Проза - Горький М.

Автобиографические рассказы

   М. Горький.

   АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.


   I. Время Короленко.

   ...Вышел я из Царицына в мае на заре ветреного, тусклого дня, рассчи-
тывая быть в Нижнем к сентябрю, - в этот год я призывался в солдаты.
   Часть пути - по ночам - ехал с кондукторами товарных поездов на  пло-
щадках тормозных вагонов, большую часть  шагал  пешком,  зарабатывая  на
хлеб, по станицам, деревням, по монастырям. Гулял в Донской  области,  в
Тамбовской и Рязанской губерниях, из Рязани - по Оке - свернул на  Моск-
ву, зашел в Хамовники к Л. Н. Толстому, - Софья Андреевна  сказала  мне,
что он ушел в Троице-Сергиевскую лавру. Я встретил ее на дворе, у дверей
сарая, тесно набитого пачками книг, она отвела  меня  в  кухню,  ласково
угостила стаканом кофе с булкой и, между прочим,  сообщила  мне,  что  к
Льву Николаевичу шляется очень много темных бездельников, и что  Россия,
вообще, изобилует бездельниками. Я уже сам видел это и, не кривя  душою,
вежливо признал наблюдение умной женщины совершенно правильным.
   Был конец сентября, землю щедро кропили осенние дожди, по  щетинистым
полям гулял холодный ветерок, леса были ярко раскрашены, - очень  краси-
вое время года, но несколько неудобно для путешествия пешком, а особенно
- в худых сапогах.
   На станции Москва-товарная  я  уговорил  проводника  пустить  меня  в
скотский вагон, в нем восемь черкасских быков ехали в Нижний  на  бойню.
Пятеро из них вели себя вполне солидно, но остальным  я,  почему-то,  не
понравился и они всю дорогу старались причинять мне  различные  неприят-
ности; когда это удавалось им, быки удовлетворенно сопели и мычали.
   А проводник, - человечишко на кривых ногах, маленький, пьяный, с  об-
кусанными усами, - возложил на меня обязанность кормить спутников  моих,
на остановках он совал в дверь вагона охапки сена, приказывая мне:
   - Угощай.
   Тридцать четыре часа провел я с быками, наивно думая, что никогда уже
не встречу в жизни моей скотов более грубых, чем эти.
   В котомке у меня лежала тетрадь стихов и превосходная поэма в прозе и
стихах "Песнь старого дуба".
   Я никогда не болел самонадеянностью, да еще - в то время - чувствовал
себя малограмотным - но я искренно  верил,  что  мною  написана  замеча-
тельная вещь. Я затискал в нее все, о чем думал на протяжении десяти лет
пестрой и нелегкой жизни. Я был убежден, что, прочитав мою  поэму,  гра-
мотное человечество благотворно изумится пред новизною всего, что я  по-
ведал ему, что правда повести моей сотрясет сердца всех живущих на  зем-
ле, и тотчас же после этого взыграет честная, чистая,  веселая  жизнь  -
кроме и больше этого я ничего не желал.
   В Нижнем жил Н. Е. Каронин; я изредка заходил к нему, но  не  решался
показать мой философический труд. Больной, Николай Елпидифорович вызывал
у меня острое чувство сострадания, и я всем существом моим  ощущал,  что
этот человек мучительно упорно задумался над чем-то.
   - Может быть, и так, - говорил он, выбивая из ноздрей густейшие струи
дыма папиросы, снова глубоко вдыхал дым и, усмехаясь, оканчивал:
   - А может быть, и не так...
   Речи его вызывали у меня тягостное недоумение  -  мне  казалось,  что
этот полузамученный человек имел право и должен был говорить как-то ина-
че, более определенно. Все это - и моя сердечная симпатия к нему -  вну-
шали мне некую осторожность в отношении к Петропавловскому, как будто  я
опасался что-то задеть в нем, сделать ему больно.
   Я видел его в Казани, - где он остановился на несколько дней, возвра-
щаясь из ссылки. Он вызвал у меня памятное впечатление человека, который
всю свою жизнь попадал не туда, куда ему хотелось.
   - В сущности, напрасно я сюда приехал!
   Эти слова встретили меня, когда я вошел в сумрачную комнату одноэтаж-
ного флигеля на грязном дворе трактира ломовых извозчиков. Среди комнаты
стоял высокий сутулый человек, задумчиво глядя на циферблат больших кар-
манных часов. В пальцах другой руки густо дымилась  папироса.  Потом  он
начал шагать длинными ногами из угла в угол, кратко отвечая  на  вопросы
хозяина квартиры С. Г. Сомова. Его близорукие, детски ясные глаза  смот-
рели утомленно и озабоченно. На скулах и  подбородке  светлые  шерстинки
разной длины, на угловатом черепе - прямые давно немытые волосы дьякона.
Засунув левую руку в карман измятых брюк, он звенел там медью, а в  пра-
вой руке держал папиросу, помахивая ею, как дирижер палочкою. Дышал  ды-
мом. Сухо покашливал и все смотрел на часы, уныло причмокивая.  Движения
плохо сложенного костлявого тела показывали, что человек этот мучительно
устал. Постепенно в комнату влезло десятка полтора мрачных  гимназистов,
студентов, булочник и стекольщик.
   Каронин приглушенным голосом чахоточного рассказывал о жизни в  ссыл-
ке, о настроении политических ссыльных. Говорил он, ни на кого не глядя,
словно беседуя с самим собою, часто делал короткие паузы и, сидя на  по-
доконнике, беспомощно оглядывался, - над головою его была  открыта  фор-
точка, в комнату врывался холодный воздух, насыщенный запахом  навоза  и
лошадиной мочи. Волосы на голове Каронина шевелились, он приглаживал  их
длинными пальцами сухой костистой руки и отвечал на вопросы.
   - Допустимо, но - я не уверен, что это именно так! Не знаю.  Не  умею
сказать.
   Каронин не понравился юношам. Они уже привыкли слышать людей, которые
все знали и все умели сказать. И осторожность его повести вызвала у  них
ироническую оценку.
   - Пуганая ворона.
   Но товарищу моему,  стекольщику  Анатолию,  показалось,  что  честную
вдумчивость взгляда детских глаз Каронина и его частое "не знаю" - можно
об'яснить иной боязнью: человек, знающий жизнь, боится ввести в  заблуж-
дение мрачных кутят, сказав им больше, чем может искренно сказать.  Люди
непосредственного опыта - я и Анатолий - отнеслись  к  людям  книг  нес-
колько недоверчиво; мы хорошо знали гимназистов и видели, что в этот час
они притворяются серьезными, больше чем всегда.
   Около полуночи Каронин вдруг замолчал, вышел на середину  комнаты  и,
стоя в облаке дыма, крепко погладил лицо свое ладонями рук, точно умыва-
ясь невидимой водой. Потом вытащил часы откуда-то из-за пояса, поднес их
к носу и торопливо сказал:
   - Так - вот. Я должен итти. У меня дочь больна. Очень. Прощайте!
   Крепко пожав горячими пальцами протянутые ему руки, он,  покачиваясь,
ушел, а мы начали междоусобную брань, - обязательное и  неизбежное  пос-
ледствие всех таких бесед.
   В Нижнем Каронин трепетно наблюдал за толстовским движением среди ин-
теллигенции, помогал устраивать колонии в Симбирской губернии, - быструю
гибель этой затеи он описал в рассказе "Борская колония".
   - Попробуйте и вы "сесть на землю", - советовал он мне. - Может быть,
это подойдет вам?
   Но убийственные опыты любителей самоистязания не привлекали  меня,  к
тому же в Москве я  видел  одного  из  главных  основоположников  "толс-
товства" М. Новоселова, организатора Тверской и  Смоленской  артелей,  а
затем - сотрудника "Православного Обозрения" и  яростного  врага  Л.  Н.
Толстого.
   Это был человек большого роста, видимо, значительной физической силы,
он явно рисовался крайней упрощенностью, даже грубостью мысли и  поведе-
ния, - за этой грубостью я почувствовал плохо скрытую злость честолюбца.
Он резко отрицал "культуру", - что мне очень не понравилось, -  культура
- та область, куда я подвигался с великим трудом, сквозь множество  пре-
пятствий.
   Я встретил его в квартире нечаевца  Орлова,  переводчика  Леопарди  и
Флобера, одного из организаторов прекрасного издания "Пантеон  Литерату-
ры"; умный, широко образованный старик, целый вечер сокрушительно высме-
ивал "толстовство", которым я, в ту пору, несколько  увлекался,  видя  в
нем, однако, не что иное, как только возможность для меня временно отой-
ти в тихий угол жизни и там продумать пережитое мною.
   ...Я знал, конечно, что в Нижнем живет В. Г.  Короленко,  читал  "Сон
Макара", - рассказ этот почему-то не понравился мне.
   Однажды, в дождливый день, знакомый, с которым я шел по  улице,  ска-
зал, скосив глаз в сторону:
   - Короленко!
   По панели твердо шагал коренастый, широкоплечий  человек  в  мохнатом
пальто, из-под мокрого зонтика я видел курчавую бороду. Человек этот на-
помнил мне тамбовских прасолов, - а у меня были солидные основания отно-
ситься враждебно к людям этого племени, и я не ощутил  желания  познако-
миться с Короленко. Не возникло это желание и после совета, данного  мне
жандармским генералом, - одна из забавных шуток странной русской жизни.
   Через несколько времени меня арестовали и посадили в одну из  четырех
башен нижегородской тюрьмы. В круглой моей камере не было  ничего  инте-
ресного, кроме надписи, выцарапанной на двери, окованной  железом.  Над-
пись гласила:

   Все живое - из клетки.

   Я долго соображал, что хотел сказать  человек  этими  словами?  И  не
зная, что это аксиома биологии, решил принять ее как печальное изречение
юмориста.
   Меня отвели на допрос к самому генералу Познанскому и вот он,  хлопая
багровой, опухшей рукою по бумагам, отобранным у меня, говорит  всхрапы-
вая:
   - Вы тут пишете стихи и вообще... Ну, и пишите. Хорошие стихи -  при-
ятно читать...
   Мне тоже стало приятно знать, что генералу доступны некоторые истины.
Я не думал, что эпитет "хорошие" относится именно к моим стихам. Но в то
же время далеко не все интеллигенты могли  бы  согласиться  с  афоризмом
жандарма о стихах.
   И. И. Сведенцов,  литератор,  гвардейский  офицер,  бывший  ссыльный,
прекрасно рассказывал о народовольцах, особенно восторженно о Вере  Фиг-
нер, - печатал мрачные повести в "толстых" журналах, но когда я прочитал
ему стихи Фофанова:

   Что ты сказала мне - я не расслышал.
   Только сказала ты нежное что-то...

