как тогда, когда я впервые познакомился с ними.
И только, вот, года два тому назад - спустя более тридцати лет после
первой беседы на эту тему - я неожиданно услышал те же мысли и почти в
тех же словах от старого знакомого моего, рабочего.
Однажды у меня с ним завязалась беседа "по душе" и этот человек, не-
весело усмехаясь, сказал мне с тою бесстрашной искренностью, которой об-
ладают, кажется, только русские люди.
- А. М., - милый, - ничего не надо, никуда все это: академии, науки,
аэропланы, - лишнее! Надобно только угол тихий и - бабу, чтоб я ее цело-
вал, когда хочу, а она мне честно - душой и телом - отвечала, - вот! Вы
- по интеллигентски рассуждаете, вы - уж не наш, а - отравленный чело-
век, для вас идея выше людишек, вы по-еврейски думаете: человек - для
субботы?
- Евреи не думают так...
Мы сидели на набережной Невы, на гранитной скамье, лунной ночью осе-
ни, оба истерзанные днем бесполезных волнений, упрямого, но безуспешного
желания сделать что-то доброе, полезное.
- Вы с нами, а - не наш, вот что я говорю, - продолжал он вдумчиво,
тихо. - Интеллигентам приятно беспокоиться, они издаля веков присовоку-
пились к бунтам. Как Христос был идеалистом и бунтовал для надземных це-
лей, так и вся интеллигенция бунтует для утопии. Бунтует - идеалист, а с
ним никчемность, негодяйство, сволочь, и все - со зла: видят они, что
места в жизни нет для них. Рабочий восстает для революции, - ему нужно
добиться правильного распределения орудий и продуктов труда. Захватив
власть окончательно, - думаете, согласится он на государство? Ни за что.
Все разойдутся, и каждый, за свой страх, устроит себе спокойный уго-
лок... Техника, говорите? Так она еще туже затягивает петлю на шее на-
шей, еще крепче вяжет нас. Нет, надо освободиться от лишнего труда. Че-
ловек покоя хочет. Фабрики да науки покоя не дадут. Одному - немного на-
до. Зачем я буду город громоздить, когда мне только маленький домик ну-
жен? Где кучей живут, там - и водопроводы, и канализация, и электричест-
во. А попробуйте без этого жить, - как легко будет! Нет, много лишнего у
нас, и все это - от интеллигенции. Потому я и говорю: интеллигенция -
вредная категория.
Я сказал, что никто не умеет так глубоко и решительно обессмысливать
жизнь, как это делаем мы, русские.
- Самый свободный народ по духу, - усмехнулся мой собеседник. -
Только, - вы не сердитесь, я правильно рассуждаю, так миллионы наши ду-
мают, да - сказать не умеют... Жизнь надо устроить проще, тогда она бу-
дет милосерднее к людям...
Человек этот никогда не был "толстовцем", не обнаруживал склонности к
анархизму, - я хорошо знаю историю его духовного развития.
После беседы с ним я невольно подумал: а что, если, действительно,
миллионы русских людей только потому терпят тягостные муки революции,
что лелеют в глубине души надежду освободиться от труда? Минимум труда,
- максимум наслаждения, это очень заманчиво и увлекает, как все неосу-
ществимое, как всякая утопия*1.
И мне вспомнились стихи Генрика Ибсена:
Я консерватор? О, нет!
Я все тот же, кем был всю жизнь, -
Не люблю перемещать фигуры,
Но - хотел бы смешать всю игру.
Помню только одну революцию, -
Она была умнее последующих
И могла бы все разрушить -
Разумею, конечно, Всемирный потоп.
Но - и тогда дьявола надули!
Вы знаете - Ной стал диктатором.
О, если это можно сделать честнее,
Я не откажусь помочь Вам, -
Вы хлопочете о Всемирном потопе,
Я же, с радостью, суну торпеду под ковчег.
_______________
*1 От редакции. Редакция ни в какой мере не разделяет этих пессимис-
тических раздумий А. М. Неверные вообще они опровергаются в особенности
художественным творчеством тов. Горького, в частности его автобиографи-
ческими рассказами, где так много странствующих, путешествующих, неуго-
монных, беспокойных протестантов, как и в других вещах А. М.
