ные, маленькие комнаты стекается, точно в ямы, грязь города; вскипает на
чадном огне и, насыщенная враждою, злобой, снова изливается в город. Я
наблюдал, как в этих щелях, куда инстинкт и скука жизни забивают людей,
создаются из нелепых слов трогательные песни о тревогах и муках любви,
как возникают уродливые легенды о жизни "образованных людей", зарождает-
ся насмешливое и враждебное отношение к непонятному, - и видел, что "до-
ма утешения" являются университетами, откуда мои товарищи выносят знания
весьма ядовитого характера.
Смотрел я, как по грязному полу двигаются, лениво шаркая ногами, "де-
вушки для радости", как отвратительно трясутся их дряблые тела под на-
зойливый визг гармоники, или под раздражающий треск струн разбитого пиа-
нино, смотрел - и у меня зарождались какие-то неясные, но тревожные мыс-
ли. От всего вокруг истекала скука, отравляя душу бессильным желанием
куда-то уйти, где-то спрятаться.
Когда в мастерской я начинал рассказывать о том, что есть люди, кото-
рые бескорыстно ищут путей к свободе, к счастью народа, - мне возражали:
- А, вот, девки не то говорят про них!
И нещадно, с цинической злостью высмеивали меня, а я был задорным ку-
тенком, чувствовал себя не глупее и смелее взрослых собак, - я тоже
злился. Начиная понимать, что думы о жизни - не менее тяжелы, чем сама
жизнь, я, порою, ощущал в душе вспышки ненависти к упрямо терпеливым лю-
дям, с которыми работал. Меня особенно возмущала их способность терпеть,
покорная безнадежность, с которой они подчинялись полубезумным издева-
тельствам пьяного хозяина.
И - как нарочно - именно в эти тяжелые дни мне довелось познакомиться
с идеей совершенно новой и хотя органически враждебной мне, но все-таки
очень смутившей меня.
В одну из тех вьюжных ночей, когда кажется, что злобно воющий ветер
изорвал серое небо в мельчайшие клочья и они сыплются на землю, хороня
ее под сугробами ледяной пыли, и кажется, что кончилась жизнь земли,
солнце погашено, не взойдет больше, - в такую ночь, на Масленой неделе я
возвращался в мастерскую от Деренковых. Шагал, закрыв глаза, против вет-
ра, сквозь мутное кипение серого хаоса и вдруг - упал, наскочив на чело-
века, лежавшего поперек панели. Мы оба выругались, я - по-русски, он -
на французском языке:
- О, дьявол...
Это возбудило мое любопытство, я поднял его, поставил на ноги, - он
был маленького роста, легкий. Толкая меня, он гневно кричал:
- Моя шапка, чорт вас возьми! Отдайте шапку! Я - замерзну!
Найдя в снегу шапку, я встряхнул ее, надел на его ершистую голову, но
он сорвал шапку и, махая ею на меня, ругался на двух языках, гнал меня:
- Прочь!
Вдруг бросился вперед и утонул в кипящей кашице. Идя дальше, я снова
увидал его - он стоял, обняв руками деревянный столб погашенного фонаря,
и убедительно говорил:
- Лена, я погибаю... о, Лена...
Видимо, он был пьян и, пожалуй, замерз бы, оставь я его на улице. Я
спросил, где он живет.
- Какая это улица? - закричал он со слезами в голосе. - Я не знаю,
куда итти.
Я обнял его за талию и повел, допрашивая, где он живет.
- На Булаке, - бормотал он, вздрагивая. - На Булаке... там - бани, -
дом...
Шагал он неверно, сбивчиво и мешал мне итти; я слышал, как стучали
его зубы:
- Си тю савэ, - бормотал он, толкая меня.
- Что вы говорите?
Он остановился, поднял руку и сказал внятно, - с гордостью, как пока-
залось мне:
- Си тю савэ у же те мен...
И сунул пальцы руки в рот себе, качаясь, почти падая. Присев, я взял
его на спину себе и понес, а он, упираясь подбородком в череп мой, вор-
чал:
- Си тю савэ у... Но я замерзаю, о, боже...
