мокрый картуз, крикнул высоким, бабьим голосом:
- Молись, ребята!
В темноте, на палубе баржи, грузчики сбились в черную кучу и заворча-
ли как медведи, а староста, кончив молиться раньше всех, завизжал:
- Фонарей! Ну, молодчики, покажи работу! Честно, детки! С богом - на-
чинай!
И тяжелые, ленивые, мокрые люди начали "показывать работу". Они точно
в бой бросились на палубу и в трюмы затонувшей баржи, - с гиком, ревом,
с прибаутками. Вокруг меня с легкостью пуховых подушек летали мешки ри-
са, тюки изюма, кож, каракуля, бегали коренастые фигуры, ободряя друг
друга воем, свистом, крепкой руганью. Трудно было поверить, что так ве-
село, легко и споро работают те самые тяжелые, угрюмые люди, которые
только что уныло жаловались на жизнь, на дождь и холод. Дождь стал гуще,
холоднее, ветер усилился, рвал рубахи, закидывая подолы на головы, обна-
жая животы. В мокрой тьме при слабом свете шести фонарей метались черные
люди, глухо топая ногами о палубы барж. Работали так, как будто изголо-
дались о труде, как будто давно ожидали удовольствия швырять с рук на
руки четырехпудовые мешки, бегом носиться с тюками на спине. Работали
играя, с веселым увлечением детей, с той пьяной радостью - делать, слаще
которой только об'ятия женщины.
Большой бородатый человек в поддевке, мокрый, скользкий - должно быть
хозяин груза или доверенный его - вдруг заорал возбужденно:
- Молодчики, ведерко ставлю! - Разбойнички, два идет! Делай!
Несколько голосов сразу, со всех сторон тьмы густо рявкнули:
- Три ведра!
- Три пошло! Делай, знай!
И вихрь работы еще усилился.
Я тоже хватал мешки, тащил, бросал, снова бежал и хватал, и казалось
мне, что и сам я, и все вокруг завертелось в бурной пляске, что эти люди
могут так страшно и весело работать без устатка, не щадя себя - месяца,
года, что они могут, ухватясь за колокольни и минареты города, стащить
его с места, куда захотят.
Я жил эту ночь в радости не испытанной мною, душу озаряло желание
прожить всю жизнь в этом полубезумном восторге делания. За бортами пля-
сали волны, хлестал по палубам дождь, свистел над рекою ветер, - в серой
мгле рассвета стремительно и неустанно бегали полуголые, мокрые люди и
кричали, смеялись, любуясь своей силой, своим трудом. А, тут еще, ветер
разодрал тяжелую массу облаков, и на синем, ярком пятне небес, сверкнул
розоватый луч солнца - его встретили дружным ревом веселые звери, встря-
хивая мокрой шерстью милых морд. Обнимать и целовать хотелось этих дву-
ногих зверей, столь умных и ловких в работе, так самозабвенно увлеченных
ею.
Казалось, что такому напряжению радостно раз'яренной силы ничто не
может противостоять, она способна содеять чудеса на земле, может покрыть
всю землю в одну ночь прекрасными дворцами и городами, как об этом гово-
рят вещие сказки. Посмотрев минуту, две на труд людей, солнечный луч не
одолел тяжкой толщи облаков и утонул среди них, как ребенок в море, а
дождь превратился в ливень.
- Шабаш! - крикнул кто-то, но ему свирепо ответили:
- Я те пошабашу!
И до двух часов дня, пока не перегрузили весь товар, полуголые люди
работали без отдыха, под проливным дождем и резким ветром, заставив меня
благоговейно понять, какими могучими силами богата человеческая земля.
Потом перешли на пароход и там все уснули, как пьяные, а приехав в
Казань, вывалились на песок берега потоком серой грязи и пошли в трактир
пить три ведра водки.
Там ко мне подошел вор Башкин, осмотрел меня и спросил:
- Чего тобой делали?
Я с восторгом рассказал ему о работе, он выслушал меня и, вздохнув,
сказал презрительно:
- Дурак. И - хуже того - идиет!
Посвистывая, виляя телом как рыба, он уплыл среди тесно составленных
столов, - за ними шумно пировали грузчики; в углу кто-то, тенором, запе-
вал похабную песню.
Эх, было это дельцо ночною порой, -
Вышла прогуляться в садик барыня - эй!
Десяток голосов оглушительно заревел, прихлопывая ладонями по столам:
Сторож город сторожит,
Видит - барыня лежит...
Хохот, свист, и гремят слова, которым - по отчаянному цинизму - веро-
ятно, нет равных на земле.
---------------
Кто-то познакомил меня с Андреем Деренковым, владельцем маленькой,
бакалейной лавки, спрятанной в конце бедной, узенькой улицы, над овра-
гом, заваленным мусором.
Деренков, сухорукий человечек, с добрым лицом в светлой бородке и ум-
ными глазами обладал лучшей в городе библиотекой запрещенных и редких
книг, - ими пользовались студенты многочисленных учебных заведений Каза-
ни и различные революционно настроенные люди.
Лавка Деренкова помещалась в низенькой пристройке к дому скопца-меня-
лы; дверь из лавки вела в большую комнату, ее слабо освещало окно во
двор; за этой комнатой - продолжая ее - помещалась тесная кухня; за кух-
ней в темных сенях, между пристройкой и домом, в углу прятался чулан, и
в нем скрывалась злокозненная библиотека. Часть ее книг была переписана
пером в толстые тетради, - таковы были "Исторические письма" Лаврова,
"Что делать?" Чернышевского, некоторые статьи Писарева, "Царь-голод",
"Хитрая механика", - все эти рукописи были очень зачитаны, измяты.
Когда я впервые пришел в лавку, Деренков, занятый с покупателями,
кивнул мне на дверь в комнату; я вошел туда и вижу: в сумраке, в углу,
стоит на коленях, умиленно молясь, маленький старичок, похожий на порт-
рет Серафима Саровского. Что-то неладное, противоречивое почувствовал я,
глядя на старичка.
О Деренкове мне говорили, как о "народнике"; в моем представлении на-
родник - революционер, а революционер не должен веровать в бога, - бого-
мольный старичок показался мне лишним в этом доме.
Кончив молиться, он аккуратно пригладил белые волосы головы и бороды,
присмотрелся ко мне и сказал:
- Отец Андрея. А вы кто будете? Вот как? А я думал - переодетый сту-
дент.
- Зачем же студенту переодеваться? - спросил я.
- Ну, да, - тихо отозвался старик, - ведь как ни переоденься - бог
узнает!
Он ушел в кухню, а я, сидя у окна, задумался и вдруг услыхал возглас:
- Вот он какой!
У косяка двери в кухню стояла девушка, одетая в белое; ее светлые во-
лосы были коротко острижены, на бледном, пухлом лице сияли, улыбаясь,
синие глаза. Она была очень похожа на ангела, как их изображают дешевые
олеографии.
- Отчего вы испугались? Разве я такая страшная? - говорила она тон-
ким, вздрагивающим голосом и осторожно, медленно подвигалась ко мне,
держась за стену, точно она шла не по твердому полу, а по зыбкому кана-
ту, натянутому в воздухе. Это неумение ходить еще больше уподобляло ее
существу иного мира. Она вся вздрагивала, как будто в ноги ей впивались
иглы, а стена жгла ее детски пухлые руки. И пальцы рук были странно не-
подвижны.
Я стоял пред нею молча, испытывая чувство странного смятения и острой
жалости. Все необычно в этой темной комнате.
Девушка села на стул так осторожно, точно боялась, что стул улетит
из-под нее. Просто, как никто этого не делает, она рассказала мне, что
только пятый день начала ходить, а до того почти три месяца лежала в
постели - у нее отнялись руки и ноги.
- Это - нервная болезнь такая, - сказала она улыбаясь.
Помню, мне хотелось, чтобы ее состояние было об'яснено как-то иначе;
нервная болезнь - это слишком просто для такой девушки и в такой стран-
ной комнате, где все вещи робко прижались к стенам, а в углу, пред ико-
нами слишком ярко горит огонек лампады и по белой скатерти большого,
обеденного стола беспричинно ползает тень ее медных цепей.
- Мне много говорили о вас, - вот я и захотела посмотреть какой вы, -
слышал я детски тонкий голос.
Эта девушка разглядывала меня каким-то невыносимым взглядом, что-то
проницательно читающее видел я в синих глазах. С такой девушкой я не мог
- не умел - говорить. И молчал, рассматривая портреты Герцена, Дарвина,
Гарибальди.