   Он сердито зафыркал:
   - Болтовня! Она, может быть, спросила его: который час? А он, дубина,
обрадовался...
   Генерал, - грузный, в серой тужурке с оторванными пуговицами,  в  се-
рых, замызганных штанах с лампасами. Его опухшее лицо в  седых  волосах,
густо расписано багровыми жилками,  мокрые,  мутные  глаза  смотрят  пе-
чально, устало. Он показался мне заброшенным, жалким, но -  симпатичным,
напомнив породистого пса, которому от старости тяжело и скучно лаять.
   Из книги речей А. Ф. Кони я знал тяжелую драму, пережитую этим  гене-
ралом, знал, что дочь его - талантливая пианистка, а сам он - морфинист.
Он был организатором и председателем "Технического Общества"  в  Нижнем,
оспаривал, на заседаниях этого общества, значение кустарных промыслов  и
- открыл на главной улице города магазин для продажи  кустарных  изделий
губернии; он посылал в Петербург доносы на земцев, Короленко и на губер-
натора Баранова, который сам любил писать доносы.
   Все вокруг генерала было неряшливо: на кожаном диване, за спиною его,
валялось измятое постельное белье, из-под дивана выглядывал грязный  са-
пог и кусок алебастра весом пуда в два. На косяках окон в клетках прыга-
ли чижы, щеглята, снигири, большой стол в углу кабинета загроможден  фи-
зическими аппаратами, предо мной на столе лежала толстая книга на  фран-
цузском языке "Теория электричества" и томик Сеченова "Рефлексы головно-
го мозга".
   Старик непрерывно курил коротенькие толстые папиросы и  обильный  дым
их неприятно тревожил меня, внушая смешную мысль, что табак напитан мор-
фием.
   - Какой вы революционер? - брюзгливо говорил он. - Вы - не еврей,  не
поляк. Вот, - вы пишете, ну, что же? Вот, когда я выпущу вас, - покажите
ваши рукописи Короленко, - знакомы с ним? Нет? это - серьезный писатель,
не хуже Тургенева...
   От генерала истекал какой-то тяжелый, душный запах. Говорить  ему  не
хотелось, он вытягивал слово за словом лениво, с напряжением. Было скуч-
но. Я рассматривал небольшую витрину рядом со столом, - в ней были  раз-
ложены рядами металлические кружки.
   Генерал, заметив мои косые взгляды, тяжело приподнялся, спросил:
   - Интересно?
   Подвинул кресло свое к витрине и, открыв ее, заговорил:
   - Это - медали в память исторических событий и лиц. Вот взятие Басти-
лии, а это - в память победы Нельсона под Абукиром,  -  историю  Франции
знаете? Это - об'единение швейцарских союзов, а это знаменитый  Гальвани
- смотрите, как прекрасно сделано. Это - Кювье, - значительно хуже!
   На его багровом носу дрожало пенснэ, влажные глаза оживились, он брал
медали толстыми пальцами так осторожно, как будто это была не бронза,  а
стекло.
   - Прекрасное искусство, - ворчал он и, смешно оттопыривая губы,  сду-
вал пыль с медалей.
   Я искренно восхищался красотой кружечков металла и видел, что  старик
нежно любит их.
   Закрыв - со вздохом - витрину, он спросил меня:  люблю  ли  я  певчих
птиц? Ну, в этой области я знал, вероятно, больше, чем три  генерала.  И
между нами завязалась оживленнейшая беседа о птицах.
   Старик уже вызвал жандарма, чтобы отправить меня в тюрьму,  у  косяка
двери вытянулся солидный вахмистр, а его начальник все еще говорил сожа-
лительно чмокая:
   - Вот, знаете, не могу достать шура! - Замечательная птица! И, -  во-
обще, - птицы прекрасный народ, правда? Ну, отправляйтесь с Богом... Да,
- вспомнил он, - вам учиться надо, ну, там - писать, а не это...
   Через несколько дней я снова сидел перед генералом, он сердито бормо-
тал:
   - Конечно, вы знали, куда уехал Сомов, и надо было сказать это мне, я
бы сразу выпустил вас. И - не надо было издеваться над офицером, который
делал обыск у вас... И - вообще...
   Но вдруг, наклоняясь ко мне, он добродушно спросил:
   - А теперь вы не ловите птиц?
   ... Лет через десять после забавного знакомства с генералом, я, арес-
тованный, сидел в Нижегородском жандармском управлении, ожидая  допроса.
Ко мне подошел молодой ад'ютант и спросил:
   - Вы помните генерала Познанского? - Это мой отец. Он умер, в Томске.
Он очень интересовался вашей судьбой, - следил за вашими успехами в  ли-
тературе и, нередко, говорил, что он первый почувствовал ваш талант.  Не
задолго до смерти он просил меня передать вам медали, которые  нравились
вам, - конечно, если вы пожелаете взять их...
   Я был искренне тронут. Выйдя из тюрьмы, взял медали и отдал их в  Ни-
жегородский музей.
   ... В солдаты меня не взяли; толстый, веселый доктор, несколько похо-
жий на мясника, распоряжаясь точно боец быков на бойне, сказал, осмотрев
меня:
   - Дырявый, пробито легкое насквозь! Притом - расширена вена на  ноге.
Не годен!
   Это крайне огорчило меня.
   Не задолго до призыва я познакомился с офицером-топографом - Паскиным
или Пасхаловым, не помню.
   Участник боя под Кушкой, он интересно рисовал жизнь на границе  Афга-
нистана и весною должен был отправиться на Памир, работать по  определе-
нию границ России. Высокий, жилистый, нервозный, он очень искусно  писал
маслом, - маленькие, забавные картинки военного быта в духе Федотова.  Я
чувствовал в нем что-то не слаженное, противоречивое,  то,  что  именуют
"ненормальным". Он уговаривал меня:
   - Поступайте в топографическую команду, я возьму вас  на  Памиры!  Вы
увидите самое прекрасное на земле - пустыню. Горы, - это хаос, пустыня -
гармония!
   И прищурив большие, серые, странно блуждающие глаза, понижая до шопо-
та мягкий, ласкающий голос, он таинственно жужжал о красоте пустыни, а я
слушал, и меня, до немоты, изумляло: как можно столь обаятельно говорить
о пустоте, о бескрайных песках, непоколебимом молчании, о зное и мучени-
ях жажды?
   - Ничего не значит, - сказал он, узнав, что меня не взяли в  солдаты.
- Пишите заявление, что желаете поступить добровольцем в команду  топог-
рафов и обязуетесь сдать требуемые экзамены, - я вам все устрою.
   Заявление написано, подано; с трепетом  жду  результата.  Через  нес-
колько дней Пасхалов смущенно сказал мне:
   - Оказывается, - вы политически  неблагонадежны;  тут  ничего  нельзя
сделать.
   И, опустив глаза, он тихо добавил:
   - Жаль, что вы скрыли от меня это обстоятельство!
   Я сказал, что для меня это "обстоятельство" тоже новость, но он,  ка-
жется, не поверил мне. Скоро он уехал из города, а на святках я прочитал
в Московской газете, что этот человек зарезался бритвой в бане.
   ... Жизнь моя шла путанно и трудно. Я работал в складе пива,  перека-
тывал в сыром подвале бочки с места на место, мыл и купорил бутылки. Это
занимало весь мой день. Поступил в контору водочного завода, но в первый
же день службы на меня бросилась борзая собака жены управляющего завода,
- я убил собаку ударом кулака по длинному черепу, и меня тотчас  прогна-
ли.
   Однажды в тяжелый день, я решил, наконец, показать мою  поэму  В.  Г.
Короленко. Трое суток играла снежная буря, улицы были загромождены  суг-
робами, крыши домов - в пышных шапках снега, скворешни  -  в  серебряных
чепчиках, стекла окон затянуты кружевами, а в белесом небе сияло, ослеп-
ляя, жгуче холодное солнце.
   Владимир Галактионович жил на окраине города во втором этаже деревян-
ного дома. На панели, перед крыльцом, умело работал широкой лопатой  ко-
ренастый человек в меховой шапке странной формы, с наушниками, в  корот-
ком, - по колени - плохо сшитом тулупчике, в тяжелых вятских валенках.
   Я полез сквозь сугроб на крыльцо.
   - Вам кого?
   - Короленко.
   - Это я.
   Из густой, курчавой бороды, богато украшенной инеем, на меня смотрели
карие хорошие глаза. Я не узнал его; встретив на улице, я не  видел  его
лица. Опираясь на лопату, он молча выслушал мои об'яснения, причины  ви-
зита, потом прищурился, вспоминая.
   - Знакомая фамилия. Это не о вас ли писал мне, года два  тому  назад,
некто Ромась, Михайло Антонов? Так!
   Входя на лестницу, он спросил:
   - Не холодно вам? Очень легко одеты.
   И - не громко, как будто беседуя сам с собою:
   - Упрямый мужик Ромась! Умный хохол. Где он теперь? В Вятке? Ага...
   В маленькой, угловой комнатке, окнами в сад, тесно заставленной двумя
рабочими конторками, шкафами книг и тремя стульями, он,  отирая  платком
мокрую бороду и перелистывая мою толстую рукопись, говорил:
   - Почитаем! Странный у вас почерк, с виду - простой, четкий, а  чита-
ется трудно.
   Рукопись лежала на коленях у него, он искоса поглядывал на ее страни-
цы, на меня - мне было неловко.
   - Тут у вас написано - "зизгаг", это... очевидно, описка, такого сло-
ва нет, есть - зигзаг...
   Маленькая пауза перед словом "описка" дала мне понять, что В. Г.  Ко-
роленко - человек, умеющий щадить самолюбие ближнего.
   - Ромась писал мне, что мужики пытались порохом взорвать его, а потом
подожгли, - да? Вы жили с ним в это время?
   Он говорил и перелистывал рукопись.
   - Иностранные слова надо употреблять только в случаях совершенной не-
избежности, вообще же лучше избегать их. Русский язык достаточно  богат,
он обладает всеми средствами для выражения самых тонких ощущений  и  от-
тенков мысли.
   Это он говорил, между прочим, все расспрашивая о Ромасе, о деревне.
   - Какое суровое лицо у вас! - неожиданно сказал он и, улыбаясь, спро-
сил: - Трудно живется?
   Его  мягкая  речь  значительно  отличалась  от  грубоватого  окающего
волжского говора, но я видел в нем странное сходство с  волжским  лоцма-
ном, - оно было не только в его плотной, широкогрудой  фигуре  и  зорком
взгляде  умных  глаз,  но  и  в  благодушном  спокойствии,  которое  так
свойственно людям, наблюдающим жизнь, как движение по извилистому  руслу
реки среди скрытых мелей и камней.
   - Вы часто допускаете грубые слова, - должно быть,  потому,  что  они
кажутся вам сильными? Это - бывает.
   Я сказал, что - знаю: грубость свойственна мне, но у меня не было  ни
времени обогатить себя мягкими словами и чувствами, ни места, где  бы  я
мог сделать это.
   Внимательно взглянув на меня, он продолжал ласково:
   - Вы пишите: "Я в мир пришел, чтобы не соглашаться. Раз  это  так"...
Раз - так, - не годится. Это - неловкий,  некрасивый  оборот  речи.  Раз
так, раз этак, - вы слышите?
   Я впервые слышал все это и хорошо чувствовал правду его замечаний.
   Далее оказалось, что в моей поэме кто-то сидит "орлом" на  развалинах
храма.
   - Место мало подходящее для такой позы и она не столько  величествен-
на, как неприлична, - сказал Короленко улыбаясь. Вот он нашел еще "опис-
ку", еще и еще. Я был раздавлен обилием их и,  должно  быть,  покраснел,
как раскаленный уголь. Заметив мое состояние, Короленко, смеясь, расска-
зал мне о каких-то ошибках Глеба Успенского; это было великодушно,  а  я
уже ничего не слушал и не понимал, желая только одного - бежать от  сра-
ма... Известно, что литераторы и актеры самолюбивы, как пуделя.
   Я ушел и несколько дней прожил в мрачном угнетении духа.
   Я видел какого-то особенного писателя: он ничем не похож на расшатан-
ного и сердечно милого Каронина, не говоря о смешном Старостине.  В  нем
нет ничего общего с угрюмым Сведенцовым-Ивановичем, автором тяжеловесных
рассказов, который говорил мне:
   - Рассказ должен ударить читателя по душе, как палкой, чтобы читатель
чувствовал, какой он скот!
   В этих словах было нечто сродное моему настроению.  Короленко  первый
сказал мне веские человечьи слова о значении формы, о красоте  фразы,  я
был удивлен простой, понятной правдой этих слов, и,  слушая  его,  жутко
почувствовал, что писательство - не легкое дело. Я сидел  у  него  более
двух часов, он много сказал мне, но - ни одного слова о сущности, о  со-
держании моей поэмы. И я уже чувствовал, что ничего хорошего не услышу о
ней.
   Недели через две рыженький статистик Дрягин - милый и умный -  принес
мне рукопись и сообщил:
   - Короленко думает, что слишком запугал вас. Он говорит,  что  у  вас
есть способности, - но - надо писать с натуры, не философствуя. Потом  -
у вас есть юмор, хотя и грубоватый, но - это хорошо! А о стихах он  ска-
зал - это бред!
   На обложке рукописи карандашом, острым почерком написано:
   "По "Песне" трудно судить о ваших способностях, но,  кажется,  они  у
вас есть. Напишите о чем-либо пережитом вами и покажите мне. Я не  цени-
тель стихов, ваши показались мне непонятными, хотя отдельные строки есть
сильные и яркие. Вл. Кор.".
   О содержании рукописи - ни слова. Что же читал в  ней  этот  странный
человек?
   Из рукописи вылетели два листка стихов. Одно стихотворение было озаг-
лавлено "Голос из горы идущему вверх", другое "Беседа чорта с  колесом".
Не помню, о чем именно беседовали чорт и колесо, - кажется, о "круговра-
щении" жизни, - не помню, что именно говорил "голос из горы". Я разорвал
стихи и рукопись, сунул их в топившуюся печь, голландку, и, сидя на  по-
лу, размышлял: - что значит писать о "пережитом"?
   Все, написанное в поэме, я пережил...
   И - стихи! Они случайно попали в рукопись. Они были маленькой  тайной
моей, я никому не показывал их, да и сам плохо понимал. Среди моих  зна-
комых кожаные переводы Барыковой и Лихачева из Коппэ, Ришпэна, Т. Гуда и
подобных поэтов ценились выше Пушкина, не говоря уже о мелодиях  Фофано-
ва. Королем поэзии считался Некрасов, молодежь восхищалась Надсоном,  но
зрелые люди и Надсона принимали - в лучшем  случае  -  только  снисходи-
тельно.
   Меня считали серьезным человеком, солидные люди, которых  я  искренно
уважал, дважды в неделю беседовали со мною о значении кустарных  промыс-
лов, о запросах народа и обязанностях интеллигенции, о гнилой заразе ка-
питализма, который никогда - никогда! - не проникнет в мужицкую,  социа-
листическую Русь.
   И - вот, все теперь узнают, что я пишу какие-то бредовые стихи! Стало
жалко людей, которые принуждены будут изменить свое доброе  и  серьезное
отношение ко мне.
   Я решил не писать больше ни стихов, ни прозы  и,  действительно,  все
время жизни в Нижнем - почти два года - ничего не писал. А  -  иногда  -
очень хотелось.
   С великим огорчением принес я мудрость мою в  жертву  все  очищающему
огню.