На Балаке я с трудом добился у него - в каком доме он бивет; наконец,
мы влезли в сени маленького флигеля, спрятанного в глубине двора и вих-
рях снега. Он нащупал дверь, осторожно постучал и зашипел:
- Шш! Тише...
Дверь открыла женщина в красном капоте, с зажженой свечей в руке; ус-
тупив нам дорогу, она молча отошла в сторону и, вынув откуда-то лорнет,
стала рассматривать меня.
Я сказал ей, что у человека, кажется, застыли руки и его необходимо
раздеть, уложить в постель.
- Да? - спросила она звучно и молодо.
- Руки нужно опустить в холодную воду...
Она молча указала лорнетом в угол, там, на мольберте стояла картина,
- река, деревья. Я удивленно взглянул в лицо женщины странно неподвиж-
ное, а она отошла в угол комнаты, к столу, на котором горела лампа под
розовым абажуром, села там и, взяв со стола валета червей, стала расс-
матривать его.
- У вас нет водки? - громко спросил я. Она не ответила, раскладывая
по столу карты. Человек, которого я привел, сидел на стуле, низко накло-
нив голову, свесив вдоль туловища красные руки. Я положил его на диван и
стал раздевать, ничего не понимая, живя как во сне. Стена предо мною,
над диваном была сплошь покрыта фотографиями, среди них тускло светился
золотой венок в белых бантах ленты, на конце ее золотыми буквами было
напечатано:
"Несравненной Джильде".
- Чорт побери - тише! - застонал человек, когда я начал растирать его
руки.
Женщина озабоченно и молча раскладывала карты. Лицо у нее остроносое,
птичье, его освещают большие, неподвижные глаза. Вот она руками девоч-
ки-подростка взбила седые свои волосы, пышные, точно парик, и спросила
тихо, но звучно:
- Ты видел Мишу, Жорж?
Жорж оттолкнул меня, быстро сел и торопливо сказал:
- Но, ведь, он уехал в Киев...
- Да, в Киев, - повторила женщина, не отводя глаз от карт, и я заме-
тил, что голос ее звучит однотонно, не выразительно.
- Он скоро приедет...
- Да?
- О, да! Скоро.
- Да? - повторила женщина.
Полураздетый Жорж соскочил на пол и в два прыжка встал на колено у
ног женщины, говоря ей что-то по-французски.
- Я спокойна, - по-русски ответила она.
- Я - заплутался, знаешь? Метель, страшный ветер, я думал замерзну.
Мы немного пили, - торопливо рассказывал Жорж, гладя ее руку, лежавшую
на колене. Ему было лет сорок, красное толстогубое лицо его с черными
усами казалось испуганным, тревожным, он крепко потирал седую щетину во-
лос на своем круглом черепе и говорил все более трезво.
- Мы завтра едем в Киев, - сказала женщина, не то - спрашивая, не то
- утверждая.
- Да, завтра! И тебе нужно отдохнуть. Почему ты не ляжешь? Уже очень
поздно...
- Он не приедет сегодня - Миша?
- О, нет! Такая метель... Идем, ляг...
Он увел ее в маленькую дверь за шкафом книг, взяв лампу со стола. Я
долго сидел один, ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый голос.
Мохнатые лапы шаркали по стеклам окна. В луже растаявшего снега робко
отражалось пламя свечи. Комната была тесно заставлена вещами, теплый
странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
Вот Жорж явился, пошатываясь, держа в руках лампу, абажур ее дробно
стучал о стекло.
- Легла.
Поставил лампу на стол, задумчиво остановился среди комнаты и загово-
рил, не глядя на меня:
- Ну, что же? Без тебя, вероятно, я бы погиб... Спасибо! Ты кто?
Он склонил голову на-бок, прислушиваясь к шороху в соседней комнате и
вздрагивая.
- Это ваша жена? - тихонько спросил я.
- Жена. Все. Вся жизнь! - раздельно, не громко, глядя в пол, сказал
этот человек и снова начал крепко растирать голову ладонями.
- Чаю выпить, - а?
Он рассеянно пошел к двери, но остановился, вспомнив, что прислуга
об'елась рыбой и ее отправили в больницу.
