и похож на муравьиную кучу. В нем стояли какие-то кислые, едкие запахи,
и всюду по углам, прятались густые, враждебные людям тени. С утра до
поздней ночи он гудел, - непрерывно трещали машины швеек, хористки опе-
ретки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко деклами-
ровал спившийся, полубезумный актер, истерически орали похмелевшие прос-
титутки, и - возникал у меня естественный, но неразрешимый вопрос:
- Зачем все это?
Среди голодной молодежи бестолково болтался рыжий, плешивый, скулас-
тый человек с большим животом, на тонких ногах, с огромным ртом и зубами
лошади, - за эти зубы прозвали его "Рыжий конь". Он третий год судился с
какими-то родственниками, симбирскими купцами и заявлял всем и каждому:
- Жив быть не хочу, а - разорю их в дребезг! Нищими по миру пойдут,
три года будут милостыней жить, - после того я им ворочу все, что отсужу
у них, все отдам и спрошу: - что, черти? То-то!
- Это - цель твоей жизни, Конь? - спрашивали его.
- Весь я, всей душой нацелился на это и больше ничего делать не могу.
Он целые дни торчал в окружном суде, в палате, у своего адвоката,
часто, вечерами, привозил на извозчике множество кульков, свертков, бу-
тылок и устраивал у себя в грязной комнате с провисшим потолком и кривым
полом шумные пиры, приглашая студентов, швеек, - всех, кто хотел сытно
поесть и немножко выпить. Сам "Рыжий конь" пил только ром, - напиток, от
которого на скатерти, платье и даже на полу оставались несмываемые тем-
норыжие пятна; - выпив, он завывал:
- Милые вы мои птицы! Люблю вас - честный вы народ! А я - злой подлец
и кр-рокодил, - желаю погубить родственников и - погублю. Ей богу! Жив
быть не хочу, а...
Глаза "Коня" жалобно мигали, и нелепое, скуластое лицо орошалось
пьяными слезами, он стирал их со щек ладонью и размазывал по коленям, -
шаровары его всегда были в масляных пятнах.
- Как вы живете? - кричал он. - Голод, холод, одежа плохая, - разве
это - закон? Чему в такой жизни научиться можно? Эх, кабы государь знал,
как вы живете...
И, выхватив из кармана пачку разноцветных кредиток, предлагал:
- Кому денег надо? Берите, братцы!
Хористки и швейки жадно вырывали деньги из его мохнатой руки, он хо-
хотал, говоря:
- Да, это не вам! Это - студентам.
Но студенты денег не брали.
- К чорту деньги! - сердито кричал сын скорняка.
Он сам, однажды, пьяный, принес Плетневу пачку десятирублевок, смятых
в твердый ком и сказал, бросив их на стол:
- Вот - надо? Мне - не надо...
Лег на койку нашу и зарычал, зарыдал так, что пришлось отпаивать и
отливать его водою. Когда он уснул, Плетнев попытался разгладить деньги,
но это оказалось невозможно: они были так туго сжаты, что надо было смо-
чить их водою, чтобы отделить одну от другой.
В дымной, грязной комнате с окнами в каменную стену соседнего дома -
тесно и душно, шумно и кошмарно. "Конь" орет всех громче. Я спрашиваю
его:
- Зачем вы живете здесь, а не в гостинице?
- Милый - для души! Тепло душе с вами...
Сын скорняка подтверждает:
- Верно, Конь! и я - тоже. В другом месте я бы пропал...
Конь просит Плетнева:
- Сыграй! Спой...
Положив гусли на колени себе, Гурий поет:
Ты взойди-ко, взойди, солнце красное...
Голос у него мягкий, проникающий в душу.
В комнате становится тихо, все задумчиво слушают жалобные слова и
негромкий звон гусельных струн.
- Хорошо, чорт! - ворчит несчастный купчихин утешитель.
Среди странных жителей старого дома Гурий Плетнев, обладая мудростью,
имя которой - веселье, играл роль доброго духа волшебных сказок. Душа
его, окрашенная яркими красками юности, освещала жизнь фейерверками
славных шуток, хороших песен, острых насмешек над обычаями и привычками
людей, смелыми речами о грубой неправде жизни. Ему только что исполни-
лось двадцать лет, по внешности он казался подростком, но все в доме
смотрели на него как на человека, который в трудный день может дать ум-
ный совет и всегда способен чем-то помочь. Люди получше - любили его,
похуже - боялись, и даже старый будочник Никифорыч всегда приветствовал
Гурия лисьей улыбкой.
Двор "Марусовки" - "проходной", поднимаясь в гору, он соединял две
улицы: Рыбнорядскую со Старо-Горшечной; на последней, недалеко от ворот
нашего жилища приткнулась уютно в уголке будка Никифорыча.
Это - старший городовой в нашем квартале; высокий, сухой старик, уве-
шанный медалями, лицо у него - умное, улыбка - любезная, глаза - хитрые.
Он относился очень внимательно к шумной колонии бывших и будущих лю-
дей, несколько раз в день его аккуратно вытесанная фигура являлась на
дворе, шел он не торопясь и посматривал в окна квартир взглядом смотри-
теля Зоологического сада в клетки зверей. Зимою, в одной из квартир были
арестованы однорукий офицер Смирнов и солдат Муратов, георгиевские кава-
леры участники Ахал-Текинской экспедиции Скобелева; арестовали их, - а
также Зобкина, Овсянкина, Григорьева, Крылова и еще кого-то за попытку
устроить тайную типографию. А однажды ночью был схвачен жандармами длин-
ный, угрюмый житель, которого я прозвал "Блуждающей колокольней". Утром,
узнав об этом, Гурий возбужденно растрепал свои черные волосы и сказал
мне:
- Вот что, Максимыч, тридцать семь чертей, беги, брат, скорее...
Об'яснив, куда нужно бежать, он добавил:
- Смотри - осторожнее! Может быть, там сыщики...
Таинственное поручение страшно обрадовало меня, и я полетел в Адми-
ралтейскую слободу с быстротой стрижа. Там, в темной мастерской медника,
я увидал молодого кудрявого человека с необыкновенно синими глазами; он
лудил кастрюлю, но - был не похож на рабочего. А в углу, у тисков, во-
зился, притирая кран, маленький старичок с ремешком на белых волосах.
Я спросил медника:
- Нет ли работы у вас?
Старичок сердито ответил:
- У нас - есть, а для тебя - нет!
Молодой, мельком взглянув на меня, снова опустил голову над кастрю-
лей. Я тихонько толкнул ногою его ногу, - он изумленно и гневно уставил-
ся на меня синими глазами, держа кастрюлю за ручку и как бы собираясь
швырнуть ею в меня. Но, увидав, что я подмигиваю ему, сказал спокойно:
- Ступай, ступай...
Еще раз подмигнув ему, я вышел за дверь, остановился на улице; кудря-
вый, потягиваясь, тоже вышел и молча уставился на меня, закуривая папи-
росу:
- Вы - Тихон?
- Ну, да!
- Петра арестовали.
Он нахмурился, сердито щупая меня глазами.
- Какого это Петра?
- Длинный, похож на дьякона.
- Ну?
- Больше ничего.
- А какое мне дело до Петра, дьякона и всего прочего? - спросил мед-
ник, и характер его вопроса окончательно убедил меня: это не рабочий. Я
побежал домой, гордясь тем, что сумел исполнить поручение. Таково было
мое первое участие в делах конспиративных.
Гурий Плетнев был близок к ним, но в ответ на мои просьбы ввести меня
в круг этих дел, говорил:
- Тебе, брат, рано! Ты - поучись...
Евреинов познакомил меня с одним таинственным человеком. Знакомство
это было осложнено предосторожностями, которые внушили мне предчувствие
чего-то очень серьезного. Евреинов повел меня за город, на Арское поле,
предупреждая по дороге, что знакомство это требует от меня величайшей
осторожности, его надо сохранить в тайне. Потом, указав мне вдали не-
большую, серую фигурку, медленно шагавшую по пустынному полю, Евреинов
оглянулся, тихо говоря:
- Вот он! Идите за ним и, когда он остановится, подойдите к нему,
сказав: я приезжий...
Таинственное всегда приятно, но здесь оно показалось мне смешным:
знойный яркий день, в поле серою былинкой качается одинокий человечек, -
вот и все. Догнав его у ворот кладбища, я увидал пред собою юношу с ма-
леньким, сухим личиком и строгим взглядом глаз, круглых как у птицы. Он
был одет в серое пальто гимназиста, но светлые пуговицы отпороты и заме-
нены черными, костяными, на изношенной фуражке заметен след герба, и во-
обще в нем было что-то преждевременно ощипанное, - как будто он торопил-
ся показаться самому себе человеком вполне созревшим.
Мы сидели среди могил, в тени густых кустов. Человек говорил сухо,
деловито и весь, насквозь не понравился мне. Строго расспросив меня, что
я читал, он предложил мне заниматься в кружке, организованном им; я сог-
ласился, и мы расстались, - он ушел первый, осторожно оглядывая пустын-
ное поле.
В кружке, куда входили еще трое или четверо юношей, я был моложе всех
и совершенно не подготовлен к изучению книги Дж.-Ст. Милля с примечания-
ми Чернышевского. Мы собирались в квартире ученика Учительского институ-
та Миловского, - впоследствии он писал рассказы под псевдонимом Елеонс-
кий и, написав томов пять, кончил самоубийством; - как много людей,
встреченных мною, ушло самовольно из жизни!
Это был молчаливый человек, робкий в мыслях, осторожный в словах. Жил
он в подвале грязного дома и занимался столярной работой "для равновесия
тела и души". С ним было скучно. Чтение книги Дж.-Ст. Милля не увлекало
меня; - скоро основные положения экономики показались очень знакомыми
мне; я усвоил их непосредственно, они были написаны на коже моей, и мне
казалось, что не стоило писать толстую книгу трудными словами о том, что
совершенно ясно для всякого, кто тратит силы свои ради благополучия и
уюта "чужого дяди". С великим напряжением высиживал я два, три часа в
яме, насыщенной запахом клея, рассматривая, как по грязной стене ползают
мокрицы.
Однажды вероучитель опоздал притти в обычный час, и мы, думая, что он
уже не придет, устроили маленький пир, купив бутылку водки, хлеба и
огурцов. Вдруг мимо окна быстро мелькнули серые ноги нашего учителя, ед-
ва успели мы спрятать водку под стол, как он явился среди нас, и нача-
лось толкование мудрых выводов Чернышевского. Мы все сидели неподвижно,
как истуканы, со страхом ожидая, что кто-нибудь из нас опрокинет бутылку
ногою. Опрокинул ее наставник, опрокинул и, взглянув под стол, не сказал
ни слова. Ох, уж лучше бы он крепко выругался!
Его молчание, суровое лицо и обиженно прищуренные глаза страшно сму-
тили меня. - Поглядывая исподлобья на багровые от стыда лица моих това-
рищей, я чувствовал себя преступником против вероучителя и сердечно жа-
лел его, хотя водка была куплена не по моей инициативе.
На чтениях было скучно, хотелось уйти в Татарскую слободу, где живут
какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные ласковые люди; они
говорят смешно искаженным русским языком, по вечерам, с высоких минаре-
тов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, - мне думалось, что у
татар вся жизнь построена иначе, не знакомо мне, не похоже на то, что я
знаю и что не радует меня.
Меня влекло на Волгу к музыке трудовой жизни; эта музыка и до сего
дня приятно охмеляет сердце мое, - мне хорошо памятен день, когда я
впервые почувствовал героическую поэзию труда.
Под Казанью села на камень, проломив днище, большая баржа с персидс-
ким товаром, - артель грузчиков взяла меня перегружать баржу. Был сен-
тябрь, дул верховый ветер, по серой реке сердито прыгали волны; ветер,
бешено срывая их гребни, кропил реку холодным дождем. Артель, человек
полсотни, угрюмо расположилась на палубе пустой баржи, кутаясь рогожами
и брезентом; баржу тащил маленький буксирный пароход, задыхаясь, выбра-
сывая в дождь красные снопы искр.
Вечерело. Свинцовое, мокрое небо, темнея, опускалось над рекою. Груз-
чики ворчали и ругались, проклиная дождь, ветер, жизнь, лениво ползали
по палубе, пытаясь спрятаться от холода и сырости. Мне казалось, что эти
полусонные люди не способны к работе, не спасут погибающий груз.
К полуночи доплыли до переката, причалили пустую баржу борт о борт к
сидевшей на камнях, - артельный староста, ядовитый старичишка, рябой
хитрец и сквернослов, с глазами и носом коршуна, сорвав с лысого черепа
