цаемой как воздух, - оставаясь темной, - и душа стремглав падает в эту
тьму бесконечно долгое время, - оно длится секунды.
Небо - тоже ненадежно; оно может в любой момент изменить форму купола
на форму пирамиды вершиной вниз, острие вершины упрется в череп мой, и я
должен буду неподвижно стоять на одной точке, до той поры, пока железные
звезды, которыми скреплено небо, не перержавеют; тогда оно рассыплется
рыжей пылью и похоронит меня.
Все возможно. Только жить невозможно в мире таких возможностей.
Душа моя сильно болела. И если б, два года тому назад, я не убедился
личным опытом, как унизительна глупость самоубийства, - наверное, приме-
нил бы этот способ лечения больной души.
...Маленький, черный, горбатый психиатр, человек одинокий, умница и
скептик, часа два расспрашивал, как я живу, потом, хлопнув меня по коле-
ну, странно белой рукой, сказал:
- Вам, дружище, прежде всего надо забросить ко всем чертям книжки и
вообще всю дребедень, которой вы живете. По комплекции вашей, вы человек
здоровый, и - стыдно вам так распускать себя. Вам необходим физический
труд. Насчет женщин - как? Ну, это тоже не годится. Предоставьте воздер-
жание другим, а себе заведите бабенку, которая пожаднее к любовной игре,
- это будет полезно.
Он дал мне еще несколько советов, одинаково неприятных и неприемлемых
для меня, написал два рецепта, затем сказал несколько фраз, очень памят-
ных мне.
- Я кое-что слышал о вас, и - прошу извинить, если это не понравится
вам - вы кажетесь мне человеком, так сказать, первобытным. А у первобыт-
ных людей фантазия всегда преобладает над логическим мышлением. Все, что
вы читали, видели, - возбуждало у вас фантазию, а она - совершенно неп-
римирима с действительностью, которая хотя тоже фантастична, но - на
свой лад. Затем: один древний умник сказал: "Кто охотно противоречит,
тот не способен научиться ничему дельному". Сказано - хорошо. Сначала -
изучить, потом - противоречить, - так и надо.
Провожая меня, он повторил с улыбкой веселого чорта:
- А - бабеночка очень полезна для вас.
Через несколько дней я ушел из Нижнего в Симбирскую колонию толстов-
цев и, придя туда, узнал - от крестьян - трагикомическую историю ее раз-
рушения.
(Продолжение следует).ь тонет героизм отдельных личн 1#_44
М. Горький.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.
МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ.
(Продолжение).
Итак - я еду учиться в Казанский университет, не менее этого.
Мысль об университете внушил мне гимназист Н. Евреинов, милый юноша,
красавец с ласковыми глазами женщины. Он жил на чердаке в одном доме со
мною, он часто видел меня с книгой в руке, это заинтересовало его, мы
познакомились и вскоре Евреинов начал убеждать меня, что я обладаю "иск-
лючительными способностями к науке".
- Вы созданы природой для служения науке, - говорил он, красиво
встряхивая гривой длинных волос.
Я тогда еще не знал, что науке можно служить в роли кролика, а Евреи-
нов так хорошо доказывал мне: университеты нуждаются именно в таких пар-
нях, каков я. Разумеется, была потревожена тень Михаила Ломоносова. Ев-
реинов говорил, что в Казани я буду жить у него, пройду за осень и зиму
курс гимназии, сдам "кое-какие" экзамены - он так и говорил: "кое-какие"
- в университете мне дадут казенную стипендию, и лет через пять я буду
"ученым". Все - очень просто, потому что Евреинову было девятнадцать лет
и он обладал добрым сердцем.
Сдав свои экзамены, он уехал, а недели через две и я отправился вслед
за ним.
Провожая меня, бабушка советовала:
- Ты - не сердись на людей, ты сердишься все, строг и заносчив стал.
Это - от деда у тебя, а что он, дед? Жил, жил, да в дураки и вышел,
горький старик. Ты - одно помни: не бог людей судит, это - чорту лестно.
Прощай, ну...
И отирая с бурых, дряблых щек скупые слезы, она сказала:
- Уж не увидимся больше, заедешь ты, непоседа, далеко, а я - помру...