   ---------------

   ...В. Г. Короленко стоял в стороне от  группы  интеллигентов-"радика-
лов", среди которых я чувствовал себя, как чиж в семье мудрых воронов.
   Писателем, наиболее любезным для этой среды, был Н. Н. Златовратский,
- о нем говорили: "Златовратский очищает душу и возвышает ее".
   А один из наставников молодежи рекомендовал этого писателя так:
   - Читайте Златовратского, я его лично знаю, это честный человек!
   Глеба Успенского читали внимательно, хотя он подозревался  в  скепти-
цизме, недопустимом по отношению к деревне.  Читали  Каронина,  Мачтета,
Засодимского, присматривались к Потапенко.
   - Этот, кажется, ничего...
   В почете был Мамин-Сибиряк, но говорили, что у  него  "неопределенная
тенденция".
   Тургенев, Достоевский, Л. Толстой были  где-то  далеко  за  пределами
внимания. Религиозная проповедь Л. Н. Толстого оценивалась так:
   - Дурит барин!
   Короленко смущал моих знакомых; он был в ссылке, написал "Сон Макара"
- это, разумеется, очень выдвигало его. Но - в рассказах Короленко  было
нечто подозрительное, непривычное чувству и уму людей, плененных чтением
житийной литературы о деревне и мужике.
   - От ума пишет, - говорили о нем -  от  ума,  а  народ  можно  понять
только душой.
   Особенно возмутил прекрасный рассказ "Ночью", в  нем  заметили  уклон
автора в сторону "метафизики", а это  было  преступно.  Даже  кто-то  из
кружка В. Г. - кажется Л. И. Богданович - написал довольно злую и остро-
умную пародию на этот рассказ.
   - Ч-чепуха! - немножко заикаясь, говорил С. Г. Сомов, человек не сов-
сем нормальный, но однако довольно влиятельный среди молодежи. -  Оп-пи-
сание физиологического акта рождения, - дело специальной литер-ратуры  и
тараканы тут не при чем. Он п-подражает Толстому, этот К-короленко...
   Но имя Короленко уже звучало во всех кружках  города.  Он  становился
центральной фигурой культурной жизни и, как магнит,  притягивал  к  себе
внимание, симпатии и вражду людей.
   - Ищет популярности, - говорили люди,  не  способные  сказать  ничего
иного.
   В то время было открыто серьезное воровство в местном дворянском бан-
ке; эта, весьма обычная, история имела весьма драматические последствия:
главный виновник,  провинциальный  "лев  и  пожиратель  сердец"  умер  в
тюрьме; его жена отравилась соляной кислотой, растворив в ней медь; тот-
час после похорон на ее могиле застрелился человек, любивший ее; один за
другим умерли еще двое привлеченных к следствию по  делу  банка,  -  был
слух, что оба они тоже кончили самоубийством.
   В. Г. печатал в "Волжском Вестнике"  статьи  о  делах  банка,  и  его
статьи совпали во времени с этими драмами. Чувствительные люди стали го-
ворить, что Короленко "убивает людей корреспонденциями", а мой патрон А.
И. Ланин горячо доказывал, что "в мире нет явлений, которые  могут  быть
чужды художнику".
   Известно, что клевета всего проще и дешевле, поэтому люди, нищие  ду-
хом, довольно щедро награждали Короленко разнообразной клеветой.
   В эти застойные годы жизнь кружилась медленно, восходя  по  невидимой
спирали к неведомой цели своей, и все заметнее становилась в этом круже-
нии коренастая фигура человека, похожего на лоцмана.  В  суде  слушается
дело скопцов, - В. Г. сидит среди публики, зарисовывая  в  книжку  полу-
мертвые лица изуверов, его видишь в зале Земского собрания, за  крестным
ходом, всюду, - нет ни одного заметного события, которое  не  привлекало
бы спокойного внимания Короленко.
   Около него крепко сплотилась значительная группа  разнообразно  недю-
жинных людей: Н. Ф. Анненский, человек острого и живого ума; С.  Я.  Ел-
патьевский, врач и беллетрист, обладатель неисчерпаемого сокровища любви
к людям, добродушный и веселый; Ангел И. Богданович, вдумчивый и  едкий;
"барин от революции" А. И. Иванчин-Писарев, А. А. Савельев, председатель
земской управы Аполлон Карелин,  автор  самой  краткой  и  красноречивой
прокламации из всех, какие мне известны; после 1  марта  81-го  года  он
расклеил по заборам Нижнего бумажку, содержащую всего два  слова:  "Тре-
буйте конституцию".
   Кружок Короленко шутливо наименовался "Обществом трезвых  философов",
иногда члены кружка читали интересные рефераты, - я помню блестящий  ре-
ферат Карелина о Сен-Жюсте и Елпатьевского о "новой поэзии", -  каковой,
в то время, считалась поэзия Фофанова, Фруга, Коринфского,  Медведского,
Минского, Мережковского... К  "трезвым"  "философам"  примыкали  земские
статистики Дрягин, Кисляков, М. А. Плотников, Константинов, Шмидт и  еще
несколько таких же серьезных исследователей русской деревни, - каждый из
них оставил глубокий след в деле изучения путаной жизни крестьянства.  И
каждый являлся центром небольшого кружка людей, которых эта таинственная
жизнь глубоко интересовала, у каждого  можно  было  кое-чему  научиться.
Лично для меня было очень полезно серьезное, лишенное всяческих прикрас,
отношение к деревне. Таким образом, влияние кружка Короленко распростра-
нялось очень широко, проникая даже в среду, почти недоступную культурным
влияниям.
   У меня был приятель, дворник крупного  Каспийского  рыбопромышленника
Маркова, Пимен Власьев, - обыкновенный, наскоро и незатейливо  построен-
ный, курносый русский мужик. Однажды, рассказывая мне о  каких-то  неза-
конных намерениях своего хозяина, он, таинственно понизив  голос,  сооб-
щил:
   - Он бы это дело сварганил, - да Короленки боится. Тут, знаешь, прис-
лали из Петербурга тайного человека,  Короленкой  зовется,  иностранному
королю племяш, за границей наняли, чтобы он, значит, присматривал за де-
лами, - на губернатора-то не надеются. Короленко этот уж подсек дворян -
слыхал?*1.
   Пимен был человек безграмотный и великий мечтатель;  он  обладал  ка-
кой-то необыкновенно радостной верой в Бога и уверенно ожидал в  близком
будущем конца "всякой лже".
   - Ты, мил-друг, не тоскуй, - скоро лже конец. Она  сама  себя  топит,
сама себя ест.
   Когда он говорил это, его мутновато-серые глаза, странно синея, горе-
ли и сияли великой радостью - казалось, что вот сейчас расправятся  они,
изольются потоками синих лучей.
   Как-то в субботу, помылись мы с ним в бане и  пошли  в  трактир  пить
чай. Вдруг Пимен, глядя на меня милыми глазами, говорит:
   - Постой-ка?
   Рука его, державшая блюдечко чая, задрожала, он поставил блюдечко  на
стол и, к чему-то прислушиваясь, перекрестился.
   - Что ты, Пимен?
   - А видишь, мил-друг - сей минут божья думка душе моей  коснулась,  -
скоро, значит, Господь позовет меня на его работу...
   - Полно-ка, ты такой здоровяга.
   - Молчок! - сказал он важно и радостно. - Не говори - знаю!
   В четверг его убила лошадь.
   ... Не преувеличивая можно сказать, что десятилетие 86 - 96 было  для
Нижнего "эпохой Короленко" - впрочем, это уже не однажды было сказано  в
печати.
   Один из оригиналов города, водочный заводчик А. А. Зарубин,  "неосто-
рожный" банкрот, а в конце дней -  убежденный  толстовец  и  проповедник
трезвости, говорил мне в 901 году:
   - Еще во время Короленки догадался я, что не ладно живу...
   Он несколько опоздал наладить свою жизнь; "во  время  Короленки"  ему
было уже за пятьдесят лет, но все-таки он перестроил или, вернее, разру-
шил ее сразу, по-русски.
   - Хворал я, лежу, - рассказывал он мне, - приходит  племянник  Семен,
тот - знаешь? - в ссылке который, - он тогда студент был, - желаете, го-
ворит, книжку почитаю? И, вот, братец ты мой, прочитал он "Сон Макаров",
я даже заплакал, до того хорошо. Ведь как человек человека пожалеть  мо-
жет. С этого часа и повернуло меня. Позвал кума-приятеля,  вот,  говорю,
сукин ты сын, - прочитай-ко. Тот прочитал,  -  богохульство  -  говорит.
Рассердился я, сказал ему, подлецу, всю правду, - разругались  навсегда.
А у него - векселя мои были, и начал он меня подсиживать. Ну - мне,  уж,
все равно, дела я свои забросил, - душа отказалась от них. Об'явили меня
банкротом, почти три _______________
   *1 Литератор С. Елеонский утверждал в печати, что легенда о В. Г. Ко-
роленко, как "аглицком королевиче" суть "интеллигентная легенда". В свое
время я писал ему, что он не прав в этом; легенда возникла в Нижнем-Нов-
городе, создателем ее я считаю Пимена Власьева. Легенда эта  была  очень
распространена в Нижегородском краю. В 1903 г. я слышал ее во  Владикав-
казе от Балахнинского плотника. года в остроге сидел. Сижу - думаю:  бу-
дет дурить. Выпустили из острога, - я, сейчас, к нему, Короленке, - учи.
А его в городе нету. Ну, я ко Льву нашему, к Толстому...  "Вот  как",  -
говорю. "Очень хорошо, - говорит, - вполне правильно".  Так-то  брат!  А
Горинов откуда ума достал. Тоже у Короленки; и много других знаю,  кото-
рые его душой жили. Хоть мы, купечество, и за высокими заборами живем, а
и до нас правда доходит.
   Я высоко ценю рассказы такого рода, они  об'ясняют,  какими,  иногда,
путями проникает дух культуры в быт и нравы диких племен.
   Зарубин был седобородый, грузный старик, с маленькими, мутными глаза-
ми на пухлом розовом лице; зрачки темные и казались  странно  выпуклыми,
точно бусины. - Было что-то упрямое в его глазах. Он создал себе репута-
цию "защитника законности" копейкой; с какого-то обывателя полиция  неп-
равильно взыскала копейку, - Зарубин обжаловал действие полиции, в  двух
судебных инстанциях жалобу признали "неосновательной",  -  тогда  старик
поехал в Петербург, в Сенат, добился указа о запрещении взимать с обыва-
телей копейку, торжествуя возвратился в Нижний, и принес указ в редакцию
"Нижегородского Листка", предлагая опубликовать. Но, по распоряжению гу-
бернатора, цензор вычеркнул указ из гранок. Зарубин отправился к  губер-
натору и спросил его:
   - Ты, - он всем говорил "ты", - ты, что же, друг, законы  не  призна-
ешь?
   Указ напечатали.
   Он ходил по улицам города в длинной черной поддевке, в нелепой  шляпе
на серебряных волосах и в кожаных сапогах с бархатными голенищами.  Тас-
кал под мышкой толстый портфель с уставом "Общества трезвости", с массой
обывательских жалоб и прошений, уговаривал извозчиков не ругаться  мате-
матическими словами, вмешивался во все уличные скандалы, особенно наблю-
дал за поведением городовых и называл свою деятельность  "преследованием
правды".
   Приехал в Нижний знаменитый тогда священник  Иоанн  Кронштадтский;  у
Архиерейской церкви собралась огромная толпа почитателей отца Иоанна,  -
Зарубин подошел и спросил:
   - Что случилось?
   - Ивана Кронштадтского ждут.
   - Артиста императорских церквей? Дураки...
   Его не обидели, - какой-то верующий мещанин взял его за рукав,  отвел
в сторону и внушительно попросил:
   - Уйди скорее, Христа ради, Александр Александрович.
   Мелкие обыватели относились к нему с почтительным любопытством и хотя
некоторые называли "фокусником", но - большинство, считая старика  своим
защитником, ожидало от него каких-то чудес, - все равно каких, только бы
неприятных городским властям.
   В 901 году меня посадили в тюрьму, - Зарубин, тогда еще  не  знакомый
со мною, - пришел к прокурору Утину и потребовал свидания.
   - Вы - родственник арестованного? - спросил прокурор.
   - И не видал никогда, не знаю - каков!
   - Вы не имеете права на свидание.
   - А - ты Евангелие читал? Там что сказано? Как же  это,  любезный,  -
людьми вы правите, а Евангелие не знаете? Но у прокурора было свое Еван-
гелие и, опираясь на него, он отказал старику в его странной просьбе.
   Разумеется, Зарубин был одним из тех - нередких - русских людей,  ко-
торые, пройдя путаную жизнь, под конец ее, - когда терять уже  нечего  -
становятся "праволюбами", являясь в сущности только чудаками.
   И, конечно, гораздо значительнее по смыслу, - да и по  результатам  -
слова другого нижегородского купца Н. А. Бугрова. Миллионер,  филантроп,
старообрядец, и очень умный человек, он играл в  Нижнем  роль  удельного
князя. Однажды в лирическую минуту он пожаловался мне:
   - Не умен, не силен, не догадлив народ, мы, купечество, еще не стрях-
нули с себя дворян, а уж другие на шею нам садятся, - земщики эти  ваши,
земцы, Короленки - пастыри. Короленко - особо неприятный господин; с ви-
ду - простец, а везде его знают, везде проникает...
   Этот отзыв я слышал уже весною 93-го года, возвратясь в Нижний  после
длительной прогулки по России и Кавказу. За это время - почти три года -
значение В. Г. Короленко как общественного деятеля и художника еще более
возросло. Его участие в борьбе с голодом, стойкая и  успешная  оппозиция
взбалмошному губернатору, Баранову, "влияние на деятельность земства", -
все это было широко известно. Кажется, уже  вышла  его  книга  "Голодный
год".
   Помню суждение о Короленко одного  нижегородца,  очень  оригинального
человека.
   - Этот губернский предводитель оппозиции властям в культурной  стране
организовал бы что-нибудь подобное "Армии спасения", или "Красного крес-
та", - вообще нечто значительное, международное и культурное в  истинном
смысле этого понятия. А в милейших условиях русской жизни он, наверняка,
израсходует свою энергию по мелочам. Жаль, - это  очень  ценный  подарок
судьбы нам, нищим. Оригинальнейшая, совершенно новая фигура,  в  прошлом
нашем я не вижу подобной, точнее - равной.
   - А что вы думаете о его литературном таланте?
   - Думаю, что он не уверен в его силе и - напрасно. Он - типичный  ре-
форматор по всем качествам ума и чувства, но, кажется, это и мешает  ему
правильно оценить себя, как художника, хотя именно его качества реформа-
тора должны были - в соединении с талантом - дать ему больше уверенности
и смелости, в самооценке. Я боюсь, что он сочтет себя литератором, между
прочим, а не прежде всего...
   Это говорил один из героев романа Боборыкина "На ущербе",  -  человек
распутный, пьяный, прекрасно образованный и очень умный.  Мизантроп,  он
совершенно не умел говорить о людях хорошо  или  даже  только  снисходи-
тельно - тем ценно было для меня его мнение о Короленко.
   Но возвращаюсь к 89 - 90 годам.
   Я не ходил к Владимиру Галактионовичу, ибо - как уже сказано -  реши-
тельно отказался от  попыток  писать.  Встречал  я  его  только  изредка
мельком на улицах или в собраниях у знакомых, где он держался молчаливо,
спокойно прислушиваясь к спорам. Его спокойствие  волновало  меня.  Подо
мною все колебалось, вокруг меня - я хорошо видел это - начиналось неко-
торое брожение. Все волновались, спорили, - на чем же стоит  этот  чело-
