет.
Он поднял голову и вслушался. В снежной пелене кто-то был, и не один,
судя по доносившимся обрывкам разговора. Двое. И совсем близко. Пескавин
глубже вжался в снег. Это были охранники, две серые фигуры, смутные те-
ни, потерявшиеся в снегопаде. Они двигались быстро, и не вальяжной раз-
валочкой, как обычно, а скорым походным шагом, совсем не характерным для
охранников, и Пескавин подумал, что так идти им, должно быть, натужно и
непривычно и они злы на начальство, которому неймется, но раз они так
спешат, значит, действительно что-то случилось. Или может случиться. В
Ущелье случается всякое.
Они прошли мимо шагах в десяти, не заметив. Снег чавкал под их ногами, и
Пескавин попытался сквозь чавканье уловить хотя бы одну-две фразы из то-
ропливого, с одышкой, разговора - и не смог: совсем низко, а где - не
разобрать из-за эха, с омерзительным всасывающим звуком прошел патруль-
ный флайдарт, явно на телеуправлении в эту погоду. Пескавин зажал уши.
"А вот это уже серьезно,- подумал он, провожая взглядом охранников в ме-
тель. - Ясней ясного: кто-то опять наследил, кого-то ловят, и этот
кто-то - понятное дело, не ломтик. А кто? - Он криво усмехнулся. - Гм,
есть тут один человек..."
- Пора уходить,- сказал он вслух.
А мама?
Пескавин встал и снова сел на снег. Под ним таяло и было мокро, но он не
замечал сырости. Мама. Он называл ее так, пока не поблекли воспоминания
детства, ему не приходило в голову назвать ее про себя иначе, хотя бы
матерью, и однажды, еще в колонии, он в кровь избил одного хлыща - хлыщ
был на голову выше и сильнее, но он, ища объект для травли и найдя сла-
бое место, позволил себе гнусную шуточку - и следующие десять минут про-
вел очень скверно: Пескавин уже тогда умел драться расчетливо и безжа-
лостно. В конце концов его оставили в покое.
Здесь драться не с кем. Здесь нужно думать, очень много думать. И мало
быть просто умным, иначе без толку разведешь руками и утешишь себя
мыслью, что против ветра не плюют. Разве что случай, везение? Столько
везения не бывает, негде достать. Изволь сначала доказать, что эти люди
почти живы. И кому? Администрации заповедника? Пескавин зашипел сквозь
стиснутые зубы. Этой мрази ничего доказывать не нужно, сами прекрасно
знают, недаром институт отгрохали, вместо ответа просто наведут справки
- и привет. Гостеприимны, улыбчиво скалятся и даже почти согласны, что
выставка мертвецов это немного аморально, ну и что с того? А туристский
бум, а отели, а лучшее на Тверди обслуживание, гордость Системы Общест-
венного Блага? А то, что признаков обмена веществ у мумий не обнаружено?
Эксперты из института опровергнут что угодно, тоже ведь живы не святым
духом. Падаль. Положим, с музеем живых людей, пусть окаменевших, но жи-
вых, они оскандалятся, шум будет немалый, и с первого взгляда кажется,
что здесь у них слабина, но это только с первого взгляда. Ткнуть их но-
сом в регенерировавший палец? И что? А вы, простите, специалист? Экс-
перт? Кристаллы ведь тоже растут. Растут, должно быть, и горы закрытых
материалов в сейфах института, растет охрана. Пескавин выпрямился. Он
вдруг понял то, до чего не мог додуматься раньше: охрану начали усили-
вать тогда и только тогда, когда выяснилось, что мумии регенерируют...
Нет, шума не будет.
Что еще, подумал Пескавин. Не шум, так вой поднять? Я сам как доказа-
тельство? Чушь лезет в голову. Из оборонного центра ничего не вытрясешь,
а потом выяснится, что "доказательство" числится в розыске на шести пла-
нетах. И не нужно ничего доказывать, не нужен мне шум, а если честно, то
и мумии мне не нужны, слишком их много, а нужна мне только одна. Вот
так. И глупо внушать себе благородство, которого сроду не было - откуда
ему взяться,- и глупо корчить из себя пророка и заранее пыжиться. Хорош
пророк с уголовным прошлым - этакий радеющий обо всех мессия, со всех
сторон положительный...
Так. Что у нас еще? Еще, кажется, есть какие-то чахлые организации, ка-
кие-то общества веры в кого-то, воюющие с заповедником по религиозным
мотивам. Совсем не то. Пока эти моралисты чего-то добьются, ломтики ус-
пеют растащить половину заповедника.
Значит, вернуться, понял Пескавин. Только это. Вернуться и взять мамин
пальчик. Он представил себе, как это будет, и зажмурился. Его передерну-
ло. Да, мама, я подойду к тебе и буду стараться ни о чем не думать, ина-
че у меня ничего не получится, подойду, как вор, и возьму палец. И это я
тоже не забуду никогда. Если повезет, доберусь до оборонного центра.
Сдамся. На коленях буду ползать... Он перевел дух. И еще... Матери нужен
сын, а не Текодонт. Значит, еще один пальчик - у сына, у шестилетнего
Пескавина, и пусть сын растет не зная, кто такие текодонты...
- Встать! - скомандовали сзади.
"Это кому? Мне?!"
Он ошарашенно вскочил и оглянулся. Совсем близко, шагах в пяти за его
спиной, растопырив ноги для упора и наставив карабин, стоял охранник.
Кажется, это был молодой парень, детина с круглыми розовыми щеками. На-
верное, недавно в охране и не упустит случая отличиться. Под краем низко
надвинутой каски на Пескавина смотрели внимательные глаза. Дергаться не
стоило.
- Оружие, добычу - ну! Живо!
Пескавин зло усмехнулся: "Добычу!" Он не спеша опорожнял карманы и все,
что в них было, кидал охраннику под ноги. Охраннику это не нравилось, он
морщился и иногда странно дергал лицом, но молчал. "Боится,- подумал
Пескавин,- все они боятся..." Его рука скользнула во внутренний карман.
Ему еще не приходилось убивать человека, но сейчас он был готов это сде-
лать. Одно движение кистью - и стилет влетит охраннику под край каски
раньше, чем тот успеет выстрелить, а потом прыжок в сторону - и добить,