За последнее время я отошел от милой старухи и даже редко видел ее, а
тут, вдруг, с болью почувствовал, что никогда уже не встречу человека,
так плотно, так сердечно близкого мне.
Стоял на корме парохода и смотрел, как она там, у борта пристани,
крестится одной рукой, а другой, - концом старенькой шали отирает лицо
свое, темные глаза, полные сияния неистребимой любви к людям.
И вот я в полутатарском городе, в тесной квартирке одноэтажного дома.
Домик одиноко торчал на пригорке, в конце узкой, бедной улицы; одна из
его стен выходила на пустырь пожарища; на пустыре густо разраслись сор-
ные травы; в зарослях полыни, репейника и конского щавеля, в кустах бу-
зины, возвышались развалины кирпичного здания; под развалинами - обшир-
ный подвал, в нем жили и умирали бездомные собаки. Очень памятен мне
этот подвал, один из моих университетов.
Евреиновы - мать и два сына - жили на нищенскую пенсию. В первые же
дни я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с
базара и разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу: как
сделать из маленьких кусочков плохого мяса достаточное количество хоро-
шей пищи для трех здоровых парней, не считая себя самое?
Была она молчалива; в ее серых глазах застыло безнадежное, кроткое
упрямство лошади, изработавшей все силы свои; - тащит лошадка воз в го-
ру, и знает - не вывезу, - а все-таки везет.
Дня через три после моего приезда, утром, когда дети еще спали, а я
помогал ей в кухне чистить овощи, она тихонько и осторожно спросила ме-
ня:
- Вы зачем приехали?
- Учиться, в университет.
Ее брови поползли вверх вместе с желтой кожей лба. Она порезала ножом
палец себе, высасывая кровь опустилась на стул, но, тотчас же вскочив,
сказала:
- О, чорт...
Обернув носовым платком порезанный палец, она похвалила меня:
- Вы хорошо умеете чистить картофель.
Ну, еще бы не уметь! И я рассказал ей о моей службе на пароходе. Она
спросила:
- Вы думаете - этого достаточно, чтоб поступить в университет?
В ту пору я плохо понимал юмор. Я отнесся к ее вопросу серьезно и
рассказал ей порядок действий, в конце которого предо мною должны отк-
рыться двери храма науки.
Она вздохнула:
- Ах, Николай, Николай...
А он в эту минуту вошел в кухню мыться, заспанный, взлохмаченный и,
как всегда, веселый.
- Мама, хорошо бы пельмени сделать.
- Да, хорошо, - согласилась мать.
Желая блеснуть знанием кулинарного искусства, я сказал, что для
пельменей мясо - плохо, да и мало его.
Тут Варвара Ивановна рассердилась и произнесла по моему адресу нес-
колько слов настолько сильных, что уши мои налились кровью и стали расти
вверх. Она ушла из кухни, бросив на стол пучок моркови, а Николай, под-
мигнув мне, об'яснил ее поведение словами:
- Не в духе.
Уселся на скамье и сообщил мне, что женщины вообще - нервнее мужчин,
таково свойство их природы, - это неоспоримо доказано одним солидным
ученым, кажется - швейцарцем. Джон-Стюарт Милль, англичанин, или кто-то
другой, тоже говорил кое-что по этому поводу.
Николаю очень нравилось учить меня, и он пользовался каждым удобным
случаем, чтобы втиснуть в мой мозг что-нибудь необходимое, без чего не-
возможно жить. Я слушал его жадно, затем Фуко, Лярош-Фуко и Лярош-Жаклен
сливались у меня в одно лицо, и я не мог вспомнить, кто кому отрубил го-
лову: Лавуазье - Дюмурье, или - наоборот? Славный юноша искренно желал
"сделать меня человеком", он уверенно обещал мне это, но - у него не бы-
ло времени и всех остальных условий для того, чтобы серьезно заняться
мною. Эгоизм и легкомыслие юности не позволяли ему видеть, с каким нап-
ряжением сил, с какой хитростью мать вела хозяйство; еще менее чувство-
вал это его брат, тяжелый, молчаливый гимназист. А мне уже давно и тонко
были известны сложные фокусы химии и экономии кухни, я хорошо видел из-
воротливость женщины, принужденной ежедневно обманывать желудки своих
детей и кормить - неизвестно за что - приблудного парня неприятной на-
ружности, дурных манер. Естественно, что каждый кусок хлеба, падавший на
мою долю, ложился камнем на душу мне, - я начал искать какой-либо рабо-
ты. С утра уходил из дома, чтоб не обедать, а в дурную погоду - отсижи-
вался на пустыре, в подвале. Там, обоняя запах трупов кошек и собак, под
шум ливня и вздохи ветра, я скоро догадался, что университет - фантазия,
и что я поступил бы умнее, уехав в Персию. А уж я видел себя седобородым
волшебником, который нашел способ выращивать хлебные зерна об'емом в яб-
локо, картофель по пуду весом и вообще успел придумать немало благодея-
ний для земли, по которой так дьявольски трудно ходить не мне только од-
ному.