век? Но я не решался подойти к нему и спросить:
   - Почему вы спокойны?
   У моих знакомых явились новые книги: толстые тома Редкина, еще  более
толстая "История социальных систем" Щеглова, "Капитал", книга Лохвицкого
о конституциях, литографированные лекции В. О.  Ключевского,  Коркунова,
Сергеевича.
   Часть молодежи увлекалась железной  логикой  Маркса,  большинство  ее
жадно читало роман Бурже "Ученик", Сенкевича "Без догмата", повесть Дед-
лова "Сашенька" и рассказы о "новых людях", - новым в  этих  людях  было
резко выраженное устремление к индивидуализму. Эта  новенькая  тенденция
очень нравилась, и юношество стремительно вносило ее в  практику  жизни,
высмеивая и жарко критикуя "обязанности  интеллигенции"  решать  вопросы
социального бытия.
   Некоторые из новорожденных индивидуалистов находили опору для себя  в
детерминизме системы Маркса.
   Ярославский семинарист А. Ф. Троицкий, - впоследствии врач  во  Фран-
ции, в Орлеане - человек красноречивый, страстный спорщик, говорил:
   - Историческая необходимость такая же мистика, как и учение церкви  о
предопределении, такая же угнетающая чепуха, как народная вера в судьбу.
Материализм - банкротство разума, который не может обнять всего разнооб-
разия явлений жизни и уродливо сводит их к одной, наиболее простой  при-
чине. Природе чуждо и враждебно упрощение, закон ее развития - от  прос-
того к сложному и сложнейшему. Потребность упрощать - наша  детская  бо-
лезнь, она свидетельствует только о том, что разум пока еще бессилен, не
может гармонизировать всю сумму, - весь хаос явлений.
   Некоторые с удовольствием опирались на догматику  эгоизма  А.  Смита,
она вполне удовлетворяла их, и они становились "материалистами"  в  обы-
денном, вульгарном смысле понятия. Большинство их рассуждало,  приблизи-
тельно, так просто:
   - Если существует историческая необходимость, ведущая силою своей че-
ловечество по пути прогресса, - значит: дело обойдется и без нас!
   И, сунув руки в карманы, они равнодушно посвистывали. Присутствуя  на
словесных битвах в качестве зрителей, они наблюдали, как вороны, сидя на
заборе, наблюдают яростный бой петухов. Порою и все чаще - молодежь гру-
бовато высмеивала "хранителей заветов героической эпохи".  Мои  симпатии
были на стороне именно этих "хранителей", людей чудаковатых,  но  удиви-
тельно чистых. Они казались мне почти святыми в увлечении  "народом",  -
об'ектом их любви, забот и подвигов. В них я видел  нечто  героекомичес-
кое, но меня увлекал их романтизм - точное - социальный идеализм. Я  ви-
дел, что они раскрашивают "народ" слишком нежными красками, я знал,  что
"народа", о котором они говорят - нет на земле; на ней  терпеливо  живет
близоруко-хитрый, своекорыстный мужичок, подозрительно и враждебно  пог-
лядывая на все, что не касается его интересов; живет  тупой  жуликоватый
мещанин, насыщенный суевериями и предрассудками еще более ядовитыми, чем
предрассудки мужика, работает на земле волосатый, крепкий купец,  тороп-
ливо налаживая сытую, законно-зверячью жизнь.
   В хаосе мнений противоречивых и все более островраждебных,  следя  за
борьбою чувства с разумом, в этих битвах, из  которых  истина,  казалось
мне, должна была стремглав убегать или удаляться изувеченной, -  в  этом
кипении идеи я не находил ничего "по душе" для меня.
   Возвращаясь домой после этих бурь, я записывал мысли и афоризмы, наи-
более поражавшие меня формой или содержанием,  вспоминал  жесты  и  позы
ораторов, выражение лиц, блеск глаз и всегда меня  несколько  смущала  и
смешила радость, которую испытывал тот или другой из них, когда им  уда-
валось нанести совопроснику хороший словесный  удар,  -  "закатить"  ему
"под душу". Было странно видеть, что о добре и красоте,  о  гуманизме  и
справедливости говорят, прибегая к хитростям эристики, не щадя самолюбия
друг друга, часто с явным желанием оскорбить, с грубым раздражением,  со
злобою.
   У меня не было той дисциплины или, вернее, техники мышления,  которую
дает школа, - я накопил много материала, требовавшего  серьезной  работы
над ним, а для этой работы нужно было свободное время, чего  я  тоже  не
имел. Меня мучили противоречия между книгами, которым я почти  непоколе-
бимо верил, и жизнью, которую я уже достаточно хорошо знал.  Я  понимал,
что умнею, но чувствовал, что именно это чем-то портит меня; - как  неб-
режно груженое судно, я получил сильный крен на один борт. Чтобы не  на-
рушать гармонии хора, я, обладая веселым тенором, старался - как  многие
- говорить суровым басом, это было тяжело и ставило меня в ложную  пози-
цию человека, который, желая отнестись ко всем окружающим любовно и  бе-
режно, относится неискренно к себе самому.
   Так же, как в Казани, Борисоглебске, Царицыне, здесь я тоже испытывал
недоумение и тревогу, наблюдая жизнь интеллигенции. Множество образован-
ных людей жило трудной, полуголодной, унизительной жизнью, тратило  цен-
ные силы на добычу куска хлеба, а жизнь вокруг так ужасающе бедна  разу-
мом. Это особенно смущало меня. Я видел, что все эти разнообразно  хоро-
шие люди - чужие в своей родной стране,  они  окружены  средою,  которая
враждебна им, относится к ним подозрительно, насмешливо. А сама эта сре-
да изгнивала в липком болоте окаянных, "идиотических" мелочей жизни.
   Мне было снова не ясно: почему интеллигенция не делает более энергич-
ных усилий проникнуть в массу людей, пустая жизнь которых  казалась  мне
совершенно бесполезной, возмущала меня своею духовной нищетой,  диковин-
ной скукой и особенно равнодушной жестокостью в отношении людей  друг  к
другу.
   Я тщательно собирал мелкие редкие крохи всего, что можно  назвать  не
обычным - добрым, бескорыстным, красивым - до сего дня в моей памяти яр-
ко вспыхивают эти искры  счастья  видеть  человека  -  человеком.  Но  -
все-таки я был душевно голоден и одуряющий яд книг не насыщал меня.  Мне
хотелось какой-то разумной работы, подвига, бунта и, порою, я кричал:
   - Шире бери!
   - Держи карман шире! - иронически ответил мне Н. Ф. Анненский, у  ко-
торого всегда было в запасе меткое словечко.
   К этому времени относится очень памятная мне беседа с В. Г.  Королен-
ко.
   Летней ночью я сидел на "Откосе", высоком берегу Волги, откуда хорошо
видно пустынные луга Заволжья и сквозь ветви деревьев - реку.  Незаметно
и неслышно на скамье, рядом со мною, очутился В. Г., я почувствовал  его
только тогда, когда он толкнул меня плечом, говоря:
   - Однако, как вы замечтались! Я хотел шляпу снять с вас, да подумал -
испугаю!
   Он жил далеко, на противоположном конце города. Было уже  более  двух
часов ночи. Он, видимо, устал, сидел, обнажив курчавую голову  и  отирая
лицо платком.
   - Поздно гуляете, - сказал он.
   - И вы тоже.
   - Да. Следовало сказать: гуляем. Как живете? что делаете?
   После нескольких незначительных фраз, он спросил:
   - Вы, говорят, занимаетесь в кружке Скворцова? Что это за человек?
   П. Н. Скворцов был в то время одним из лучших знатоков теории Маркса,
он не читал никаких книг, кроме "Капитала", и гордился этим. Года за два
до издания "Критических заметок" П. Б. Струве, он читал в гостиной адво-
ката Щеглова статью, основные положения которой были  те  же,  что  и  у
Струве, но - хорошо помню - более резки по форме. Эта  статья  поставила
Скворцова в положение еретика, что не помешало ему сгруппировать  кружок
молодежи; позднее многие из членов этого  кружка  играли  весьма  видную
роль в строении с.-д. партии. Он был поистине человек "не от мира сего".
Аскет, он зиму и лето гулял в летнем легком пальто,  в  худых  башмаках,
жил впроголодь и, при этом, еще заботился о "сокращении потребностей"  -
питался, в течение нескольких недель, одним сахаром, с'едая его  по  две
осьмых фунта в день, - не больше и не меньше. Этот  опыт  "рационального
питания" вызвал у него общее истощение организма и серьезную болезнь по-
чек.
   Небывалого роста, он был весь какой-то серый, а светло-голубые  глаза
улыбались улыбкой счастливца, познавшего истину, в  полноте  недоступную
никому, кроме него. Ко всем инаковерующим он относился с легким  пренеб-
режением, жалостливым, но не обидным. Курил толстые папиросы из дешевого
табака, вставляя их в длинный, вершков десяти, бамбуковый мундштук, - он
носил его за поясом брюк, точно кинжал.
   Я наблюдал Павла Николаевича в табуне студентов, которые  коллективно
ухаживали за приезжей барышней, - существом  редкой  красоты.  Скворцов,
соревнуя юным франтам, тоже кружился около барышни и  был  величественно
нелеп со своим мундштуком, серый в облаке душного серого  дыма.  Стоя  в
углу, четко выделяясь на белом фоне изразцовой печи, он методически спо-
койно, тоном старообрядческого начетчика изрекал тяжелые слова отрицания
поэзии, музыки, театра, танцев и непрерывно дымил на красавицу.
   - Еще Сократ говорил, что развлечения - вредны, - неопровержимо дока-
зывал он.
   Его слушала изящная шатенка, в белой газовой  кофточке  и,  кокетливо
покачивая красивой ножкой, натянуто любезно смотрела на мудреца темными,
чудесными глазами, - вероятно,  тем  взглядом,  которым  красавицы  Афин
смотрели на курносого Сократа; взгляд этот немо, но красноречиво спраши-
вал:
   - Скоро ты перестанешь, скоро уйдешь?
   Он доказал ей, что Короленко - вреднейший идеалист и  метафизик,  что
вся литература - он ее не читал - "пытается гальванизировать гнилой труп
народничества". Доказал и, наконец, сунув мундштук за пояс, торжественно
ушел, а барышня, проводив его, в изнеможении -  и,  конечно,  красиво  -
бросилась на диван, возгласив жалобно:
   - Господи, это же не человек, а - дурная погода!
   В. Г., смеясь, выслушал мой рассказ,  помолчал,  посмотрел  на  реку,
прищурив глаза и негромко, дружески заговорил:
   - Не спешите выбрать верования, я говорю - выбрать,  потому  что  мне
кажется теперь их не вырабатывают, а именно - выбирают. Вот, быстро вхо-
дит в моду материализм, соблазняя своей простотой... Он особенно привле-
кает тех, кому лень самостоятельно думать. Его охотно принимают  франты,
которым нравится все новое, хотя бы оно и не отвечало их  натурам,  вку-
сам, стремлениям...
   Он говорил задумчиво, точно беседуя сам с собою, порою прерывал  речь
и слушал, как где-то внизу, на берегу, фыркает пароотводная трубка,  гу-
дят сигналы на реке.
   Говорил он о том, что всякая разумная попытка об'яснить явления жизни
заслуживает внимания и уважения, но следует помнить, что "жизнь слагает-
ся из бесчисленных, странно спутанных кривых" и что "крайне трудно  зак-
лючить ее в квадраты логических построений".
   - Трудно привести даже в относительный порядок  эти  кривые,  взаимно
пересекающиеся линии человеческих действий и  отношений,  -  сказал  он,
вздохнув и махая шляпой в лицо себе.
   Мне нравилась простота его речи и мягкий вдумчивый тон. Но -  по  су-
ществу, все, что он говорил о марксизме было уже -  в  других  словах  -
знакомо мне. Когда он прервал речь, я торопливо спросил его:  почему  он
такой ровный, спокойный?
   Он надел шляпу, взглянул в лицо мне и, улыбаясь, ответил:
   - Я знаю, что мне нужно делать, и убежден в полезности того, что  де-
лаю. А - почему вы спросили об этом?
   Тогда я начал рассказывать ему о  моих  недоумениях  и  тревогах.  Он
отодвинулся от меня, наклонился - так ему было удобнее смотреть  в  лицо
мне - и молча внимательно слушал.
   Потом тихо сказал:
   - В этом не мало верного. Вы наблюдаете хорошо.
   И - усмехнулся, положив руку на плечо мне.
   - Не ожидал, что вас волнуют эти вопросы. Мне говорили о вас,  как  о
человеке иного характера... веселом, грубоватом и враждебном интеллиген-
ции...
   И, как-то особенно крепко, он стал  говорить  об  интеллигенции:  она
всегда и везде была оторвана от народа, но это потому, что она идет впе-
реди, таково ее историческое назначение.
   - Это - дрожжи всякого народного брожения и первый камень в фундамен-
те каждого нового строительства. Сократ, Джордано  Бруно,  Галилей,  Ро-
беспьер, наши декабристы, Перовская и Желябов, все, кто сейчас  голодают
в ссылке, с теми, кто в эту ночь сидит за книгой, готовя себя  к  борьбе
за справедливость, - а прежде всего, конечно, в тюрьму, - все это -  са-
мая живая сила жизни, самое чуткое и острое орудие ее.
   Он взволнованно поднялся на ноги и, шагая перед скамьей взад  и  впе-
ред, продолжал:
   - Человечество начало творить свою историю с того дня, когда появился
первый интеллигент; миф о Прометее - это рассказ о человеке, который на-
шел способ добывать огонь и этим сразу отделил людей от зверей. Вы  пра-
вильно заметили недостатки интеллигенции, книжность, отрыв от  жизни,  -
но еще вопрос: недостатки ли это? Иногда, для того чтобы хорошо  видеть,
необходимо именно отойти, а не приблизиться. - А главное, что я вам дру-
жески советую, считая себя более опытным, чем  вы,  -  обращайте  больше
внимания на достоинства. Подсчет недостатков увлекают всех  нас,  -  это
очень простое и не безвыгодное дело для каждого. Но Вольтер, несмотря на
его гениальность, был плохой человек, - однако он сделал великое дело  -
выступил защитником  несправедливо  осужденного.  Я  не  говорю  о  том,
сколько мрачных предрассудков разрушено им, но вот эта его упрямая защи-
та безнадежного, казалось, дела, это великий подвиг. Он понимал, что че-
ловек прежде всего должен быть гуманным человеком. Необходима - справед-
ливость. Когда она, накопляясь понемногу маленькими искорками,  образует
большой огонь, он сожжет всю ложь и грязь земли, и  только  тогда  жизнь
изменит свои тяжелые, печальные формы. Упрямо, не щадя  себя,  никого  и
ничего не щадя - вносите в жизнь справедливость, - вот как я думаю.
   Он, видимо, устал, - он говорил очень долго, -  сел  на  скамью,  но,
взглянув в небо, сказал:
   - А ведь уже поздно или - рано, - светло! И,  кажется,  будет  дождь.
Пора домой!
   Я жил в двух шагах, он - версты за две. Я вызвался проводить  его,  и
мы пошли по улицам сонного города, под небом в темных тучах.
   - Что же, пишете вы?
   - Нет.
   - Почему?
   - Времени не имею...
   - Жаль и напрасно. Если б вы хотели, время нашлось бы. Я  -  серьезно
думаю - кажется, у вас есть способности... Плохо вы настроены, сударь...
   Он стал рассказывать о непоседливом Глебе Успенском, но - вдруг  хлы-
нул обильный летний дождь, покрыв город серой сетью. Мы постояли под во-
ротами несколько минут и, видя, что дождь - надолго, разошлись...

   II. В. Г. Короленко.

   Когда я вернулся в Нижний из Тифлиса, - В. Г. Короленко был в  Петер-
бурге.
   Не имея работы, я написал несколько маленьких рассказов и послал их в
"Волжский Вестник" Рейнгардта, самую влиятельную газету Поволжья, благо-
даря постоянному сотрудничеству в ней В. Г.
   Рассказы были подписаны М. Г. - или Г-ий,  -  их  быстро  напечатали,
Рейнгардт прислал мне довольно лестное письмо и кучу денег, около  трид-
цати рублей. Из каких-то побуждений,  теперь  забытых  мною,  я  ревниво
скрывал свое авторство даже от людей очень близких мне,  от  Н.  З.  Ва-
сильева и А. И. Ланина; не придавая серьезного значения этим  рассказам,
я не думал, что они решат мою судьбу. Но Рейнгардт сообщил Короленко мою
фамилию, и, когда В. Г. вернулся из Петербурга, мне сказали, что он  хо-
чет видеть меня.
   Он жил все в том же деревянном доме архитектора Лемке на краю города.
Я застал его за чайным столом в маленькой комнатке окнами  на  улицу,  с
цветами на подоконниках и по углам, с массой книг и газет повсюду.
   Жена и дети, кончив пить чай, собирались гулять. Он показался мне еще
более прочным, уверенным и кудрявым.
   - А мы только что читали ваш рассказ "О чиже" - ну, вот, вы и  начали
печататься, поздравляю! Оказывается, вы - упрямый, все аллегории пишете?
Что же, - и аллегория хороша, если остроумна, и упрямство  -  не  дурное
качество...
   Он сказал еще несколько ласковых слов,  глядя  на  меня  прищуренными
глазами. Лоб и шея у него густо покрыты летним загаром, борода -  выцве-
ла. В сарпинковой рубахе синего цвета, подпоясанной  кожаным  ремнем,  в
черных брюках, заправленных в сапоги, он, казалось,  только  что  пришел
откуда-то издалека и сейчас снова уйдет. Его спокойные умные глаза сияли
бодро и весело.
   Я сказал, что у меня есть еще несколько рассказов и один напечатан  в
газете "Кавказ".
   - Вы ничего не принесли с собой? Жаль. Пишете вы  очень  своеобразно.
Не слажено все у вас, шероховато, но - любопытно. Говорят - вы много хо-
дили пешком? Я тоже, почти все лето, гулял за Волгой,  по  Керженцу,  по
Ветлуге. А вы где были?
   Когда я кратко очертил ему путь мой, он одобрительно воскликнул:
   - Ого? Хорошая путина! Вот почему вы так возмужали за  эти  три  года
почти! И силищи накопили, должно быть, много?
   Я только что прочитал его рассказ "Река играет" - он очень понравился
мне и красотой, и содержанием. У меня было чувство благодарности к авто-
ру, и я стал восторженно говорить о рассказе.
   В лице перевозчика Тюлина Короленко дал - на мой взгляд - изумительно
верно понятый и великолепно изображенный тип крестьянина "героя на час".
Такой человек может самозабвенно и просто совершить подвиг  великодушия,
а вслед затем изувечить до полусмерти жену, разбить колом голову соседа.
Он может очаровать вас добродушными улыбками и  сотней  сердечных  слов,
ярких, как цветы, и вдруг, без причины, наступить на лицо  вам  ногою  в
грязном сапоге. Как Козьма Минин, он способен организовать народное дви-
жение, а потом - спиться с круга, "скормить себя вшам".
   В. Г. выслушал мою путаную речь, не прерывая, внимательно  присматри-
ваясь ко мне - это очень смущало меня. Порою, он, закрыв глаза,  присту-
кивал ладонью по столу, а потом встал со  стула,  прислонился  спиной  к
стене и сказал, усмехаясь добродушно:
   - Вы преувеличили. Скажем проще: рассказ удачный.  Этого  достаточно.
Не утаю - мне самому нравится он. Ну, а таков ли мужик вообще, каков Тю-
лин, - этого я не знаю! А вот вы хорошо говорите, выпукло, ярко, крепким
языком, - на-те вам в оплату за вашу похвалу! И чувствуется, что  видели
вы много, подумали немало. С этим я вас от души поздравляю. От души!
   Он протянул мне руку с мозолями на ладони, - должно  быть,  от  весел
или топора, - он любил колоть дрова и вообще физический труд.
   - Ну, расскажите, что видели?
   Рассказывая, я коснулся моих встреч с различными искателями правды, -
они сотнями шагают из города в город, из монастыря в монастырь по  запу-
танным дорогам России.
   Глядя в окно, на улицу, Короленко сказал:
   - Чаще всего они - бездельники. Неудавшиеся герои, противно  влюблен-
ные в себя. Вы заметили, что почти все они - злые люди.  Большинство  их
ищет вовсе не "святую правду", а легкий кусок хлеба и - кому бы  на  шею
сесть?
   Слова эти, сказанные спокойно, поразили меня сразу, открыв предо мною
правду, которую я смутно чувствовал.
   - Хорошие рассказчики есть среди них, - продолжал Короленко. -  Бога-
того языка люди! Иной говорит, как шелками вышивает.
   "Искатели правды", "взыскующие града" - это были любимые герои житий-
ной народнической литературы, а вот Короленко именует их  бездельниками,
да еще и злыми. Это звучало почти кощунством, но в устах В. Г. продуман-
но и решенно. И слова его усилили мое ощущение душевной твердости  этого
человека.
   - На Волыни и в Подольи - не были? Там - красиво!
   Сказал я ему о моей насильственной беседе с Иоанном Кронштадтским,  -
он живо воскликнул:
   - Как же вы думаете о нем? Что это за человек?
   - Человек искренно верующий, как веруют иные - не мудрые  -  сельские
попики хорошего, честного сердца. Мне кажется - он испуган  своей  попу-
лярностью, тяжела она ему, не по плечу. Чувствуется в нем что-то случай-
ное и, как будто, он действует не по своей воле.  Все  время  спрашивает
бога своего: так ли, Господи? и всегда боится: не так.
   - Странно слышать это, - задумчиво сказал В. Г.
   Потом он сам начал рассказывать о своих беседах с мужиками Лукоянова,
сектантами Керженца, великолепно, с тонким, цепким юмором, подчеркивая в
речах собеседников забавное сочетание невежества и хитрости, ловко отме-
чая здравый смысл мужика и его осторожное недоверие к чужому человеку.
   - Я иногда думаю, что нигде в мире нет такой  разнообразной  духовной
жизни, как у нас на Руси. Но если это и не так, то во всяком случае  ха-
рактеры думающих и верующих людей бесконечно и несоединимо  разнообразны
у нас.
   Он веско заговорил о необходимости  внимательного  изучения  духовной
жизни деревни.
   - Этого не исчерпывает этнография, - нужно подойти как-то иначе, бли-
же, глубже. Деревня - почва, на которой мы все растем и много чертополо-
ха, много бесполезных сорных трав. Сеять "разумное, доброе,  вечное"  на
этой почве надо так же осторожно, как и энергично. Вот я, летом, беседо-
вал с молодым человеком, весьма неглупым, но он серьезно  убеждал  меня,
что деревенское кулачество - прогрессивное явление, потому  что,  видите
ли, кулаки накопляют капитал, а Россия обязана  стать  капиталистической
страной. Если такой пропагандист попадет в деревню...
   Он засмеялся.
   Провожая меня, он снова пожелал мне успеха.
   - Так вы думаете - я могу писать? - спросил я.
   - Конечно! - воскликнул он несколько удивленно. - Ведь вы уже пишете,
печатаетесь, - чего же? Захотите посоветоваться - несите  рукописи,  по-
толкуем...
   Я вышел от него в бодром настроении человека, который, после  жаркого
дня и великой усталости, выкупался в прохладной воде лесной речки.
   В. Г. Короленко вызвал у меня крепкое чувство уважения,  но  -  поче-
му-то - я не ощутил к писателю симпатии, и это огорчило меня.  Вероятно,
это случилось потому, что в ту пору учителя и наставники  уже  несколько
тяготили меня, мне очень хотелось отдохнуть от них, поговорить с хорошим
человеком дружески - просто, не стесняясь ни с чем, о том, что беспощад-
но волновало меня. А когда я приносил материал моих  впечатлений  учите-
лям, они кроили и сшивали его сообразно моде  и  традициям  тех  полити-
ко-философских форм, закройщиками и портными  которых  они  являлись.  Я
чувствовал, что они совершенно искренно не могут шить и кроить иначе, но
я видел, что они портят мой материал.
   Недели через две, я принес Короленко рукописи сказки "О рыбаке и фее"
и рассказа "Старуха Изергиль", только что написанного мною. В. Г. не бы-
ло дома, я оставил рукописи и на другой же день получил от него записку:
   "Приходите вечером поговорить. Вл. Кор.".
   Он встретил меня на лестнице с топором в руке.
   - Не думайте, что это мое орудие критики, - сказал он, потрясая топо-
ром, - нет, это я полки в чулане устраивал. Но -  некоторое  усекновение
главы ожидает вас...
   Лицо его добродушно сияло, глаза весело смеялись и, как  от  хорошей,
здоровой русской бабы, от него пахло свеже выпеченным хлебом.
   - Всю ночь - писал, а после обеда уснул, проснулся -  чувствую:  надо
повозиться!
   Он был непохож на человека, которого я видел две недели тому назад; я
совершенно не чувствовал в нем наставника и учителя; передо мной был хо-
роший человек, дружески внимательно настроенный ко всему миру.
   - Ну-с, - начал он, взяв со стола мои рукописи и хлопая ими по колену
своему, - прочитал я вашу сказку. Если бы это написала барышня,  слишком
много прочитавшая стихов Мюссе, да еще в переводе нашей  милой  старушки
Мысовской, - я бы сказал барышне: - недурно, а - все-таки  выходите  за-
муж. Но для такого свирепого верзилы, как вы, писать  нежные  стишки,  -
это почти гнусно, во всяком случае преступно. Когда это вы разразились?
   - Еще в Тифлисе...
   - То-то! У вас тут сквозит пессимизм. Имейте в виду: пессимистическое
отношение к любви - болезнь возраста, это теория наиболее противоречивая
практике, чем все иные теории. Знаем мы вас, пессимистов, слышали о  вас
кое-что!
   Он лукаво подмигнул мне, засмеялся и продолжал серьезно:
   - Из этой панихиды можно напечатать только стихи, они -  оригинальны,
это я вам напечатаю. "Старуха" написана лучше, серьезнее, но -  все-таки
и снова - аллегория. Не доведут они вас до добра. Вы  в  тюрьме  сидели?
Ну, и еще сядете!
   Он задумался, перелистывая рукопись:
   - Странная какая-то вещь! Это - романтизм, а он  -  давно  скончался.
Очень сомневаюсь, что сей Лазарь достоин воскресенья.  Мне  кажется,  вы
поете не своим голосом. Реалист вы, а не романтик, реалист. В частности,
там есть одно место о поляке, оно показалось мне очень личным, - нет, не
так?
   - Возможно.
   - Ага! вот видите! Я же говорю: мы кое-что знаем о вас. Но - это  не-
допустимо, личное - изгоняйте! Разумею - узко личное.
   Он говорил охотно, весело, у него чудесно сияли глаза, - я смотрел на
него все с большим удивлением, как на человека, которого  впервые  вижу.
Бросив рукопись на стол, он подвинулся ко мне, положил руку на мое коле-
но.
   - Слушайте, - можно говорить с вами запросто? Знаю я вас - мало, слы-
шу о вас - много, и кое-что вижу сам. Плохо вы живете. Не  туда  попали.
По-моему вам надо уехать отсюда или жениться на хорошей, не  глупой  де-
вушке.
   - Но я женат.
   - Вот это и плохо.
   - Я сказал, что не могу говорить на эту тему.
   - Ну, извините!
   Он начал шутить, потом, вдруг озабоченно спросил:
   - Да! Вы слышали, что Ромась арестован! Давно? Вот как. Я только вче-
ра узнал. Где? В Смоленске. Что он делал там?
   На квартире Ромася была арестована типография "народоправцев",  орга-
низованная им.
   - Неугомонный человек, - задумчиво сказал В. Г. - Теперь - снова сош-
лют его куда-нибудь. Что он - здоров? Здоровеннейший мужик был...
   Он вздохнул, повел широкими плечами.
   - Нет, все это - не то! Этим путем ничего не достигнешь.  Астыревское
дело - хороший урок, он говорит нам: беритесь за черную, легальную рабо-
ту, за будничное культурное дело. Самодержавие  -  больной,  но  крепкий
зуб, корень его ветвист и врос глубоко, нашему  поколению  этот  зуб  не
вырвать, - мы должны сначала раскачать его, а на это требуется  не  один
десяток легальной работы.
   Он долго говорил на эту тему, и чувствовалось, что говорит он о своей
живой вере.
   Пришла Авдотья Семеновна, зашумели дети, я простился и ушел с хорошим
сердцем.
   Известно, что в провинции живешь как под стеклянным колпаком,  -  все
знают о тебе, знают, о чем ты думал в среду около двух часов и в субботу
перед всенощной; знают тайные намерения твои и очень сердятся,  если  ты
не оправдываешь пророческих догадок и предвидений людей.
   Конечно, весь город узнал, что Короленко благосклонен  ко  мне,  и  я
принужден был выслушать не мало советов такого рода:
   - Берегитесь, собьет вас с толку эта компания поумневших.
   Подразумевался, популярный в то время, рассказ П. Д. Боборыкина  "По-
умнел", - о революционере, который взял легальную работу в земстве, пос-
ле чего он потерял дождевой зонтик и его бросила жена.
   - Вы - демократ, вам нечего учиться у генералов, вы - сын  народа!  -
внушали мне.
   Но я уже давно чувствовал себя пасынком народа; это чувство, от  вре-
мени, усиливалось и, как я уже говорил, сами  народопоклонники  казались
мне такими же пасынками, как я. Когда я указывал на это - мне кричали:
   - Вот видите, вы уже заразились!
   Группа студентов Ярославского лицея пригласила  меня  на  пирушку,  я
что-то читал им, они подливали в мой стакан пива - водку,  стараясь  де-
лать это незаметно для меня. Я видел их маленькие хитрости, понимал, что
они хотят "в дребезги" напоить меня, но не мог понять - зачем это  нужно
им? Один из них, самовлюбленный и чахоточный, убеждал меня:
   - Главное - пошлите ко всем чертям идеи, идеалы и всю эту  дребедень!
Пишите - просто! Долой идеи...
   Невыносимо надоедали мне все эти советы.
   В. Г. Короленко, как всякий заметный человек, подвергался разнообраз-
ному воздействию обывателей. Одни, искренно ценя его внимательное  отно-
шение к человеку, пытались вовлечь писателя в свои личные, мелкие  дряз-
ги, другие избрали его об'ектом для испытания легкой клеветой. Моим зна-
комым не очень нравились его рассказы.
   - Этот ваш Короленко, кажется, даже в Бога верует, - говорили мне.
   Почему-то особенно не понравился рассказ "За иконой":  находили,  что
это - "этнография", не более.
   - Так писал еще Павел Якушкин.
   Утверждали, что характер героя-сапожника, - взят из "Нравов Растеряе-
вой улицы" Г. Успенского. В общем критики напоминали  мне  одного  воро-
нежского иеремонаха, который, выслушав подробный рассказ  о  путешествии
Миклухи-Маклая, недоуменно и сердито спросил:
   - Позвольте! вы сказали: он привез в Россию папуаса. Но -  зачем  же,
именно, папуаса? И - почему - только одного?

