Суть дела такова: редактор журнала "Жизнь" В. А. Поссе организовал
литературный вечер в честь и память Н. Г. Чернышевского, пригласив
участвовать В. Г. Короленко, Н. К. Михайловского, П. Ф. Мельшина, П. Б.
Струве, М. И. Туган-Барановского и еще несколько марксистов и народни-
ков. Литераторы дали свое согласие, полиция - разрешение.
На другой день, по приезде моем в Петербург, ко мне пришли два щеголя
студента с кокетливой барышней и заявили, что они не могут допустить
участие Поссе в чествовании Чернышевского, ибо "Поссе - человек, непри-
емлемый для учащейся молодежи, он эксплоатирует издателей журнала
"Жизнь". Я уже более года знал Поссе и хотя считал его человеком ориги-
нальным, талантливым, однако - не в такой степени, чтобы он мог и умел
эксплоатировать издателей. Знал я, что его отношения с ними были товари-
щеские, он работал, как ломовая лошадь, и, получая ничтожное вознаграж-
дение, жил с большою семьей впроголодь. Когда я сообщил все это юношам,
они заговорили о неопределенной политической позиции Поссе между народ-
никами и марксистами, но - он сам понимал эту неопределенность и статьи
свои подписывал псевдонимом Вильде. Блюстители нравственности и правове-
рия рассердились на меня и ушли, заявив, что они пойдут ко всем участни-
кам вечера и уговорят их отказаться от выступлений.
В дальнейшем оказалось, что "инцидент в его сущности" нужно рассмат-
ривать не как выпад лично против Поссе, а "как один из актов борьбы двух
направлений политической мысли", - молодые марксисты находят, что предс-
тавителям их школы неуместно выступать пред публикой с представителями
народничества "изношенного, издыхающего". Вся эта премудрость была изло-
жена в письме, обширном, как доклад, и написанном таким языком, что, чи-
тая письмо, я почувствовал себя иностранцем. Вслед за письмом от людей,
мне неведомых, я получил записку П. Б. Струве, - он извещал меня, что
отказывается выступить на вечере, а через несколько часов, другой запис-
кой сообщил, что берет свой отказ назад. Но - на другой день отказался
М. И. Туган-Барановский, а Струве прислал третью записку, на сей раз с
решительным отказом и, как в первых двух, без мотивации оного.
В. Г., посмеиваясь, выслушал мой рассказ об этой канители и, юморис-
тически грустно, сказал:
- Вот, - пригласят читать, а выйдешь на эстраду - схватят, снимут с
тебя штаны и - выпорют.
Расхаживая по комнате, заложив руки за спину, он продолжал вдумчиво и
негромко:
- Тяжелое время! Растет что-то странное, разлагающее людей. Настрое-
ние молодежи я плохо понимаю, - мне кажется, что среди нее возрождается
нигилизм и явились какие-то карьеристы-социалисты. Губит Россию самодер-
жавие, а сил, которые могли бы сменить его, - не видно!
Впервые я наблюдал Короленко настроенным так озабоченно и таким уста-
лым. Было очень грустно.
К нему пришли какие-то земцы из провинции, и я ушел. Через два-три
дня он уехал куда-то отдыхать, и я не помню, встречался ли с ним после
этого свидания.
III. О вреде философии.
... Я давно уж почувствовал необходимость понять - как возник мир, в
котором я живу, и каким образом я постигаю его. Это естественное и - в
сущности - очень скромное желание, незаметно выросло у меня в неодолимую
потребность и, со всей энергией юности, я стал настойчиво обременять
знакомых "детскими" вопросами. Одни искренно не понимали меня, предлагая
книги Ляйэля и Леббока; другие, тяжело высмеивая, находили, что я зани-
маюсь "ерундой"; кто-то дал "Историю философии" Льюиса; эта книга пока-
залась мне скучной, - я не стал читать ее.
Среди знакомых моих появился странного вида студент в изношенной ши-
нели, в короткой синей рубахе, которую ему приходилось часто одергивать
сзади, дабы скрыть некоторый пробел в нижней части костюма. Близорукий,
в очках, с маленькой, раздвоенной бородкой, он носил длинные волосы "ни-
гилиста"; удивительно густые, рыжеватого цвета, они опускались до плеч
его прямыми, жесткими прядями. В лице этого человека было что-то общее с
иконой "Нерукотворенного Спаса". Двигался он медленно, неохотно, как бы
против воли; на вопросы, обращенные к нему, отвечал кратко и не то угрю-
мо, не то - насмешливо. Я заметил, что он, как Сократ, говорит вопроса-
ми. К нему относились неприязненно.