Из лавки выскочил подросток одних лет со мною, белобрысый, с наглыми
глазами, он исчез в кухне, крикнув ломким голосом:
- Ты зачем вылезла, Марья?
- Это мой младший брат, - Алексей, - сказала девушка. - А я - учусь
на акушерских курсах, да вот, захворала. Почему вы молчите? Вы - застен-
чивый?
Пришел Андрей Деренков, сунув за пазуху свою сухую руку, молча погла-
дил сестру по мягким волосам, растрепал их и стал спрашивать - какую ра-
боту я ищу?
Потом явилась рыжекудрая, стройная девица с зеленоватыми глазами,
строго посмотрела на меня и, взяв белую девушку под руки, увела ее, ска-
зав:
- Довольно, Марья!
Имя не шло девушке, было грубо для нее.
Я тоже ушел, странно взволнованный, а через день, вечером, снова си-
дел в этой комнате, пытаясь понять - как и чем живут в ней? Жили -
странно.
Милый, кроткий старик Степан Иванович, беленький и как бы прозрачный,
сидел в уголке и смотрел оттуда, шевеля темными губами, тихо улыбаясь,
как будто просил:
- Не трогайте меня!
В нем жил заячий испуг, тревожное предчувствие несчастия, - что было
ясно мне.
Сухорукий Андрей, одетый в серую куртку, замазанную на груди маслом и
мукою до твердости древесной коры, ходил по комнате как-то боком, вино-
вато улыбаясь, точно ребенок, которому только что простили какую-то ша-
лость. Ему помогал торговать Алексей - ленивый, грубый парень. Третий
брат - Иван, учился в Учительском институте и, живя там в интернате, бы-
вал дома только по праздникам, - это был маленький, чисто одетый, гладко
причесанный человечек, похожий на старого чиновника. Больная Мария жила
где-то на чердаке и редко спускалась вниз, а когда она приходила, я
чувствовал себя неловко, точно меня связывало невидимыми путами.
Хозяйство Деренковых вела сожительница домохозяина-скопца, высокая
худощавая женщина с лицом деревянной куклы и строгими глазами злой мона-
хини. Тут же вертелась ее дочь, рыжая Настя, - когда она смотрела зеле-
ными глазами на мужчин - ноздри ее острого носа вздрагивали.
Но действительными хозяевами в квартире Деренковых были студенты Уни-
верситета, Духовной академии, Ветеринарного института, - шумное сборище
людей, которые жили в настроении забот о русском народе, в непрерывной
тревоге о будущем России. Всегда возбужденные статьями газет, выводами
только что прочитанных книг, событиями в жизни города и университета,
они по вечерам сбегались в лавочку Деренкова со всех улиц Казани для
яростных споров и тихого шопота по углам. Приносили с собою толстые кни-
ги и, тыкая пальцами в страницы их, кричали друг на друга, утверждая ис-
тины, кому какая нравилась.
Разумеется, я плохо понимал эти споры, истины терялись для меня в
обилии слов, как звездочки жира в жидком супе бедных. Некоторые студенты
напоминали мне стариков начетчиков сектантского Поволжья, но я понимал,
что вижу людей, которые готовятся изменить жизнь к лучшему, и хотя иск-
ренность их захлебывалась в бурном потоке слов, но - не тонула в нем.
Задачи, которые они пытались решать, были ясны мне, и я чувствовал себя
лично заинтересованным в удачном решении этих задач. Часто мне казалось,
что в словах студентов звучат немые думы, и я относился к этим людям
почти восторженно, как пленник, которому обещают свободу.
Они смотрели на меня точно столяры на кусок дерева, из которого можно
сделать не совсем обыкновенную вещь.
- Самородок! - рекомендовали они меня друг другу с такой же гор-
достью, с какой уличные мальчишки показывают один другому медный пятак,
найденный на мостовой. Мне почему-то не нравилось, когда меня именовали
- "самородком" и "сыном народа", - я чувствовал себя пасынком жизни и,
порою, очень испытывал тяжесть силы, руководившей развитием моего ума.
Так, увидав в окне книжного магазина книгу, озаглавленную неведомыми мне
словами "Афоризмы и максимы", я воспылал желанием прочитать ее и попро-
