Впрочем - человек жаден. Это одно из его достоинств, но - по недоразуме-
нию, а, вернее, по лицемерию - оно признается пороком.
Мы вышли на улицу и остановились у ворот, слушая отдаленный гром. По
черным облакам скользили отблески молнии, а на востоке облака уже горели
и плавились в огне утренней зари.
- Спасибо, Николай!
- Пустяки.
Я пошел.
- Слушай-ка, - весело и четко прозвучал голос Николая, - в Москве жи-
вет нечаевец Орлов, чудесный старикан. Так он говорит: - Истина - это
только мышление о ней. - Ну, иди. До завтра.
Пройдя несколько шагов, я оглянулся. Николай стоял, прислонясь к
столбу фонаря, и смотрел на небо, на восток. Синие струйки дыма поднима-
лись над копной его волос. Я ушел от него в прекрасном лирическом наст-
роении, - вот передо мною открываются "врата великих тайн"!
Но на другой день Николай развернул передо мною жуткую картину мира,
как представлял его Эмпедокл. Этот странный мир, должно быть, особенно
привлекал симпатии лектора: Николай рисовал мне его с увлечением, остро-
умно, выпукло и чаще, чем всегда, вкусно чмокал.
Так же, как накануне, был поздний вечер, а днем выпал проливной
дождь. В саду было сыро, вздыхал ветер, бродили тени, по небу неслись
черные клочья туч, открывая голубые пропасти и звезды, бегущие стреми-
тельно.
Я видел нечто неописуемо страшное: внутри огромной, бездонной чаши,
опрокинутой на-бок, носятся уши, глаза, ладони рук с растопыренными
пальцами, катятся головы без лиц, идут человечьи ноги, каждая отдельно
от другой, прыгает нечто неуклюжее и волосатое, напоминая медведя, шеве-
лятся корни деревьев, точно огромные пауки, а ветки и листья живут от-
дельно от них; летают разноцветные крылья, и немо смотрят на меня безг-
лазые морды огромных быков, а круглые глаза их испуганно прыгают над ни-
ми; вот бежит окрыленная нога верблюда, а вслед за нею стремительно не-
сется рогатая голова совы, - вся видимая мною внутренность чаши заполне-
на вихревым движением отдельных членов, частей, кусков, иногда соединен-
ных друг с другом иронически безобразно.
В этом хаосе мрачной разобщенности, в немом вихре изорванных тел, ве-
личественно движутся, противоборствуя друг другу, Ненависть и Любовь,
неразличимо подобные одна другой, от них изливается призрачное, голубо-
ватое сияние, напоминая о зимнем небе в солнечный день, и освещает все
движущееся мертвенно-однотонным светом.
Я не слушал Николая, поглощенный созерцанием видения и как бы тоже
медленно вращаясь в этом мире, изломанном на куски, как будто взорванном
изнутри и падающем по спирали в бездонную пропасть голубого, холодного
сияния. Я был так подавлен видимым, что, в оцепенении, не мог сразу от-
ветить на вопросы Николая:
- Ты уснул? Не слушаешь?
- Больше не могу.
- Почему?
Я об'яснил.
- У тебя, брат, слишком разнузданное воображение, - сказал он, заку-
ривая папиросу. - Это не очень похвально. Ну, что ж, пойдем гулять?
Пошли на "Откос", по улице, вдоль которой блестели лужи, то являясь,
то исчезая. Тени торопливо ползли по крышам домов и земле.
Николай говорил, что тряпку на бумажных фабриках нужно белить хлорис-
тым натром, - это лучше и дешевле. Потом рассказывал о работе какого-то
профессора, который ищет, как удлинить древесное волокно.
А предо мною все плавали оторванные руки, печальные чьи-то глаза.
Через день Николая вызвали телеграммой в Москву, в университет, и он
уехал, посоветовав мне не заниматься философией до его возвращения.
Я остался с тревожным хаосом в голове, с возмущенной душой, а через
несколько дней почувствовал, что мозг мой плавится и кипит, рождая
странные мысли, фантастические видения и картины. Чувство тоски, высасы-
вающей жизнь, охватило меня, и я стал бояться безумия. Но я был храбр,
решил дойти до конца страха, - и, вероятно, именно это спасло меня.
Жуткие ночи переживал я. Сидишь, бывало, на "Откосе", глядя в мутную
даль заволжских лугов, в небо, осыпанное золотой пылью звезд и - вдруг
начинаешь ждать, что вот сейчас, в ночной синеве небес, явится круглое,
черное пятно, как отверстие бездонного колодца. А из него высунется ог-
ненный палец и погрозит мне.
Или - по небу, сметая и гася звезды, проползет толстая серая змея в
ледяной чешуе и навсегда оставит за собою непроницаемую каменную тьму и
тишину. Казалось возможным, что все звезды млечного пути сольются в ог-
ненную реку, и вот - сейчас она низринется на землю.
Вдруг, на месте Волги, разевала серую пасть бездонная щель, и в нее
отовсюду сбегались, играя, потоки детей, катились бесконечные вереницы
солдат с оркестрами музыки впереди, крестным ходом, текли толпы народа
со множеством священников, хоругвей, икон, ехали неисчислимые обозы, шли
миллионы мужиков, с палками в руках, котомками за спиной, - все на одно
лицо; туда же, в эту щель, всасывались облака, втягивалось небо, колесом
катилась изломанная луна и вихрем сыпались звезды, точно медные снежин-
ки.
Я ожидал, что широкая плоскость лугов начнет свертываться в свиток,
точно лист бумаги, этот свиток покатится через реку, всосет воду, затем
высокий берег реки тоже свернется, как береста или кусок кожи на огне,
и, когда все видимое превратится в черный свиток, - чья-то снежно-белая
рука возьмет его и унесет.
Из горы, на которой я сидел, могли выйти большие черные люди с медны-
ми головами, они тесной толпой идут по воздуху и наполняют мир оглушаю-
щим звоном, - от него падают, как срезанные невидимою пилой, деревья,
колокольни, разрушаются дома; и вот - все на земле превратилось в столб
зеленовато-горящей пыли, осталась только круглая, гладкая пустыня и,
посреди - я, один на четыре вечности. Именно - на четыре, я видел эти
вечности, - огромные, темно-серые круги тумана или дыма, они медленно
вращаются в непроницаемой тьме, почти не отличаясь от нее своим призрач-
ным цветом.
Видел я Бога, - это Саваоф, совершенно такой, каким его изображают на
иконах и картинах, - благообразный, седобородый, с равнодушными глазами,
одиноко сидя на большом, тяжелом престоле, он шьет золотою иглою и голу-
бой ниткой чудовищно длинную белую рубаху, она опускается до земли проз-
рачным облаком. Вокруг Бога - пустота, и в нее невозможно смотреть без
ужаса, потому что она непрерывно и безгранично ширится, углубляется.
За рекою, на темной плоскости вырастает, почти до небес, человечье
ухо, - обыкновенное ухо, с толстыми волосами в раковине, - вырастает и -
слушает все, что думаю я.
Длинным, двуручным мечом средневекового палача, гибким как бич, я
убивал бесчисленное множество людей, они шли ко мне справа и слева, муж-
чины и женщины, все нагие; шли молча, склонив головы, покорно вытягивая
шеи. Сзади меня стояло неведомое существо, и это его волей я убивал, а
оно дышало в мозг мне холодными иглами.
Ко мне подходила голая женщина на птичьих лапах вместо ступней ног,
из ее грудей исходили золотые лучи; вот она вылила на голову мне при-
горшни жгучего масла, и, вспыхнув точно клок ваты, я исчезал.
Ночной сторож Ибрагим Губайдуллин, несколько раз поднимал меня на
верхней аллее "Откоса" и отводил домой, ласково уговаривая:
- Засэм гуляйш больной? Больной - лежать дома нада...
Иногда, измученный бредовыми видениями, я бежал к реке и купался, -
это несколько помогало мне.
А дома меня ожидали две мыши, прирученные мною. Они жили за деревян-
ной обшивкой стены; в ней, на уровне стола, они прогрызли щель и вылеза-
ли прямо на стол, когда я начинал шуметь тарелками ужина, оставленного
для меня квартирной хозяйкой.
И вот я видел: забавные животные превращались в маленьких, серых чер-
тенят и, сидя на коробке с табаком, болтали мохнатыми ножками, важно
разглядывая меня, в то время, как скучный голос, - неведомо чей - шеп-
тал, напоминая тихий шум дождя:
- Черти делятся на различные категории, но общая цель всех - помогать
людям в поисках несчастий.
- Это - ложь! - кричал я, озлобляясь. - Никто не ищет несчастий...
Тогда являлся Никто. Я слышал, как он гремит щеколдой калитки, отво-
ряет дверь крыльца, прихожей и - вот он у меня в комнате. Он - круглый,
как мыльный пузырь, без рук; вместо лица у него - циферблат часов, а
стрелки из моркови; к ней у меня с детства идиосинкразия. Я знаю, что
это - муж той женщины, которую я люблю, он только переоделся, чтоб я не
узнал его. Вот он превращается в реального человека, - толстенького, с
русой бородой, мягким взглядом добрых глаз; улыбаясь, он говорит мне все
то злое и нелестное, что я думаю о его жене и что никому, кроме меня, не
может быть известно.
- Вон! - кричу я на него.
Тогда за моей спиной раздается стук в стену, - это стучит квартирная
хозяйка, милая и умная Фелицата Тихомирова. Ее стук возвращает меня в
мир действительности, я обливаю голову холодной водой и через окно, чтоб
не хлопать дверьми, не беспокоить спящих, вылезаю в сад, - там сижу до
утра.
Утром, за чаем хозяйка говорит:
- А вы опять кричали ночью...
Мне невыразимо стыдно, я презираю себя.
В ту пору я работал как письмоводитель у присяжного поверенного А. И.
Ланина, прекрасного человека, которому я очень многим обязан. Однажды,
когда я пришел к нему, он встретил меня, бешено размахивая какими-то бу-
магами и крича:
- Вы - с ума сошли! Что это вы, батенька, написали в апелляционной
жалобе? Извольте немедля переписать, - сегодня истекает срок подачи.
Удивительно! - Если это - шутка, то - плохая, я вам скажу!
Я взял из его рук жалобу и прочитал в тексте ее четко написанное чет-
веростишие:
- Ночь бесконечно длится.
Муке моей нет меры!
Если б умел я молиться!
Если бы знал счастье веры!
Для меня эти стихи были такой же неожиданностью, как и для патрона; я
смотрел на них и почти не верил, что это написано мною.
Вечером, за работой, А. И. подошел ко мне, говоря:
- Вы извините, я накричал на вас! Но, знаете, - такой случай... Что с
вами? Последнее время на вас лица нет, и похудели вы ужасно.
- Бессонница, - сказал я.
- Надо полечиться.
Да, надо было что-то делать. От этих видений и ночных бесед с разными
лицами, которые, неизвестно как, появлялись предо мною и неуловимо исче-
зали, едва только сознание действительности возвращалось ко мне, от этой
слишком интересной жизни на границе безумия необходимо было избавиться.
Я достиг уже такого состояния, что даже и днем, при свете солнца напря-
женно ожидал чудесных событий.
Наверное я не очень удивился бы, если б любой дом города вдруг переп-
рыгнул через меня. Ничто, на мой взгляд, не мешало лошади ломового из-
возчика, встав на задние ноги, провозгласить глубоким басом:
- Анафема!
Или вот на скамье у бульвара, у стены Кремля, сидит женщина в соло-
менной шляпе и желтых перчатках. Если я подойду к ней и скажу:
- Бога нет!
Она удивленно, обиженно воскликнет:
- Как? А - я?
Тотчас превратится в крылатое существо и улетит, - вслед за тем вся
земля немедленно порастет толстыми деревьями без листьев, с их ветвей и
стволов будет капать жирная, синяя слизь, а меня, как уголовного прес-
тупника, приговорят быть двадцать три года жабой и чтоб я, все время,
день и ночь, звонил в большой, гулкий колокол Вознесенской церкви.
Так как мне очень, нестерпимо хочется сказать даме, что Бога нет, но
я хорошо вижу, каковы будут последствия моей искренности, - я, как можно
скорее, стороной, почти бегом - ухожу.
Все - возможно. И возможно, что ничего нет, поэтому мне нужно дотра-
гиваться рукой до заборов, стен, деревьев. Это несколько успокаивает.
Особенно - если долго бить кулаком по твердому, - убеждаешься, что оно
существует.
Земля - очень коварна: идешь по ней так же уверенно, как все люди, но
вдруг ее плотность исчезает под ногами, земля становится такой же прони-
