М. Горький.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.
I. Время Короленко.
...Вышел я из Царицына в мае на заре ветреного, тусклого дня, рассчи-
тывая быть в Нижнем к сентябрю, - в этот год я призывался в солдаты.
Часть пути - по ночам - ехал с кондукторами товарных поездов на пло-
щадках тормозных вагонов, большую часть шагал пешком, зарабатывая на
хлеб, по станицам, деревням, по монастырям. Гулял в Донской области, в
Тамбовской и Рязанской губерниях, из Рязани - по Оке - свернул на Моск-
ву, зашел в Хамовники к Л. Н. Толстому, - Софья Андреевна сказала мне,
что он ушел в Троице-Сергиевскую лавру. Я встретил ее на дворе, у дверей
сарая, тесно набитого пачками книг, она отвела меня в кухню, ласково
угостила стаканом кофе с булкой и, между прочим, сообщила мне, что к
Льву Николаевичу шляется очень много темных бездельников, и что Россия,
вообще, изобилует бездельниками. Я уже сам видел это и, не кривя душою,
вежливо признал наблюдение умной женщины совершенно правильным.
Был конец сентября, землю щедро кропили осенние дожди, по щетинистым
полям гулял холодный ветерок, леса были ярко раскрашены, - очень краси-
вое время года, но несколько неудобно для путешествия пешком, а особенно
- в худых сапогах.
На станции Москва-товарная я уговорил проводника пустить меня в
скотский вагон, в нем восемь черкасских быков ехали в Нижний на бойню.
Пятеро из них вели себя вполне солидно, но остальным я, почему-то, не
понравился и они всю дорогу старались причинять мне различные неприят-
ности; когда это удавалось им, быки удовлетворенно сопели и мычали.
А проводник, - человечишко на кривых ногах, маленький, пьяный, с об-
кусанными усами, - возложил на меня обязанность кормить спутников моих,
на остановках он совал в дверь вагона охапки сена, приказывая мне:
- Угощай.
Тридцать четыре часа провел я с быками, наивно думая, что никогда уже
не встречу в жизни моей скотов более грубых, чем эти.
В котомке у меня лежала тетрадь стихов и превосходная поэма в прозе и
стихах "Песнь старого дуба".
Я никогда не болел самонадеянностью, да еще - в то время - чувствовал
себя малограмотным - но я искренно верил, что мною написана замеча-
тельная вещь. Я затискал в нее все, о чем думал на протяжении десяти лет
пестрой и нелегкой жизни. Я был убежден, что, прочитав мою поэму, гра-
мотное человечество благотворно изумится пред новизною всего, что я по-
ведал ему, что правда повести моей сотрясет сердца всех живущих на зем-
ле, и тотчас же после этого взыграет честная, чистая, веселая жизнь -
кроме и больше этого я ничего не желал.
В Нижнем жил Н. Е. Каронин; я изредка заходил к нему, но не решался
показать мой философический труд. Больной, Николай Елпидифорович вызывал
у меня острое чувство сострадания, и я всем существом моим ощущал, что
этот человек мучительно упорно задумался над чем-то.
- Может быть, и так, - говорил он, выбивая из ноздрей густейшие струи
дыма папиросы, снова глубоко вдыхал дым и, усмехаясь, оканчивал:
- А может быть, и не так...
Речи его вызывали у меня тягостное недоумение - мне казалось, что
этот полузамученный человек имел право и должен был говорить как-то ина-
че, более определенно. Все это - и моя сердечная симпатия к нему - вну-
шали мне некую осторожность в отношении к Петропавловскому, как будто я
опасался что-то задеть в нем, сделать ему больно.
Я видел его в Казани, - где он остановился на несколько дней, возвра-
щаясь из ссылки. Он вызвал у меня памятное впечатление человека, который
всю свою жизнь попадал не туда, куда ему хотелось.
- В сущности, напрасно я сюда приехал!
Эти слова встретили меня, когда я вошел в сумрачную комнату одноэтаж-
ного флигеля на грязном дворе трактира ломовых извозчиков. Среди комнаты
стоял высокий сутулый человек, задумчиво глядя на циферблат больших кар-
манных часов. В пальцах другой руки густо дымилась папироса. Потом он
начал шагать длинными ногами из угла в угол, кратко отвечая на вопросы
хозяина квартиры С. Г. Сомова. Его близорукие, детски ясные глаза смот-
рели утомленно и озабоченно. На скулах и подбородке светлые шерстинки
разной длины, на угловатом черепе - прямые давно немытые волосы дьякона.