Я уже научился мечтать о необыкновенных приключениях и великих подви-
гах. Это очень помогало мне в трудные дни жизни, а так как дней этих бы-
ло много, - я все более изощрялся в мечтаниях. Я не ждал помощи извне и
не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось воле-
вое упрямство, - и чем труднее слагались условия жизни, тем крепче и да-
же умнее я чувствовал себя. Я очень рано понял, что человека создаст его
сопротивление окружающей среде.
Чтобы не голодать, я ходил на Волгу, к пристаням, где легко можно бы-
ло заработать пятнадцать - двадцать копеек. Там, среди грузчиков, бося-
ков, жуликов, - я чувствовал себя куском железа, сунутым в раскаленные
угли, - каждый день насыщал меня множеством острых, жгучих впечатлений.
Там предо мною вихрем кружились люди оголенно-жадные, люди грубых инс-
тинктов, - мне нравилась их злоба на жизнь, нравилось насмешливо враж-
дебное отношение ко всему в мире и беззаботное к самим себе. Все, что я
непосредственно пережил, тянуло меня к этим людям, вызывая желание пог-
рузиться в их едкую среду. Брет-Гарт и огромное количество "бульварных"
романов еще более возбуждали мои симпатии к этой среде.
Профессиональный вор Башкин, бывший ученик Учительского института,
жестоко битый, чахоточный человек, красноречиво внушал мне:
- Что ты, как девушка, ежишься, али честь потерять боязно? Девке
честь - все ее достояние, а тебе - только хомут. Честен бык, так он -
сеном сыт.
Рыженький, бритый точно актер, ловкими, мягкими движениями маленького
тела Башкин напоминал котенка. Он относился ко мне учительно, покрови-
тельственно, и я видел, что он от души желает мне удачи, счастья. Очень
умный, он прочитал немало хороших книг, более всех ему нравился "Граф
Монте-Кристо":
- В этой книге есть и цель и сердце, - говорил он.
Любил женщин и рассказывал о них вкусно чмокая, с восторгом, с ка-
кой-то судорогой в разбитом теле; в этой судороге было что-то болезнен-
ное, она возбуждала у меня брезгливое чувство, но речи его я слушал вни-
мательно, чувствуя их красоту. - Баба, баба! - выпевал он, и желтая кожа
его лица разгоралась румянцем, темные глаза сияли восхищением. - Ради
бабы я - на все пойду. Для нее, как для чорта - нет греха! Живи влюблен,
лучше этого ничего не придумано.
Он был талантливый рассказчик и легко сочинял для проституток трога-
тельные песенки о печалях несчастной любви, - его песни распевались во
всех городах Волги, и - между прочим - ему принадлежит широко распрост-
раненная песня:
Не красива я, бедна,
Плохо я одета,
Никто замуж не берет
Девушку за это...
Хорошо относился ко мне темный человек Трусов, благообразный, щеголе-
вато одетый, с тонкими пальцами музыканта. Он имел в Адмиралтейской сло-
боде лавочку с вывеской "Часовых дел мастер", но занимался сбытом краде-
ного.
- Ты, Максим, к воровским шалостям не приучайся! - говорил он мне,
солидно поглаживая седоватую свою бороду, прищурив хитрые и дерзкие гла-
за. - Я вижу: у тебя иной путь, ты человек духовный.
- Что значит - духовный?
- А - в котором зависти нет ни к чему, только любопытство...