Я познакомился с ним, и, хотя он был старше меня года на четыре, мы
быстро, дружески сошлись. Звали его Николай Захарович Васильев, по спе-
циальности он был химик.
Прекрасный человек, умник, великолепно образованный, он, как почти
все талантливые русские люди, имел странности: ел ломти ржаного хлеба,
посыпая их толстым слоем хинина, смачно чмокал и убеждал меня, что хинин
- весьма вкусное лакомство, а главное - полезен, укрощает буйство "инс-
тинкта рода". Он вообще проделывал над собою какие-то небезопасные опы-
ты: принимал бромистый кали и вслед за тем курил опиум, отчего едва не
умер в судорогах; принял сильный раствор какой-то металлической соли и
тоже едва не погиб. Доктор - суровый старик, исследовав остатки раство-
ра, сказал:
- Лошадь от этого издохла бы. Даже, пожалуй, пара лошадей. Вам эта
штука тоже не пройдет даром, будьте уверены.
Этими опытами Николай испортил себе зубы, все они у него позеленели и
выкрошились. Он кончил все-таки тем, что - намеренно или нечаянно - от-
равился в 901 году в Киеве, будучи ассистентом профессора Коновалова и
работая с индигоидом.
В 89 - 90 годах это был крепкий, здоровый человек, чудаковато-забав-
ный и веселый наедине со мною, несколько ехидный в компании. Помню - мы
взяли в земской управе какую-то счетную работу, - она давала нам рубль в
день, - и вот Николай, согнувшись над столом, поет нарочито-гнусным те-
норком на голос "Смотрите здесь - смотрите там".
Сто двадцать три
И двадцать два -
Сто сорок пять
Сто сорок пять! -
Поет десять минут, полчаса, еще поет, - теноришко его звучит все бо-
лее гнусно. Наконец - прошу:
- Перестань.
Он смотрит на стенные часы и - говорит:
- У тебя очень хорошая нервная система. Не всякий выдержит спокойно
такую пытку в течение сорока семи минут. Я одному знакомому медику "Али-
луйю" пел, так он на тринадцатой минуте чугунной пепельницей бросил в
меня. А готовился он на психиатра...
Николай постоянно читал немецкие философские книги и собирался писать
сочинение на тему: "Гегель и Сведенборг". Гегелева феноменология духа
воспринималась им как нечто юмористическое; лежа на диване, который мы
называли Кавказским хребтом, он хлопал книгой по животу своему, дрыгал
ногами и хохотал почти до слез.
Когда я спросил его: над чем он смеется - Николай, сожалея, ответил:
- Не могу, брат, не сумею об'яснить тебе это, уж очень суемудрая шту-
ка. Ты - не поймешь. Но, знаешь ли, - забавнейшая история.
После настойчивых просьб моих он долго, с увлечением говорил мне о
"мистике разумного". Я, действительно, ничего не понял и был весьма
огорчен этим.
О своих занятиях философией он говорил:
- Это, брат, так же интересно, как семячки подсолнуха грызть, и -
приблизительно - так же полезно.
Когда он приехал из Москвы на каникулы, я, конечно, обратился к нему
с "детскими" вопросами и этим очень обрадовал его.
- Ага, требуется философия, превосходно. Это я люблю. Сия духовная
пища будет дана тебе в потребном количестве.
Он предложил прочесть для меня несколько лекций.
- Это будет легче и, надеюсь, приятнее для тебя, чем сосать Льюиса.
Через несколько дней, поздно вечером, я сидел в полуразрушенной бе-
седке заглохшего сада; яблони и вишни в нем густо обросли лишаями, кусты
малины, смородины, крыжовника, густо разраслись, закрыв дорожки тысячью
цепких веток; по дорожкам бродил в сером халате, покашливая и ворча,
отец Николая, чиновник духовной консистории, страдавший старческим сла-
боумием.