Засунув левую руку в карман измятых брюк, он звенел там медью, а в пра-
вой руке держал папиросу, помахивая ею, как дирижер палочкою. Дышал ды-
мом. Сухо покашливал и все смотрел на часы, уныло причмокивая. Движения
плохо сложенного костлявого тела показывали, что человек этот мучительно
устал. Постепенно в комнату влезло десятка полтора мрачных гимназистов,
студентов, булочник и стекольщик.
Каронин приглушенным голосом чахоточного рассказывал о жизни в ссыл-
ке, о настроении политических ссыльных. Говорил он, ни на кого не глядя,
словно беседуя с самим собою, часто делал короткие паузы и, сидя на по-
доконнике, беспомощно оглядывался, - над головою его была открыта фор-
точка, в комнату врывался холодный воздух, насыщенный запахом навоза и
лошадиной мочи. Волосы на голове Каронина шевелились, он приглаживал их
длинными пальцами сухой костистой руки и отвечал на вопросы.
- Допустимо, но - я не уверен, что это именно так! Не знаю. Не умею
сказать.
Каронин не понравился юношам. Они уже привыкли слышать людей, которые
все знали и все умели сказать. И осторожность его повести вызвала у них
ироническую оценку.
- Пуганая ворона.
Но товарищу моему, стекольщику Анатолию, показалось, что честную
вдумчивость взгляда детских глаз Каронина и его частое "не знаю" - можно
об'яснить иной боязнью: человек, знающий жизнь, боится ввести в заблуж-
дение мрачных кутят, сказав им больше, чем может искренно сказать. Люди
непосредственного опыта - я и Анатолий - отнеслись к людям книг нес-
колько недоверчиво; мы хорошо знали гимназистов и видели, что в этот час
они притворяются серьезными, больше чем всегда.
Около полуночи Каронин вдруг замолчал, вышел на середину комнаты и,
стоя в облаке дыма, крепко погладил лицо свое ладонями рук, точно умыва-
ясь невидимой водой. Потом вытащил часы откуда-то из-за пояса, поднес их
к носу и торопливо сказал:
- Так - вот. Я должен итти. У меня дочь больна. Очень. Прощайте!
Крепко пожав горячими пальцами протянутые ему руки, он, покачиваясь,
ушел, а мы начали междоусобную брань, - обязательное и неизбежное пос-
ледствие всех таких бесед.
В Нижнем Каронин трепетно наблюдал за толстовским движением среди ин-
теллигенции, помогал устраивать колонии в Симбирской губернии, - быструю
гибель этой затеи он описал в рассказе "Борская колония".
- Попробуйте и вы "сесть на землю", - советовал он мне. - Может быть,
это подойдет вам?
Но убийственные опыты любителей самоистязания не привлекали меня, к
тому же в Москве я видел одного из главных основоположников "толс-
товства" М. Новоселова, организатора Тверской и Смоленской артелей, а
затем - сотрудника "Православного Обозрения" и яростного врага Л. Н.
Толстого.
Это был человек большого роста, видимо, значительной физической силы,
он явно рисовался крайней упрощенностью, даже грубостью мысли и поведе-
ния, - за этой грубостью я почувствовал плохо скрытую злость честолюбца.
Он резко отрицал "культуру", - что мне очень не понравилось, - культура
- та область, куда я подвигался с великим трудом, сквозь множество пре-
пятствий.
Я встретил его в квартире нечаевца Орлова, переводчика Леопарди и
Флобера, одного из организаторов прекрасного издания "Пантеон Литерату-
ры"; умный, широко образованный старик, целый вечер сокрушительно высме-
ивал "толстовство", которым я, в ту пору, несколько увлекался, видя в
нем, однако, не что иное, как только возможность для меня временно отой-
ти в тихий угол жизни и там продумать пережитое мною.
...Я знал, конечно, что в Нижнем живет В. Г. Короленко, читал "Сон
Макара", - рассказ этот почему-то не понравился мне.