   ---------------

   Рано утром я возвращался с поля, где гулял ночь, и встретил В.  Г.  у
крыльца его квартиры.
   - Откуда? - удивленно спросил он. - А я иду  гулять,  отличное  утро!
Пройдемтесь?
   Он, видимо, тоже не спал ночь: глаза красные и сухие,  смотрят  утом-
ленно, борода сбита в клочья, одет небрежно.
   - Прочитал я в "Волгаре" вашего "Деда Архипа", - это  недурная  вещь,
ее можно бы напечатать в журнале. Почему вы не показали мне  этот  расс-
каз, прежде чем печатать его? И почему вы не заходите ко мне?
   Я сказал, что меня оттолкнул от него жест, которым  он  дал  мне  три
рубля взаймы, - он протянул мне деньги молча, стоя спиной ко  мне.  Меня
это обидело. Занимать деньги в долг  так  трудно,  я  прибегал  к  этому
только в случаях действительно крайней необходимости.
   Он задумался, нахмурясь:
   - Не помню! Во всяком случае это - было, если вы говорите, что  было.
Но вы должны извинить мне эту небрежность. Вероятно, я был  не  в  духе,
это часто бывает со мною последнее время. Вдруг, задумаюсь, точно в  ко-
лодец свалился. Ничего не вижу, не слышу, но что-то слушаю и очень  нап-
ряженно.
   Взяв меня под руку, он заглянул в глаза мне.
   - Вы забудьте это. Обижаться вам не на что, у меня хорошее чувство  к
вам, но что вы обиделись, это вообще - не плохо. Мы не  очень  обидчивы,
вот это плохо. Ну, забудем. Вот что я хочу сказать вам: пишете вы много,
торопливо, нередко в рассказах ваших видишь недоработанность, неясность.
В "Архипе", - там, где описан дождь, - не то стихи,  не  то  ритмическая
проза. Это - нехорошо.
   Он много и подробно говорил и о других рассказах, было ясно,  что  он
читает все, что я печатаю, с большим вниманием. Разумеется, - это  очень
тронуло меня.
   - Надо помогать друг другу, - сказал он в ответ на мою благодарность.
- Нас - не много! И всем нам - трудно!
   Понизив голос, он спросил:
   - А вы не слышали, - правда, что в деле Натансона,  Ромася  и  других
запуталась некая девица Истомина?
   Я знал эту девицу, познакомился с ней, вытащив ее из Волги, куда  она
бросилась вниз головою с кормы дощанника. Вытащить ее было легко, -  она
пробовала утопиться на очень мелком месте. Это было - бесцветное,  неум-
ное существо, с наклонностью к истерии и болезненной любовью ко лжи. По-
том, она была, кажется, гувернанткой у Столыпина в Саратове и  убита,  в
числе других, бомбой максималистов при взрыве дачи министра на Аптекарс-
ком острове.
   Выслушав мой рассказ, В. Г. почти гневно сказал:
   - Преступно вовлекать таких детей в рискованное дело. Года четыре то-
му назад или больше, я встречал эту девушку. Мне она не казалась  такой,
как вы ее нарисовали. Просто - милая девчурка, смущенная явной неправдой
жизни, из нее могла бы выработаться хорошая сельская учительница.  Гово-
рят, - она болтала на допросах? Но что же она могла знать? Нет, я не мо-
гу оправдать приношение детей в жертву Ваалу политики...
   Он пошел быстрее, а у меня болели ноги, я спотыкался и отставал:
   - Что это вы?
   - Ревматизм.
   - Рановато! - О девочке вы говорили совсем неверно, на мой взгляд. А,
вообще, вы хорошо рассказываете.  Вот  что,  -  попробуйте  вы  написать
что-либо покрупнее, для журнала. Это пора сделать. Напечатают вас в жур-
нале, - и, надеюсь, вы станете относиться к себе более серьезно!
   Не помню, чтоб он еще когда-нибудь говорил со  мною  так  обаятельно,
как в это славное утро, после двух дней непрерывного дождя, среди  осве-
женного поля.
   Мы долго сидели на краю оврага у еврейского кладбища, любуясь изумру-
дами росы на листьях деревьев и травах, он рассказывал о трагикомической
жизни евреев "черты оседлости", а под глазами его все росли  тени  уста-
лости.
   Было уже часов девять утра, когда мы воротились в город. Прощаясь  со
мною, он напомнил:
   - Значит - пробуете написать большой рассказ, решено?
   Я пришел домой и тотчас же сел писать "Челкаша", - рассказ  одесского
босяка, моего соседа по койке в больнице города Николаева, написал в два
дня и послал черновик рукописи В. Г.
   Через несколько дней он привел к моему патрону обиженных кем-то мужи-
ков и, сердечно, как только он умел делать, поздравил меня:
   - Вы написали недурную вещь. Даже, прямо-таки хороший рассказ! Из це-
лого куска сделано...
   Я был очень смущен его похвалой.
   Вечером, сидя верхом на стуле в своем кабинетике, он оживленно  гово-
рил:
   - Совсем не плохо! Вы можете  создавать  характеры,  люди  говорят  и
действуют у вас от себя, от своей сущности, вы умеете не  вмешиваться  в
течение их мысли, игру чувства, - это не каждому дается! А самое хорошее
в этом то, что вы цените человека таким, каков он  есть.  Я  же  говорил
вам, что вы реалист.
   Но, подумав и усмехаясь, он добавил:
   - Но, в то же время - романтик! И, вот что, - вы сидите здесь не  бо-
лее четверти часа, а курите уже четвертую папиросу...
   - Очень волнуюсь...
   - Напрасно. Вы и всегда какой-то взволнованный,  поэтому,  видимо,  о
вас и говорят, что вы много пьете. Костей у вас много, мяса - нет, кури-
те - не нужно, без удовольствия, - что это с вами?
   - Не знаю.
   - А - пьете много, - есть слух.
   - Врут.
   - И какие-то оргии у вас там...
   Посмеиваясь, пытливо поглядывая на меня, он рассказал  несколько,  не
плохо сделанных, сплетен обо мне.
   Потом, памятно, сказал:
   - Когда кто-нибудь немножко высовывается вперед, его - на всякий слу-
чай - бьют по голове, - это изречение одного студента  Петровца.  -  Ну,
так пустяки - в сторону, как бы они ни были любезны вам. "Челкаша" напе-
чатаем в "Русском Богатстве" да еще на первом месте, это  некоторая  от-
личка и честь. В рукописи у вас есть несколько столкновений с  граммати-
кой, очень невыгодных для нее, я это поправил. Больше ничего не  трогал,
- хотите взглянуть?
   Я отказался, конечно.
   Расхаживая по тесной комнате, потирая руки, он сказал:
   - Радует меня удача ваша.
   Я чувствовал обаятельную искренность этой радости, и любовался  чело-
веком, который говорит о литературе, точно о женщине, любимой им спокой-
ной, крепкой любовью, - навсегда. Незабвенно хорошо было мне в этот час,
с этим лоцманом, я молча следил за его глазами, - в них сияло так  много
милой радости о человеке.
   Радость о человеке - ее так редко испытывают люди, а ведь  это  вели-
чайшая радость на земле.
   Короленко остановился против меня, положил тяжелые руки свои на плечи
мне.
   - Слушайте, - не уехать ли вам отсюда? Например, в Самару? Там у меня
есть знакомый в "Самарской газете" - хотите, я напишу ему, чтоб  он  дал
вам работу? Писать?
   - Разве я кому-то мешаю здесь?
   - Вам мешают.
   Было ясно, что он верит рассказам о моем пьянстве, "оргиях в бане"  и
вообще о "порочной" жизни моей, - главнейшим  пороком  ее  была  нищета.
Настойчивые советы В. Г. мне - уехать из города несколько обижали, но, в
то же время, его желание извлечь меня из "недр порока" трогало за  серд-
це.
   Взволнованный, я рассказал ему, как живу, он молча  выслушал,  нахму-
рился, пожал плечами.
   - Но ведь вы сами должны видеть, что все это совершенно невозможно  и
- чужой вы во всей этой фантастике. Нет, вы послушайте меня! - Вам необ-
ходимо уехать, переменить жизнь...
   Он уговорил меня сделать это.

   ---------------

   Потом, когда я писал в "Самарской газете" плохие ежедневные  фельето-
ны, подписывая их хорошим псевдонимом Иегудиил Хламида, Короленко  посы-
лал мне письма, критикуя окаянную работу  мою  насмешливо,  внушительно,
строго, но - всегда дружески.
   Особенно хорошо помню я такой случай: мне до отвращения надоел  поэт,
носивший роковую для него фамилию - Скукин. Он присылал в редакцию стихи
свои саженями, они были неизлечимо малограмотны и чрезвычайно пошлы,  их
нельзя было печатать. Жажда славы внушила  этому  человеку  оригинальную
мысль: он напечатал стихи свои на отдельных листах розовой бумаги и роз-
дал их по гастрономическим магазинам города,  приказчики  завертывали  в
эту бумагу пакеты чая, коробки конфет, консервы, колбасы и таким образом
обыватель получал в виде премии к покупке своей, поларшина стихов, в них
торжественно воспевались городские власти, предводитель дворянства,  гу-
бернатор, архиерей.
   Каждый на свой лад, все эти люди были примечательны и вполне заслужи-
вали внимания, но - архиерей являлся особенно выдающейся фигурой, он на-
сильно окрестил девушку татарку, чем едва не вызвал бунт среди татар це-
лой волости, он устроил совершенно идиотский процесс хлыстов;  по  этому
процессу были осуждены люди ни в чем не повинные, - это я  хорошо  знал.
Наиболее славен был такой подвиг его: во время поездки по епархии, в не-
погожий день, у него сломалась карета около какой-то  маленькой,  забро-
шенной деревеньки, и он должен был зайти в  избу  крестьянина.  Там,  на
полке, около божницы, он увидал гипсовую голову Зевса.  Разумеется,  это
поразило его. Из расспросов и осмотра других изб, оказалось, что изобра-
жение владыки олимпийцев, а также и статуэтка богини Венеры есть и еще у
нескольких крестьян, но никто из них не хотел сказать - откуда они взяли
идолов? Этого оказалось достаточно, чтоб возбудить уголовное дело о сек-
те самарских язычников, которые поклонялись богам древнего Рима.  Идоло-
поклонников посадили в тюрьму, где они и пробыли до поры, пока следствие
не установило, что ими убит и ограблен некий торговец гипсовыми изделия-
ми Солдатской слободы в Вятке; убив торговца, эти люди дружески раздели-
ли между собой его товар и - только.
   Одним словом - я был недоволен губернатором, архиереем, городом,  ми-
ром, самим собою и еще многим.  Поэтому,  в  состоянии  запальчивости  и
раздражения, я обругал поэта, воспевшего ненавистное  мне,  приставив  к
его фамилии - Скукин - слово - сын.
   В. Г. тотчас прислал мне длинное и внушительное письмо на тему:  даже
и за дело ругая людей, следует соблюдать чувство меры. Это было  хорошее
письмо, но его при обыске отобрали у меня жандармы, и оно пропало вместе
с другими письмами Короленко.
   Кстати - о жандармах.
   Ранней весной 97 года меня арестовали в Нижнем и, не  очень  вежливо,
отвезли в Тифлис. Там, в  Метехском  замке,  ротмистр  Конисский,  впос-
ледствии начальник Петербургского жандармского управления, -  допрашивая
меня, уныло говорил:
   - Какие хорошие письма пишет вам Короленко, а ведь он  теперь  лучший
писатель России!
   Странный человек был этот ротмистр: маленький, движения мягкие, осто-
рожные, как будто неуверенные; уродливо большой нос  грустно  опущен,  а
бойкие глаза - точно чужие на его лице и зрачки их забавно прячутся  ку-
да-то в переносицу.
   - Я - земляк Короленко, тоже волынец, потомок того епископа Конисско-
го, который - помните? - произнес знаменитую речь Екатерине Второй: "Ос-
тавим солнце" и т. д. Горжусь этим.
   Я вежливо осведомился - кто больше возбуждает гордость его  -  предок
или земляк?
   - И тот и другой, конечно, и тот и другой!
   Он загнал зрачки в переносицу, но  тотчас  громко  шмыгнул  носом,  и
зрачки выскочили на свое место. Будучи болен и, потому, сердит, - я  за-
метил, что плохо понимаю гордость человека, которому чрезмерно  любезное
внимание жандармов так много мешало и мешает жить, - Конисский благочес-
тиво ответил:
   - Каждый из нас - творит волю пославшего, каждый и все! Пойдемте  да-
лее. Итак, - вы утверждаете... А между тем, нам известно...
   Мы сидели в маленькой комнатке под входными воротами замка.  Окно  ее
помещалось очень высоко, под потолком, через него, на  стол  загруженный
бумагами, падал луч жаркого солнца и, между прочим, - на  позор  мой,  -
освещал клочок бумаги, на котором мною было четко написано: -
   - Не упрекайте лососину за то, что гложет лось осину.
   Я смотрел на эту проклятую бумажку и думал:
   - Что я отвечу ротмистру, если он спросит меня о смысле этого изрече-
ния?