Я предложил поставить самовар, он согласно кивнул головой и, видимо,
забыв, что полураздет, шлепая босыми ногами по мокрому полу, отвел меня
в маленькую кухню. Там, прислонясь спиной к печке, он повторил:
- Без тебя я бы замерз, - спасибо!
И вдруг, вздрогнув, уставился на меня испуганно расширенными глазами.
- Что же было бы с нею тогда? О, господи...
Быстро, шопотом, глядя в темную дыру двери, он сказал:
- Ты видишь, - она больная. У нее застрелился сын, музыкант, в Моск-
ве, а она все ждет его, вот уже два года, почти...
Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, не обычными словами расска-
зал, что женщина - помещица, он - учитель истории, был репетитором ее
сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца, барона, - пела в опере,
они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей
жизнь.
Рассказывал он, как будто читая неясно написанное, прищурив глаза,
напряженно присматриваясь к чему-то в полутьме грязной кухни, с прогнив-
шим у печки полом. Обжигался, прихлебывая чай, лицо его морщилось, круг-
лые глаза пугливо мигали.
- Ты - кто? - еще раз спросил он. - Да, - крендельщик, рабочий. -
Странно, не похоже. Что это значит?
Слова его звучали беспокойно, он смотрел на меня недоверчиво, взгля-
дом затравленного.
Я кратко рассказал о себе.
- Вот как? - тихо воскликнул он. - Да, вот как...
И вдруг оживился, спрашивая:
- Ты знаешь сказку о "Гадком утенке"? Читал?
Лицо его исказилось, он начал говорить с гневом, изумляя меня неес-
тественными - до визга - повышениями сиповатого голоса.
- Эта сказка - соблазняет! В твои годы я тоже подумал - не лебедь ли
я? И - вот... Должен был итти в академию - пошел в университет. Отец -
священник - отказался от меня. Изучал - в Париже - историю несчастий че-
ловечества, историю прогресса. Писал, да. О, как все это...
Он подскочил на стуле, прислушался и затем сказал мне:
- Прогресс - это выдумано для самоутешения! Жизнь - неразумна, лишена
смысла. Без рабства - нет прогресса, без подчинения большинства
меньшинству - человечество остановится на путях своих. Желая облегчить
нашу жизнь, наш труд, мы только усложняем ее, увеличиваем труд. Фабрики
и машины для того, чтобы делать еще и еще машины, это - глупо. Все
больше становится рабочих, а необходим только крестьянин, производитель
хлеба. Хлеб - это все, что надо взять трудом у природы. Чем меньше нужно
человеку - тем более он счастлив, чем больше желаний - тем меньше свобо-
ды.
Быть может - не в этих словах, но именно эти оглушающие мысли впервые
слышал я, да еще в такой резкой, оголенной форме. Человек, взвизгнув от
возбуждения, боязливо останавливал взгляд на двери, открытой во внутрен-
ние комнаты, минуту слушал тишину и снова шептал почти с яростью.
- Пойми, - каждому нужно немного: кусок хлеба и женщину...
Заговорив о женщине таинственным шопотом, словами, которых я не знал,
стихами, которых не читал, - он вдруг стал похож на вора Башкина.
- Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, - шептал он имена незнакомые мне
и рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах, читал французские
стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою.
- Любовь и голод правят миром, - слышал я горячий шопот и вспомнил,
что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры "Царь-го-
лод", - это придавало им в моих мыслях - особенно веское значение.
- Люди ищут забвения, утешения, а не - знания!
Эта мысль окончательно поразила меня.
Я ушел из кухни утром, - маленькие часы на стене показывали шесть с
минутами. Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели и вспоминая
яростные взвизгивания разбитого человека; чувствовал, что его слова ос-
тановились где-то в горле у меня, душат. Не хотелось итти в мастерскую
видеть людей, - и, таская на себе кучу снега, я шатался по улицам Та-
тарской слободы до поры, когда стало светло и среди волн снега начали
нырять фигуры жителей города.
Больше я никогда не встречал учителя и не хотел встретить его. Но
впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни и бесполез-
ности труда, - их говорили безграмотные странники, бездомные бродяги,
"толстовцы" и высоко-культурные люди. Говорил об этом иеромонах, магистр
богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог, - неови-
талист и многие еще. Но эти идеи уже не влияли на меня так ошеломляюще,