Однажды, в дождливый день, знакомый, с которым я шел по улице, ска-
зал, скосив глаз в сторону:
- Короленко!
По панели твердо шагал коренастый, широкоплечий человек в мохнатом
пальто, из-под мокрого зонтика я видел курчавую бороду. Человек этот на-
помнил мне тамбовских прасолов, - а у меня были солидные основания отно-
ситься враждебно к людям этого племени, и я не ощутил желания познако-
миться с Короленко. Не возникло это желание и после совета, данного мне
жандармским генералом, - одна из забавных шуток странной русской жизни.
Через несколько времени меня арестовали и посадили в одну из четырех
башен нижегородской тюрьмы. В круглой моей камере не было ничего инте-
ресного, кроме надписи, выцарапанной на двери, окованной железом. Над-
пись гласила:
Все живое - из клетки.
Я долго соображал, что хотел сказать человек этими словами? И не
зная, что это аксиома биологии, решил принять ее как печальное изречение
юмориста.
Меня отвели на допрос к самому генералу Познанскому и вот он, хлопая
багровой, опухшей рукою по бумагам, отобранным у меня, говорит всхрапы-
вая:
- Вы тут пишете стихи и вообще... Ну, и пишите. Хорошие стихи - при-
ятно читать...
Мне тоже стало приятно знать, что генералу доступны некоторые истины.
Я не думал, что эпитет "хорошие" относится именно к моим стихам. Но в то
же время далеко не все интеллигенты могли бы согласиться с афоризмом
жандарма о стихах.
И. И. Сведенцов, литератор, гвардейский офицер, бывший ссыльный,
прекрасно рассказывал о народовольцах, особенно восторженно о Вере Фиг-
нер, - печатал мрачные повести в "толстых" журналах, но когда я прочитал
ему стихи Фофанова:
Что ты сказала мне - я не расслышал.
Только сказала ты нежное что-то...
Он сердито зафыркал:
- Болтовня! Она, может быть, спросила его: который час? А он, дубина,
обрадовался...
Генерал, - грузный, в серой тужурке с оторванными пуговицами, в се-
рых, замызганных штанах с лампасами. Его опухшее лицо в седых волосах,
густо расписано багровыми жилками, мокрые, мутные глаза смотрят пе-
чально, устало. Он показался мне заброшенным, жалким, но - симпатичным,
напомнив породистого пса, которому от старости тяжело и скучно лаять.
Из книги речей А. Ф. Кони я знал тяжелую драму, пережитую этим гене-
ралом, знал, что дочь его - талантливая пианистка, а сам он - морфинист.
Он был организатором и председателем "Технического Общества" в Нижнем,
оспаривал, на заседаниях этого общества, значение кустарных промыслов и
- открыл на главной улице города магазин для продажи кустарных изделий
губернии; он посылал в Петербург доносы на земцев, Короленко и на губер-
натора Баранова, который сам любил писать доносы.
Все вокруг генерала было неряшливо: на кожаном диване, за спиною его,
валялось измятое постельное белье, из-под дивана выглядывал грязный са-
пог и кусок алебастра весом пуда в два. На косяках окон в клетках прыга-
ли чижы, щеглята, снигири, большой стол в углу кабинета загроможден фи-
зическими аппаратами, предо мной на столе лежала толстая книга на фран-
цузском языке "Теория электричества" и томик Сеченова "Рефлексы головно-
го мозга".
Старик непрерывно курил коротенькие толстые папиросы и обильный дым
их неприятно тревожил меня, внушая смешную мысль, что табак напитан мор-
фием.
- Какой вы революционер? - брюзгливо говорил он. - Вы - не еврей, не
поляк. Вот, - вы пишете, ну, что же? Вот, когда я выпущу вас, - покажите
ваши рукописи Короленко, - знакомы с ним? Нет? это - серьезный писатель,
не хуже Тургенева...
От генерала истекал какой-то тяжелый, душный запах. Говорить ему не
хотелось, он вытягивал слово за словом лениво, с напряжением. Было скуч-
но. Я рассматривал небольшую витрину рядом со столом, - в ней были раз-
ложены рядами металлические кружки.
Генерал, заметив мои косые взгляды, тяжело приподнялся, спросил:
- Интересно?
Подвинул кресло свое к витрине и, открыв ее, заговорил:
