это случилось потому, что в ту пору учителя и наставники уже несколько
тяготили меня, мне очень хотелось отдохнуть от них, поговорить с хорошим
человеком дружески - просто, не стесняясь ни с чем, о том, что беспощад-
но волновало меня. А когда я приносил материал моих впечатлений учите-
лям, они кроили и сшивали его сообразно моде и традициям тех полити-
ко-философских форм, закройщиками и портными которых они являлись. Я
чувствовал, что они совершенно искренно не могут шить и кроить иначе, но
я видел, что они портят мой материал.
Недели через две, я принес Короленко рукописи сказки "О рыбаке и фее"
и рассказа "Старуха Изергиль", только что написанного мною. В. Г. не бы-
ло дома, я оставил рукописи и на другой же день получил от него записку:
"Приходите вечером поговорить. Вл. Кор.".
Он встретил меня на лестнице с топором в руке.
- Не думайте, что это мое орудие критики, - сказал он, потрясая топо-
ром, - нет, это я полки в чулане устраивал. Но - некоторое усекновение
главы ожидает вас...
Лицо его добродушно сияло, глаза весело смеялись и, как от хорошей,
здоровой русской бабы, от него пахло свеже выпеченным хлебом.
- Всю ночь - писал, а после обеда уснул, проснулся - чувствую: надо
повозиться!
Он был непохож на человека, которого я видел две недели тому назад; я
совершенно не чувствовал в нем наставника и учителя; передо мной был хо-
роший человек, дружески внимательно настроенный ко всему миру.
- Ну-с, - начал он, взяв со стола мои рукописи и хлопая ими по колену
своему, - прочитал я вашу сказку. Если бы это написала барышня, слишком
много прочитавшая стихов Мюссе, да еще в переводе нашей милой старушки
Мысовской, - я бы сказал барышне: - недурно, а - все-таки выходите за-
муж. Но для такого свирепого верзилы, как вы, писать нежные стишки, -
это почти гнусно, во всяком случае преступно. Когда это вы разразились?
- Еще в Тифлисе...
- То-то! У вас тут сквозит пессимизм. Имейте в виду: пессимистическое
отношение к любви - болезнь возраста, это теория наиболее противоречивая
практике, чем все иные теории. Знаем мы вас, пессимистов, слышали о вас
кое-что!
Он лукаво подмигнул мне, засмеялся и продолжал серьезно:
- Из этой панихиды можно напечатать только стихи, они - оригинальны,
это я вам напечатаю. "Старуха" написана лучше, серьезнее, но - все-таки
и снова - аллегория. Не доведут они вас до добра. Вы в тюрьме сидели?
Ну, и еще сядете!
Он задумался, перелистывая рукопись:
- Странная какая-то вещь! Это - романтизм, а он - давно скончался.
Очень сомневаюсь, что сей Лазарь достоин воскресенья. Мне кажется, вы
поете не своим голосом. Реалист вы, а не романтик, реалист. В частности,
там есть одно место о поляке, оно показалось мне очень личным, - нет, не
так?
- Возможно.
- Ага! вот видите! Я же говорю: мы кое-что знаем о вас. Но - это не-
допустимо, личное - изгоняйте! Разумею - узко личное.
Он говорил охотно, весело, у него чудесно сияли глаза, - я смотрел на
него все с большим удивлением, как на человека, которого впервые вижу.
Бросив рукопись на стол, он подвинулся ко мне, положил руку на мое коле-
но.
- Слушайте, - можно говорить с вами запросто? Знаю я вас - мало, слы-
шу о вас - много, и кое-что вижу сам. Плохо вы живете. Не туда попали.
По-моему вам надо уехать отсюда или жениться на хорошей, не глупой де-
вушке.
- Но я женат.
- Вот это и плохо.
- Я сказал, что не могу говорить на эту тему.
- Ну, извините!
Он начал шутить, потом, вдруг озабоченно спросил:
- Да! Вы слышали, что Ромась арестован! Давно? Вот как. Я только вче-
ра узнал. Где? В Смоленске. Что он делал там?
На квартире Ромася была арестована типография "народоправцев", орга-
низованная им.
- Неугомонный человек, - задумчиво сказал В. Г. - Теперь - снова сош-
лют его куда-нибудь. Что он - здоров? Здоровеннейший мужик был...
Он вздохнул, повел широкими плечами.
- Нет, все это - не то! Этим путем ничего не достигнешь. Астыревское
дело - хороший урок, он говорит нам: беритесь за черную, легальную рабо-
ту, за будничное культурное дело. Самодержавие - больной, но крепкий
зуб, корень его ветвист и врос глубоко, нашему поколению этот зуб не
вырвать, - мы должны сначала раскачать его, а на это требуется не один
десяток легальной работы.
Он долго говорил на эту тему, и чувствовалось, что говорит он о своей
живой вере.
Пришла Авдотья Семеновна, зашумели дети, я простился и ушел с хорошим
сердцем.
Известно, что в провинции живешь как под стеклянным колпаком, - все
знают о тебе, знают, о чем ты думал в среду около двух часов и в субботу
перед всенощной; знают тайные намерения твои и очень сердятся, если ты
не оправдываешь пророческих догадок и предвидений людей.
Конечно, весь город узнал, что Короленко благосклонен ко мне, и я
принужден был выслушать не мало советов такого рода:
- Берегитесь, собьет вас с толку эта компания поумневших.
Подразумевался, популярный в то время, рассказ П. Д. Боборыкина "По-
умнел", - о революционере, который взял легальную работу в земстве, пос-
ле чего он потерял дождевой зонтик и его бросила жена.
- Вы - демократ, вам нечего учиться у генералов, вы - сын народа! -
внушали мне.
Но я уже давно чувствовал себя пасынком народа; это чувство, от вре-
мени, усиливалось и, как я уже говорил, сами народопоклонники казались
мне такими же пасынками, как я. Когда я указывал на это - мне кричали:
- Вот видите, вы уже заразились!
Группа студентов Ярославского лицея пригласила меня на пирушку, я
что-то читал им, они подливали в мой стакан пива - водку, стараясь де-
лать это незаметно для меня. Я видел их маленькие хитрости, понимал, что
они хотят "в дребезги" напоить меня, но не мог понять - зачем это нужно
им? Один из них, самовлюбленный и чахоточный, убеждал меня:
- Главное - пошлите ко всем чертям идеи, идеалы и всю эту дребедень!
Пишите - просто! Долой идеи...
Невыносимо надоедали мне все эти советы.
В. Г. Короленко, как всякий заметный человек, подвергался разнообраз-
ному воздействию обывателей. Одни, искренно ценя его внимательное отно-
шение к человеку, пытались вовлечь писателя в свои личные, мелкие дряз-
ги, другие избрали его об'ектом для испытания легкой клеветой. Моим зна-
комым не очень нравились его рассказы.
- Этот ваш Короленко, кажется, даже в Бога верует, - говорили мне.
Почему-то особенно не понравился рассказ "За иконой": находили, что
это - "этнография", не более.
- Так писал еще Павел Якушкин.
Утверждали, что характер героя-сапожника, - взят из "Нравов Растеряе-
вой улицы" Г. Успенского. В общем критики напоминали мне одного воро-
нежского иеремонаха, который, выслушав подробный рассказ о путешествии
Миклухи-Маклая, недоуменно и сердито спросил:
- Позвольте! вы сказали: он привез в Россию папуаса. Но - зачем же,
именно, папуаса? И - почему - только одного?
---------------
Рано утром я возвращался с поля, где гулял ночь, и встретил В. Г. у
крыльца его квартиры.
- Откуда? - удивленно спросил он. - А я иду гулять, отличное утро!
Пройдемтесь?
Он, видимо, тоже не спал ночь: глаза красные и сухие, смотрят утом-
ленно, борода сбита в клочья, одет небрежно.
- Прочитал я в "Волгаре" вашего "Деда Архипа", - это недурная вещь,
ее можно бы напечатать в журнале. Почему вы не показали мне этот расс-
каз, прежде чем печатать его? И почему вы не заходите ко мне?
Я сказал, что меня оттолкнул от него жест, которым он дал мне три
рубля взаймы, - он протянул мне деньги молча, стоя спиной ко мне. Меня
это обидело. Занимать деньги в долг так трудно, я прибегал к этому
только в случаях действительно крайней необходимости.
Он задумался, нахмурясь:
- Не помню! Во всяком случае это - было, если вы говорите, что было.
Но вы должны извинить мне эту небрежность. Вероятно, я был не в духе,
это часто бывает со мною последнее время. Вдруг, задумаюсь, точно в ко-
лодец свалился. Ничего не вижу, не слышу, но что-то слушаю и очень нап-
ряженно.
Взяв меня под руку, он заглянул в глаза мне.
- Вы забудьте это. Обижаться вам не на что, у меня хорошее чувство к
вам, но что вы обиделись, это вообще - не плохо. Мы не очень обидчивы,
вот это плохо. Ну, забудем. Вот что я хочу сказать вам: пишете вы много,
торопливо, нередко в рассказах ваших видишь недоработанность, неясность.
В "Архипе", - там, где описан дождь, - не то стихи, не то ритмическая
проза. Это - нехорошо.
Он много и подробно говорил и о других рассказах, было ясно, что он
читает все, что я печатаю, с большим вниманием. Разумеется, - это очень
тронуло меня.
- Надо помогать друг другу, - сказал он в ответ на мою благодарность.
- Нас - не много! И всем нам - трудно!
Понизив голос, он спросил:
- А вы не слышали, - правда, что в деле Натансона, Ромася и других
запуталась некая девица Истомина?
Я знал эту девицу, познакомился с ней, вытащив ее из Волги, куда она
бросилась вниз головою с кормы дощанника. Вытащить ее было легко, - она
пробовала утопиться на очень мелком месте. Это было - бесцветное, неум-
ное существо, с наклонностью к истерии и болезненной любовью ко лжи. По-
том, она была, кажется, гувернанткой у Столыпина в Саратове и убита, в
числе других, бомбой максималистов при взрыве дачи министра на Аптекарс-
ком острове.
Выслушав мой рассказ, В. Г. почти гневно сказал:
- Преступно вовлекать таких детей в рискованное дело. Года четыре то-
му назад или больше, я встречал эту девушку. Мне она не казалась такой,
как вы ее нарисовали. Просто - милая девчурка, смущенная явной неправдой
жизни, из нее могла бы выработаться хорошая сельская учительница. Гово-
рят, - она болтала на допросах? Но что же она могла знать? Нет, я не мо-
гу оправдать приношение детей в жертву Ваалу политики...
Он пошел быстрее, а у меня болели ноги, я спотыкался и отставал:
- Что это вы?
- Ревматизм.
- Рановато! - О девочке вы говорили совсем неверно, на мой взгляд. А,
вообще, вы хорошо рассказываете. Вот что, - попробуйте вы написать
что-либо покрупнее, для журнала. Это пора сделать. Напечатают вас в жур-
нале, - и, надеюсь, вы станете относиться к себе более серьезно!
Не помню, чтоб он еще когда-нибудь говорил со мною так обаятельно,
как в это славное утро, после двух дней непрерывного дождя, среди осве-
женного поля.
Мы долго сидели на краю оврага у еврейского кладбища, любуясь изумру-
дами росы на листьях деревьев и травах, он рассказывал о трагикомической
жизни евреев "черты оседлости", а под глазами его все росли тени уста-
лости.
Было уже часов девять утра, когда мы воротились в город. Прощаясь со
мною, он напомнил:
- Значит - пробуете написать большой рассказ, решено?
Я пришел домой и тотчас же сел писать "Челкаша", - рассказ одесского
босяка, моего соседа по койке в больнице города Николаева, написал в два
дня и послал черновик рукописи В. Г.
Через несколько дней он привел к моему патрону обиженных кем-то мужи-
ков и, сердечно, как только он умел делать, поздравил меня:
- Вы написали недурную вещь. Даже, прямо-таки хороший рассказ! Из це-
лого куска сделано...
Я был очень смущен его похвалой.
Вечером, сидя верхом на стуле в своем кабинетике, он оживленно гово-
рил:
- Совсем не плохо! Вы можете создавать характеры, люди говорят и
действуют у вас от себя, от своей сущности, вы умеете не вмешиваться в
течение их мысли, игру чувства, - это не каждому дается! А самое хорошее
в этом то, что вы цените человека таким, каков он есть. Я же говорил
вам, что вы реалист.
Но, подумав и усмехаясь, он добавил:
- Но, в то же время - романтик! И, вот что, - вы сидите здесь не бо-
лее четверти часа, а курите уже четвертую папиросу...
- Очень волнуюсь...