Со всех сторон возвышались стены каких-то сараев, сад помещался как
бы на дне квадратной черной ямы, и чем ближе подходила ночь, тем глубже
становилась яма. Было душно, со двора доносился тяжкий запах помоев, хо-
рошо нагретых за день жарким солнцем июня.
- Будем философствовать, - говорил Николай, причмокивая и смакуя сло-
ва. Он сидел в углу беседки, облокотясь на стол, врытый в землю. Огонек
папиросы, вспыхивая, освещал его странное лицо, отражался в стеклах оч-
ков. У Николая была лихорадка, он зябко кутался в старенькое пальто,
шаркал ногами по земляному полу беседки, стол сердито скрипел.
Я напряженно слушал пониженный голос товарища. Он интересно и понятно
изложил мне систему Демокрита, рассказал о теории атомов, как она приня-
та наукой, потом вдруг сказал - "подожди" - и долго молчал, куря папиро-
су за папиросой.
Уже ночь наступила, ночь без луны и звезд; небо над садом было черно,
духота усилилась, в соседнем доме психиатра Кащенко трогательно пела ви-
олончель, с чердака, из открытого окна доносился старческий кашель.
- Вот что, брат, - заговорил Николай, усиленно куря и еще более пони-
зив голос, - тебе следует отнестись ко всем этим штукам с великой осто-
рожностью! Некто, - забыл кто именно, - весьма умно сказал, что убежде-
ния просвещенных людей так же консервативны, как и навыки мысли негра-
мотной, суеверной массы народа. Это - еретическая мысль, но в ней скрыта
печальная правда. И выражена она еще мягко, на мой взгляд. Ты прими эту
мысль и хорошенько помни ее.
Я хорошо помню эти слова, вероятно, самого лучшего и дружески искрен-
него совета из всех советов, когда-либо данных мне. Слова эти как-то по-
шатнули меня, отозвались в душе гулко и еще более напрягли мое внимание.
- Ты - человек, каким я желаю тебе остаться до конца твоих дней. Пом-
ни то, что уж чувствуешь: свобода мысли - единственная и самая ценная
свобода, доступная человеку. Ею обладает только тот, кто, ничего не при-
нимая на веру, все исследует, кто хорошо понял непрерывность развития
жизни, ее неустанное движение, бесконечную смену явлений действительнос-
ти.
Он встал, обошел вокруг стола и сел рядом со мною.
- Все, что я сказал тебе - вполне умещается в трех словах: живи своим
умом! Вот. Я не хочу вбивать мои мнения в твой мозг; я вообще никого и
ничему не могу учить, кроме математики, впрочем. Я особенно не хочу
именно тебя учить, понимаешь. Я - рассказываю. А делать кого-то другого
похожим на меня, это, брат, по-моему, свинство. Я особенно не хочу, что-
бы ты думал похоже на меня, это совершенно не годится тебе, потому что,
брат, я думаю плохо.
Он бросил папиросу на землю, растоптав ее двумя слишком сильными уда-
рами ноги. Но тотчас закурил другую папиросу и, нагревая на огне спички
ноготь большого пальца, продолжал, усмехаясь невесело:
- Вот, например, я думаю, что человечество до конца дней своих будет
описывать факты и создавать из этих описаний более или менее неудачные
догадки о существе истины или же, не считаясь с фактами - творить фанта-
зии. В стороне от этого - под, над этим - Бог. Но - Бог - это для меня
неприемлемо. Может быть, он и существует, но - я его не хочу. Видишь -
как нехорошо я думаю. Да, брат... Есть люди, которые считают идеализм и
материализм совершенно равноценными заблуждениями разума. Они - в поло-
жении чертей, которым надоел грязный ад, но не хочется и скучной гармо-
нии рая.
Он вздохнул, прислушался к пению виолончели.
- Умные люди говорят, что мы знаем только то, что думаем по поводу
видимого нами, но не знаем - то ли, так ли мы думаем, как надо. А ты - и
в это не верь! Ищи сам...
Я был глубоко взволнован его речью, - я понял в ней столько, сколько
надо было понять для того, чтоб почувствовать боль души Николая. Взяв
друг друга за руки, мы с минуту стояли молча. Хорошая минута! Вероятно -
одна из лучших минут счастья, испытанного мною в жизни. Эта жизнь, дос-
таточно разнообразная, могла бы дать мне несколько больше таких минут.