   ---------------
   Шесть лет, - с 95 по 901 год, - я не встречал Владимира Галактионови-
ча, лишь изредка обмениваясь письмами с ним.
   В 901 году я впервые приехал в Петербург, город прямых линий и  неоп-
ределенных людей. Я был "в моде", меня одолевала  "слава",  основательно
мешая мне жить. Популярность моя проникала глубоко: помню, шел  я  ночью
по Аничкову мосту, меня обогнали двое людей, видимо парикмахеры, и  один
из них, заглянув в лицо мое, испуганно вполголоса сказал товарищу:
   - Гляди - Горький!
   Тот остановился, внимательно осмотрел меня с ног до головы и, пропус-
тив мимо себя, сказал с восторгом:
   - Эх, дьявол, - в резинковых калошах ходит!
   В числе множества удовольствий я снялся у фотографа с группой  членов
редакции журнала "Начало", - среди них был провокатор и агент  охранного
отделения М. Гурович.
   Разумеется, мне было крайне приятно видеть благосклонные улыбки  жен-
щин, почти обожающие взгляды девиц, - и, вероятно, как все молодые люди,
только что ошарашенные славой, - я напоминал индейского петуха.
   Но, бывало, ночами, наедине с собою, вдруг почувствуешь себя в  поло-
жении непойманного уголовного преступника; его окружают шпионы, следова-
тели, прокуроры, все они ведут себя так, как будто считают  преступление
несчастием, печальной "ошибкой молодости", и - только  сознайся!  -  они
великодушно простят тебя. Но - в глубине души каждому из них  непобедимо
хочется уличить преступника, крикнуть в лицо ему торжествующе:
   - Ага-а!
   Нередко приходилось стоять в положении ученика, вызванного на публич-
ный экзамен по всем отраслям знания.
   - Како веруеши? - пытали меня начетчики сект и жрецы храмов.
   Будучи любезным человеком, я сдавал экзамены,  обнаруживая  терпение,
силе которого сам удивлялся; но после пытки словами у меня возникало же-
лание проткнуть Исаакиевский собор Адмиралтейской  иглою  или  совершить
что-либо иное, не менее скандальное.
   Где-то позади добродушия, почти всегда несколько наигранного, россия-
не скрывают нечто, напоминающее хамоватость. Это  качество  -  а,  может
быть, это метод исследования? - выражается очень  разнообразно,  главным
же образом - в стремлении посетить душу ближнего, как  ярмарочный  бала-
ган, взглянуть, какие в ней показываются фокусы,  пошвырять,  натоптать,
насорить пустяков в чужой душе, а иногда - опрокинуть что-нибудь  и,  по
примеру Фомы, тыкать в раны пальцами, очевидно,  думая,  что  скептицизм
апостола равноценен любопытству обезьян.

   ---------------

   В. Г. Короленко и в каменном Петербурге нашел для себя старенький де-
ревянный дом, провинциально уютный, с крашенным полом в комнатах, с лас-
ковым запахом старости.
   В. Г. поседел за эти годы, кольца седых волос на  висках  были  почти
белые, под глазами легли морщины, взгляд - рассеянный, усталый. Я тотчас
почувствовал, что его спокойствие, раньше так приятное  мне,  заменилось
нервозностью человека, который живет в крайнем напряжении всех сил души.
Видимо - не дешево стоило ему Мультанское дело и все, что он,  как  мед-
ведь, ворочал в эти трудные годы.
   - Бессонница у меня, отчаянно надоедает. А вы, не считаясь с туберку-
лезом, все так же много курите? Как у вас  легкие?  Собираюсь  в  Черно-
морье, - едем вместе?
   Сел за стол, против меня и, выглядывая из-за  самовара,  заговорил  о
моей работе.
   - Такие вещи, как "Варенька Олесова", удаются вам  лучше,  чем  "Фома
Гордеев". Этот роман - трудно читать, материала в  нем  много,  порядка,
стройности - нет.
   Он выпрямил спину так, что хрустнули позвонки и спросил:
   - Что же вы - стали марксистом?
   Когда я сказал, что - близок к этому, он невесело улыбнулся, заметив:
   - Не ясно мне это. Социализм без идеализма для меня - непонятен. И не
думаю, чтобы на сознании  общности  материальных  интересов  можно  было
построить этику, а без этики - мы не обойдемся.
   И, прихлебывая чай, спросил:
   - Ну, а как вам нравится Петербург?
   - Город - интереснее людей.
   - Люди здесь...
   Он приподнял брови и крепко потер пальцами усталые глаза.
   - Люди здесь более европейцы, чем москвичи и наши волжане. Говорят  -
Москва своеобразнее, - не знаю. На мой взгляд -  ее  своеобразие  -  ка-
кой-то неуклюжий, туповатый консерватизм. Там славянофилы, Катков и про-
чее в этом духе. Здесь - декабристы, Петрашевцы, Чернышевский...
   - Победоносцев, - вставил я.
   - Марксисты, - добавил В. Г., усмехаясь. - И всякое  иное  заострение
прогрессивной, т.-е. революционной, мысли. А Победоносцев-то  талантлив,
как хотите. Вы читали его "Московский сборник"?  Заметьте  -  московский
все-таки!
   Он сразу, нервозно  оживился  и  стал  юмористически  рассказывать  о
борьбе литературных кружков, о споре народников с марксистами.
   Я уже кое-что знал об этом, - на другой же день по приезде  в  Петер-
бург, я был вовлечен в "историю", о которой я даже  теперь  вспоминаю  с
неприятным чувством; я пришел к В. Г. для того, чтобы, между прочим, по-
говорить с ним по этому поводу.
   Суть дела такова: редактор журнала "Жизнь" В.  А.  Поссе  организовал
литературный вечер в честь  и  память  Н.  Г.  Чернышевского,  пригласив
участвовать В. Г. Короленко, Н. К. Михайловского, П. Ф. Мельшина, П.  Б.
Струве, М. И. Туган-Барановского и еще несколько марксистов  и  народни-
ков. Литераторы дали свое согласие, полиция - разрешение.
   На другой день, по приезде моем в Петербург, ко мне пришли два щеголя
студента с кокетливой барышней и заявили, что  они  не  могут  допустить
участие Поссе в чествовании Чернышевского, ибо "Поссе - человек,  непри-
емлемый  для  учащейся  молодежи,  он  эксплоатирует  издателей  журнала
"Жизнь". Я уже более года знал Поссе и хотя считал его человеком  ориги-
нальным, талантливым, однако - не в такой степени, чтобы он мог  и  умел
эксплоатировать издателей. Знал я, что его отношения с ними были товари-
щеские, он работал, как ломовая лошадь, и, получая ничтожное  вознаграж-
дение, жил с большою семьей впроголодь. Когда я сообщил все это  юношам,
они заговорили о неопределенной политической позиции Поссе между  народ-
никами и марксистами, но - он сам понимал эту неопределенность и  статьи
свои подписывал псевдонимом Вильде. Блюстители нравственности и правове-
рия рассердились на меня и ушли, заявив, что они пойдут ко всем участни-
кам вечера и уговорят их отказаться от выступлений.
   В дальнейшем оказалось, что "инцидент в его сущности" нужно  рассмат-
ривать не как выпад лично против Поссе, а "как один из актов борьбы двух
направлений политической мысли", - молодые марксисты находят, что предс-
тавителям их школы неуместно выступать пред публикой  с  представителями
народничества "изношенного, издыхающего". Вся эта премудрость была изло-
жена в письме, обширном, как доклад, и написанном таким языком, что, чи-
тая письмо, я почувствовал себя иностранцем. Вслед за письмом от  людей,
мне неведомых, я получил записку П. Б. Струве, - он  извещал  меня,  что
отказывается выступить на вечере, а через несколько часов, другой запис-
кой сообщил, что берет свой отказ назад. Но - на другой  день  отказался
М. И. Туган-Барановский, а Струве прислал третью записку, на сей  раз  с
решительным отказом и, как в первых двух, без мотивации оного.
   В. Г., посмеиваясь, выслушал мой рассказ об этой канители и,  юморис-
тически грустно, сказал:
   - Вот, - пригласят читать, а выйдешь на эстраду - схватят,  снимут  с
тебя штаны и - выпорют.
   Расхаживая по комнате, заложив руки за спину, он продолжал вдумчиво и
негромко:
   - Тяжелое время! Растет что-то странное, разлагающее людей.  Настрое-
ние молодежи я плохо понимаю, - мне кажется, что среди нее  возрождается
нигилизм и явились какие-то карьеристы-социалисты. Губит Россию самодер-
жавие, а сил, которые могли бы сменить его, - не видно!
   Впервые я наблюдал Короленко настроенным так озабоченно и таким уста-
лым. Было очень грустно.
   К нему пришли какие-то земцы из провинции, и я  ушел.  Через  два-три
дня он уехал куда-то отдыхать, и я не помню, встречался ли с  ним  после
этого свидания.

   III. О вреде философии.

   ... Я давно уж почувствовал необходимость понять - как возник мир,  в
котором я живу, и каким образом я постигаю его. Это естественное и  -  в
сущности - очень скромное желание, незаметно выросло у меня в неодолимую
потребность и, со всей энергией юности,  я  стал  настойчиво  обременять
знакомых "детскими" вопросами. Одни искренно не понимали меня, предлагая
книги Ляйэля и Леббока; другие, тяжело высмеивая, находили, что я  зани-
маюсь "ерундой"; кто-то дал "Историю философии" Льюиса; эта книга  пока-
залась мне скучной, - я не стал читать ее.
   Среди знакомых моих появился странного вида студент в изношенной  ши-
нели, в короткой синей рубахе, которую ему приходилось часто  одергивать
сзади, дабы скрыть некоторый пробел в нижней части костюма.  Близорукий,
в очках, с маленькой, раздвоенной бородкой, он носил длинные волосы "ни-
гилиста"; удивительно густые, рыжеватого цвета, они опускались  до  плеч
его прямыми, жесткими прядями. В лице этого человека было что-то общее с
иконой "Нерукотворенного Спаса". Двигался он медленно, неохотно, как  бы
против воли; на вопросы, обращенные к нему, отвечал кратко и не то угрю-
мо, не то - насмешливо. Я заметил, что он, как Сократ, говорит  вопроса-
ми. К нему относились неприязненно.
   Я познакомился с ним, и, хотя он был старше меня года на  четыре,  мы
быстро, дружески сошлись. Звали его Николай Захарович Васильев, по  спе-
циальности он был химик.
   Прекрасный человек, умник, великолепно образованный,  он,  как  почти
все талантливые русские люди, имел странности: ел ломти  ржаного  хлеба,
посыпая их толстым слоем хинина, смачно чмокал и убеждал меня, что хинин
- весьма вкусное лакомство, а главное - полезен, укрощает буйство  "инс-
тинкта рода". Он вообще проделывал над собою какие-то небезопасные  опы-
ты: принимал бромистый кали и вслед за тем курил опиум, отчего  едва  не
умер в судорогах; принял сильный раствор какой-то металлической  соли  и
тоже едва не погиб. Доктор - суровый старик, исследовав остатки  раство-
ра, сказал:
   - Лошадь от этого издохла бы. Даже, пожалуй, пара  лошадей.  Вам  эта
штука тоже не пройдет даром, будьте уверены.
   Этими опытами Николай испортил себе зубы, все они у него позеленели и
выкрошились. Он кончил все-таки тем, что - намеренно или нечаянно -  от-
равился в 901 году в Киеве, будучи ассистентом профессора  Коновалова  и
работая с индигоидом.
   В 89 - 90 годах это был крепкий, здоровый человек,  чудаковато-забав-
ный и веселый наедине со мною, несколько ехидный в компании. Помню -  мы
взяли в земской управе какую-то счетную работу, - она давала нам рубль в
день, - и вот Николай, согнувшись над столом, поет нарочито-гнусным  те-
норком на голос "Смотрите здесь - смотрите там".