Лавка Деренкова давала ничтожный доход, а количество людей и "дели-
шек", нуждавшихся в материальной помощи, - все возрастало.
- Надо придумать что-нибудь, - озабоченно пощупывая бородку, говорил
Андрей и виновато улыбался, тяжко вздыхал.
Мне казалось, что этот человек считает себя осужденным на бессрочную
каторгу помощи людям и, хотя примирился с наказанием, но все-таки порою
оно тяготит его.
Не однажды, разными словами, я спрашивал:
- Почему вы делаете это?
Он, видимо не понимая моих вопросов, отвечал на вопрос - для чего? -
говорил книжно и невразумительно о тяжелой жизни народа, о необходимости
просвещения, знания.
- А - хотят, ищут люди знания?
- Ну, как же! Конечно! Ведь вы - хотите?
Да, я - хотел. Но - я помнил слова учителя истории:
"Люди ищут забвения, утешения, а не - знания".
Для таких острых идей - вредна встреча с людьми семнадцати лет от ро-
ду; идеи притупляются от этих встреч, люди тоже не выигрывают.
Мне стало казаться, что я всегда замечал одно и то же: людям нравятся
интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть на час време-
ни тяжелую, но привычную жизнь. Чем больше "выдумки" в рассказе, тем
жаднее слушают его. Наиболее интересна та книга, в которой много краси-
вой "выдумки". Кратко говоря - я плавал в чадном тумане.
Деренков придумал открыть булочную. Помню, - было совершенно точно
высчитано, что это предприятие должно давать не менее тридцати пяти про-
центов на каждый оборот рубля. Я должен был работать "подручным" пекаря
и, как "свой человек", следить, чтоб оный пекарь не воровал муку, яйца,
масло и выпеченный товар.
И вот я переселился из большого грязного подвала в маленький, почище,
- забота о чистоте его лежала на моей обязанности. Вместо артели в сорок
человек предо мною был один, - у него седые виски, острая бородка, су-
хое, копченое лицо, темные, задумчивые глаза и странный рот: маленький -
точно у окуня, губы пухлые, толстые и сложены так, как будто он мысленно
целуется. И что-то насмешливое светится в глубине глаз.
Он, конечно, воровал, - в первую же ночь работы он отложил в сторону
десяток яиц, фунта три муки и солидный кусок масла.
- Это - куда пойдет?
- А это пойдет одной девченочке, - дружески сказал он и, сморщив пе-
реносье, добавил: - Ха-арошая девченка!
Я попробовал убедить его, что воровство считается преступлением. Но -
или у меня не хватило красноречия, или я сам был недостаточно крепко
убежден в том, что пытался доказать, - речь моя не имела успеха.
Лежа на ларе теста и глядя в окно на звезды, пекарь удивленно забор-
мотал:
- Он меня - учит! Первый раз видит и - готово! - учит. А сам втрое
моложе меня. Смешно...
Осмотрел звезды и спросил:
- Будто видел я тебя где-то, - ты у кого работал? У Семенова? Это где
бунтовали? Так. Ну, значит, я тебя во сне видел...
Через несколько дней я заметил, что человек этот может спать сколько
угодно и в любом положении, даже стоя, опершись на лопату. Засыпая, он
приподнимал брови и лицо его странно изменялось, принимая иронически
удивленное выражение. А любимой темой его были рассказы о кладах и снах.
Он убежденно говорил:
- Землю я вижу насквозь, и вся она, как пирог, кладами начинена: кот-
лы денег, сундуки, чугуны везде зарыты. Не раз бывало: вижу во сне зна-
комое место, скажем, баню, - под углом у ней сундук серебряной посуды
зарыт. Проснулся и пошел ночью рыть, аршина полтора вырыл, - гляжу - уг-
ли и собачий череп. Вот оно, - нашел!.. Вдруг - трах! - окно вдребезги,
и баба какая-то орет неистово: - Караул, воры! Конечно - убежал, а то бы
- избили. Смешно.
Я часто слышу это слово: смешно! - но Иван Лутонин не смеется, а
только, улыбчиво прищурив глаза, морщит переносицу, расширяя ноздри.
Сны его - не затейливы, они так же скучны и нелепы, как действи-
тельность, и я не понимаю: почему он сны свои рассказывал с увлечением,
а о том, что живет вокруг него - не любит говорить?
Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно
выданная замуж дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа моло-
дежи, несколько тысяч человек, над могилой студенты говорили речи, поли-
ция разгоняла их. В маленьком магазине рядом с пекарней все кричат об
этой драме, комната за магазином набита студентами, к нам в подвал доно-
сятся возбужденные голоса, резкие слова.
- Косы ей драли мало, девице этой, - говорит Лутонин, и вслед за этим
сообщает: - Ловлю, будто, я карасей в пруде, вдруг - полицейский: стой,
как ты смеешь? Бежать некуда, нырнул я в воду и - проснулся.
Но, хотя действительность протекала где-то за пределами его внимания,
- он скоро почувствовал, что в булочной есть что-то необычайное: в мага-
зине торгуют девицы, неспособные к этому делу, читающие книжки - сестра
хозяина и подруга ее, большая, розовощекая, с ласковыми глазами. Прихо-
дят студенты, долго сидят в комнате за магазином, и кричат или шепчутся
о чем-то. Хозяин бывает редко, а я - "подручный" - являюсь, как будто,
управляющим булочной.
- Родственник ты хозяину? - спрашивает Лутонин. - А, может, он тебя в
зятья прочит? Нет. Смешно. А - зачем студенты шляются? Для барышень...
Н-да. Ну, это может быть... Хотя барышни незначительно вкусно-красивы...
Студентишки-то, наверно, больше - едят булки, чем для барышень старают-
ся...
Почти ежедневно в пять, шесть часов утра, на улице, у окна пекарни
является коротконогая девушка; сложенная из полушарий различных разме-
ров, она похожа на мешок арбузов. Спустив голые ноги в яму перед окном,
она, позевывая, зовет:
- Ваня!
На голове у нее пестрый платок, из-под него выбиваются курчавые,
светлые волосы, осыпая мелкими колечками ее красные, мячами надутые ще-
ки, низенький лоб, щекоча полусонные глаза. Она лениво отмахивает волосы
с лица маленькими руками, пальцы их забавно растопырены, точно у ново-
рожденного ребенка. Интересно - о чем можно говорить с такой девицей. Я
бужу пекаря, он спрашивает ее:
- Пришла?
- Видишь.
- Спала?
- Ну, а как же?
- Что видела во сне?
- Не помню...
Тихо в городе. Впрочем - где-то шаркает метла дворника, чирикают
только что проснувшиеся воробьи. В стекла окон упираются тепленькие лучи
восходящего солнца. Очень приятны мне эти задумчивые начала дней. Вытя-
нув в окно волосатую руку, пекарь щупает ноги девицы, она подчиняется
исследованию равнодушно, без улыбки, мигая овечьими глазами.
- Пешков, вынимай сдобное, пора.
Я вынимаю из печи железные листы, пекарь хватает с них десяток плю-
шек, слоек, саек, бросая их в подол девушке, а она, перебрасывая горячую
плюшку с ладони на ладонь, кусает ее желтыми зубами овцы, обжигается и
сердито стонет, мычит.
Любуясь ею, пекарь говорит:
- Опусти подол, бесстыдница...
А когда она уходит, он хвастается предо мною:
- Видал? Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный: с бабами
не живу, только с девицами. Это у меня - тринадцатая. Никифорычу -
крестная дочь.
Слушая его восторги, я думаю:
- И мне - так жить?
Вынув из печи весовой белый хлеб, я кладу на длинную доску десять,
двенадцать короваев, и поспешно несу их в лавочку Деренкова, а возвра-
тясь назад, набиваю двухпудовую корзину булками и сдобными, и бегу в Ду-
ховную академию, чтоб поспеть к утреннему чаю студентов. Там, в обширной
столовой, стою у двери, снабжая студентов булками "на книжку" и "за на-
личный расчет", - стою и слушаю их споры о Толстом; - один из профессо-
ров академии - Гусев - яростный враг Льва Толстого. Иногда у меня в кор-
зине под булками лежат книжки, я должен незаметно сунуть их в руки того
или другого студента, иногда - студенты прячут книги и записки в корзину
мне.
Раз в неделю я бегаю еще дальше - в "Сумасшедший дом", где читал лек-
ции психиатр Бехтерев, демонстрируя больных. Однажды он показывал сту-