   Сто двадцать три
   И двадцать два -
   Сто сорок пять
   Сто сорок пять! -

   Поет десять минут, полчаса, еще поет, - теноришко его звучит все  бо-
лее гнусно. Наконец - прошу:
   - Перестань.
   Он смотрит на стенные часы и - говорит:
   - У тебя очень хорошая нервная система. Не всякий  выдержит  спокойно
такую пытку в течение сорока семи минут. Я одному знакомому медику "Али-
луйю" пел, так он на тринадцатой минуте чугунной  пепельницей  бросил  в
меня. А готовился он на психиатра...
   Николай постоянно читал немецкие философские книги и собирался писать
сочинение на тему: "Гегель и Сведенборг".  Гегелева  феноменология  духа
воспринималась им как нечто юмористическое; лежа на диване,  который  мы
называли Кавказским хребтом, он хлопал книгой по животу  своему,  дрыгал
ногами и хохотал почти до слез.
   Когда я спросил его: над чем он смеется - Николай, сожалея, ответил:
   - Не могу, брат, не сумею об'яснить тебе это, уж очень суемудрая шту-
ка. Ты - не поймешь. Но, знаешь ли, - забавнейшая история.
   После настойчивых просьб моих он долго, с увлечением  говорил  мне  о
"мистике разумного". Я, действительно, ничего  не  понял  и  был  весьма
огорчен этим.
   О своих занятиях философией он говорил:
   - Это, брат, так же интересно, как семячки  подсолнуха  грызть,  и  -
приблизительно - так же полезно.
   Когда он приехал из Москвы на каникулы, я, конечно, обратился к  нему
с "детскими" вопросами и этим очень обрадовал его.
   - Ага, требуется философия, превосходно. Это я  люблю.  Сия  духовная
пища будет дана тебе в потребном количестве.
   Он предложил прочесть для меня несколько лекций.
   - Это будет легче и, надеюсь, приятнее для тебя, чем сосать Льюиса.
   Через несколько дней, поздно вечером, я сидел в  полуразрушенной  бе-
седке заглохшего сада; яблони и вишни в нем густо обросли лишаями, кусты
малины, смородины, крыжовника, густо разраслись, закрыв дорожки  тысячью
цепких веток; по дорожкам бродил в сером  халате,  покашливая  и  ворча,
отец Николая, чиновник духовной консистории, страдавший старческим  сла-
боумием.
   Со всех сторон возвышались стены каких-то сараев, сад  помещался  как
бы на дне квадратной черной ямы, и чем ближе подходила ночь, тем  глубже
становилась яма. Было душно, со двора доносился тяжкий запах помоев, хо-
рошо нагретых за день жарким солнцем июня.
   - Будем философствовать, - говорил Николай, причмокивая и смакуя сло-
ва. Он сидел в углу беседки, облокотясь на стол, врытый в землю.  Огонек
папиросы, вспыхивая, освещал его странное лицо, отражался в стеклах  оч-
ков. У Николая была лихорадка, он зябко  кутался  в  старенькое  пальто,
шаркал ногами по земляному полу беседки, стол сердито скрипел.
   Я напряженно слушал пониженный голос товарища. Он интересно и понятно
изложил мне систему Демокрита, рассказал о теории атомов, как она приня-
та наукой, потом вдруг сказал - "подожди" - и долго молчал, куря папиро-
су за папиросой.
   Уже ночь наступила, ночь без луны и звезд; небо над садом было черно,
духота усилилась, в соседнем доме психиатра Кащенко трогательно пела ви-
олончель, с чердака, из открытого окна доносился старческий кашель.
   - Вот что, брат, - заговорил Николай, усиленно куря и еще более пони-
зив голос, - тебе следует отнестись ко всем этим штукам с великой  осто-
рожностью! Некто, - забыл кто именно, - весьма умно сказал, что  убежде-
ния просвещенных людей так же консервативны, как и навыки  мысли  негра-
мотной, суеверной массы народа. Это - еретическая мысль, но в ней скрыта
печальная правда. И выражена она еще мягко, на мой взгляд. Ты прими  эту
мысль и хорошенько помни ее.
   Я хорошо помню эти слова, вероятно, самого лучшего и дружески искрен-
него совета из всех советов, когда-либо данных мне. Слова эти как-то по-
шатнули меня, отозвались в душе гулко и еще более напрягли мое внимание.
   - Ты - человек, каким я желаю тебе остаться до конца твоих дней. Пом-
ни то, что уж чувствуешь: свобода мысли - единственная  и  самая  ценная
свобода, доступная человеку. Ею обладает только тот, кто, ничего не при-
нимая на веру, все исследует, кто хорошо  понял  непрерывность  развития
жизни, ее неустанное движение, бесконечную смену явлений действительнос-
ти.
   Он встал, обошел вокруг стола и сел рядом со мною.
   - Все, что я сказал тебе - вполне умещается в трех словах: живи своим
умом! Вот. Я не хочу вбивать мои мнения в твой мозг; я вообще  никого  и
ничему не могу учить, кроме математики,  впрочем.  Я  особенно  не  хочу
именно тебя учить, понимаешь. Я - рассказываю. А делать кого-то  другого
похожим на меня, это, брат, по-моему, свинство. Я особенно не хочу, что-
бы ты думал похоже на меня, это совершенно не годится тебе, потому  что,
брат, я думаю плохо.
   Он бросил папиросу на землю, растоптав ее двумя слишком сильными уда-
рами ноги. Но тотчас закурил другую папиросу и, нагревая на огне  спички
ноготь большого пальца, продолжал, усмехаясь невесело:
   - Вот, например, я думаю, что человечество до конца дней своих  будет
описывать факты и создавать из этих описаний более или  менее  неудачные
догадки о существе истины или же, не считаясь с фактами - творить фанта-
зии. В стороне от этого - под, над этим - Бог. Но - Бог - это  для  меня
неприемлемо. Может быть, он и существует, но - я его не хочу.  Видишь  -
как нехорошо я думаю. Да, брат... Есть люди, которые считают идеализм  и
материализм совершенно равноценными заблуждениями разума. Они - в  поло-
жении чертей, которым надоел грязный ад, но не хочется и скучной  гармо-
нии рая.
   Он вздохнул, прислушался к пению виолончели.
   - Умные люди говорят, что мы знаем только то, что  думаем  по  поводу
видимого нами, но не знаем - то ли, так ли мы думаем, как надо. А ты - и
в это не верь! Ищи сам...
   Я был глубоко взволнован его речью, - я понял в ней столько,  сколько
надо было понять для того, чтоб почувствовать боль  души  Николая.  Взяв
друг друга за руки, мы с минуту стояли молча. Хорошая минута! Вероятно -
одна из лучших минут счастья, испытанного мною в жизни. Эта жизнь,  дос-
таточно разнообразная, могла бы дать мне несколько больше  таких  минут.
Впрочем - человек жаден. Это одно из его достоинств, но - по недоразуме-
нию, а, вернее, по лицемерию - оно признается пороком.
   Мы вышли на улицу и остановились у ворот, слушая отдаленный гром.  По
черным облакам скользили отблески молнии, а на востоке облака уже горели
и плавились в огне утренней зари.
   - Спасибо, Николай!
   - Пустяки.
   Я пошел.
   - Слушай-ка, - весело и четко прозвучал голос Николая, - в Москве жи-
вет нечаевец Орлов, чудесный старикан. Так он говорит: -  Истина  -  это
только мышление о ней. - Ну, иди. До завтра.
   Пройдя несколько шагов, я  оглянулся.  Николай  стоял,  прислонясь  к
столбу фонаря, и смотрел на небо, на восток. Синие струйки дыма поднима-
лись над копной его волос. Я ушел от него в прекрасном лирическом  наст-
роении, - вот передо мною открываются "врата великих тайн"!
   Но на другой день Николай развернул передо мною жуткую картину  мира,
как представлял его Эмпедокл. Этот странный мир, должно  быть,  особенно
привлекал симпатии лектора: Николай рисовал мне его с увлечением, остро-
умно, выпукло и чаще, чем всегда, вкусно чмокал.
   Так же, как накануне, был  поздний  вечер,  а  днем  выпал  проливной
дождь. В саду было сыро, вздыхал ветер, бродили тени,  по  небу  неслись
черные клочья туч, открывая голубые пропасти и звезды,  бегущие  стреми-
тельно.
   Я видел нечто неописуемо страшное: внутри огромной,  бездонной  чаши,
опрокинутой на-бок, носятся уши,  глаза,  ладони  рук  с  растопыренными
пальцами, катятся головы без лиц, идут человечьи ноги,  каждая  отдельно
от другой, прыгает нечто неуклюжее и волосатое, напоминая медведя, шеве-
лятся корни деревьев, точно огромные пауки, а ветки и листья  живут  от-
дельно от них; летают разноцветные крылья, и немо смотрят на меня  безг-
лазые морды огромных быков, а круглые глаза их испуганно прыгают над ни-
ми; вот бежит окрыленная нога верблюда, а вслед за нею стремительно  не-
сется рогатая голова совы, - вся видимая мною внутренность чаши заполне-
на вихревым движением отдельных членов, частей, кусков, иногда соединен-
ных друг с другом иронически безобразно.
   В этом хаосе мрачной разобщенности, в немом вихре изорванных тел, ве-
личественно движутся, противоборствуя друг другу,  Ненависть  и  Любовь,
неразличимо подобные одна другой, от них изливается призрачное,  голубо-
ватое сияние, напоминая о зимнем небе в солнечный день, и  освещает  все
движущееся мертвенно-однотонным светом.
   Я не слушал Николая, поглощенный созерцанием видения и  как  бы  тоже
медленно вращаясь в этом мире, изломанном на куски, как будто взорванном
изнутри и падающем по спирали в бездонную пропасть  голубого,  холодного
сияния. Я был так подавлен видимым, что, в оцепенении, не мог сразу  от-
ветить на вопросы Николая:
   - Ты уснул? Не слушаешь?
   - Больше не могу.
   - Почему?
   Я об'яснил.
   - У тебя, брат, слишком разнузданное воображение, - сказал он,  заку-
ривая папиросу. - Это не очень похвально. Ну, что ж, пойдем гулять?
   Пошли на "Откос", по улице, вдоль которой блестели лужи, то  являясь,
то исчезая. Тени торопливо ползли по крышам домов и земле.
   Николай говорил, что тряпку на бумажных фабриках нужно белить хлорис-
тым натром, - это лучше и дешевле. Потом рассказывал о работе  какого-то
профессора, который ищет, как удлинить древесное волокно.
   А предо мною все плавали оторванные руки, печальные чьи-то глаза.
   Через день Николая вызвали телеграммой в Москву, в университет, и  он
уехал, посоветовав мне не заниматься философией до его возвращения.
   Я остался с тревожным хаосом в голове, с возмущенной душой,  а  через
несколько дней почувствовал, что  мозг  мой  плавится  и  кипит,  рождая
странные мысли, фантастические видения и картины. Чувство тоски, высасы-
вающей жизнь, охватило меня, и я стал бояться безумия. Но я  был  храбр,
решил дойти до конца страха, - и, вероятно, именно это спасло меня.
   Жуткие ночи переживал я. Сидишь, бывало, на "Откосе", глядя в  мутную
даль заволжских лугов, в небо, осыпанное золотой пылью звезд и  -  вдруг
начинаешь ждать, что вот сейчас, в ночной синеве небес, явится  круглое,
черное пятно, как отверстие бездонного колодца. А из него высунется  ог-
ненный палец и погрозит мне.
   Или - по небу, сметая и гася звезды, проползет толстая серая  змея  в
ледяной чешуе и навсегда оставит за собою непроницаемую каменную тьму  и
тишину. Казалось возможным, что все звезды млечного пути сольются в  ог-
ненную реку, и вот - сейчас она низринется на землю.
   Вдруг, на месте Волги, разевала серую пасть бездонная щель, и  в  нее
отовсюду сбегались, играя, потоки детей, катились  бесконечные  вереницы
солдат с оркестрами музыки впереди, крестным ходом, текли  толпы  народа
со множеством священников, хоругвей, икон, ехали неисчислимые обозы, шли
миллионы мужиков, с палками в руках, котомками за спиной, - все на  одно
лицо; туда же, в эту щель, всасывались облака, втягивалось небо, колесом
катилась изломанная луна и вихрем сыпались звезды, точно медные  снежин-
ки.
   Я ожидал, что широкая плоскость лугов начнет свертываться  в  свиток,
точно лист бумаги, этот свиток покатится через реку, всосет воду,  затем
высокий берег реки тоже свернется, как береста или кусок кожи  на  огне,
и, когда все видимое превратится в черный свиток, - чья-то  снежно-белая
рука возьмет его и унесет.
   Из горы, на которой я сидел, могли выйти большие черные люди с медны-
ми головами, они тесной толпой идут по воздуху и наполняют мир  оглушаю-
щим звоном, - от него падают, как срезанные  невидимою  пилой,  деревья,
колокольни, разрушаются дома; и вот - все на земле превратилось в  столб
зеленовато-горящей пыли, осталась только  круглая,  гладкая  пустыня  и,
посреди - я, один на четыре вечности. Именно - на четыре,  я  видел  эти
вечности, - огромные, темно-серые круги тумана или  дыма,  они  медленно
вращаются в непроницаемой тьме, почти не отличаясь от нее своим призрач-
ным цветом.
   Видел я Бога, - это Саваоф, совершенно такой, каким его изображают на
иконах и картинах, - благообразный, седобородый, с равнодушными глазами,
одиноко сидя на большом, тяжелом престоле, он шьет золотою иглою и голу-
бой ниткой чудовищно длинную белую рубаху, она опускается до земли проз-
рачным облаком. Вокруг Бога - пустота, и в нее невозможно  смотреть  без
ужаса, потому что она непрерывно и безгранично ширится, углубляется.
   За рекою, на темной плоскости вырастает, почти  до  небес,  человечье
ухо, - обыкновенное ухо, с толстыми волосами в раковине, - вырастает и -
слушает все, что думаю я.
   Длинным, двуручным мечом средневекового палача,  гибким  как  бич,  я
убивал бесчисленное множество людей, они шли ко мне справа и слева, муж-
чины и женщины, все нагие; шли молча, склонив головы, покорно  вытягивая
шеи. Сзади меня стояло неведомое существо, и это его волей я  убивал,  а
оно дышало в мозг мне холодными иглами.
   Ко мне подходила голая женщина на птичьих лапах вместо  ступней  ног,
из ее грудей исходили золотые лучи; вот она вылила на  голову  мне  при-
горшни жгучего масла, и, вспыхнув точно клок ваты, я исчезал.
   Ночной сторож Ибрагим Губайдуллин, несколько  раз  поднимал  меня  на
верхней аллее "Откоса" и отводил домой, ласково уговаривая:
   - Засэм гуляйш больной? Больной - лежать дома нада...
   Иногда, измученный бредовыми видениями, я бежал к реке и  купался,  -
это несколько помогало мне.
   А дома меня ожидали две мыши, прирученные мною. Они жили за  деревян-
ной обшивкой стены; в ней, на уровне стола, они прогрызли щель и вылеза-
ли прямо на стол, когда я начинал шуметь тарелками  ужина,  оставленного
для меня квартирной хозяйкой.
   И вот я видел: забавные животные превращались в маленьких, серых чер-
тенят и, сидя на коробке с табаком,  болтали  мохнатыми  ножками,  важно
разглядывая меня, в то время, как скучный голос, - неведомо чей  -  шеп-
тал, напоминая тихий шум дождя:
   - Черти делятся на различные категории, но общая цель всех - помогать
людям в поисках несчастий.
   - Это - ложь! - кричал я, озлобляясь. - Никто не ищет несчастий...
   Тогда являлся Никто. Я слышал, как он гремит щеколдой калитки,  отво-
ряет дверь крыльца, прихожей и - вот он у меня в комнате. Он -  круглый,
как мыльный пузырь, без рук; вместо лица у него  -  циферблат  часов,  а
стрелки из моркови; к ней у меня с детства идиосинкразия.  Я  знаю,  что
это - муж той женщины, которую я люблю, он только переоделся, чтоб я  не
узнал его. Вот он превращается в реального человека, -  толстенького,  с
русой бородой, мягким взглядом добрых глаз; улыбаясь, он говорит мне все
то злое и нелестное, что я думаю о его жене и что никому, кроме меня, не
может быть известно.
   - Вон! - кричу я на него.
   Тогда за моей спиной раздается стук в стену, - это стучит  квартирная
хозяйка, милая и умная Фелицата Тихомирова. Ее стук  возвращает  меня  в
мир действительности, я обливаю голову холодной водой и через окно, чтоб
не хлопать дверьми, не беспокоить спящих, вылезаю в сад, - там  сижу  до
утра.
   Утром, за чаем хозяйка говорит:
   - А вы опять кричали ночью...
   Мне невыразимо стыдно, я презираю себя.
   В ту пору я работал как письмоводитель у присяжного поверенного А. И.
Ланина, прекрасного человека, которому я очень многим  обязан.  Однажды,
когда я пришел к нему, он встретил меня, бешено размахивая какими-то бу-
магами и крича:
   - Вы - с ума сошли! Что это вы, батенька,  написали  в  апелляционной
жалобе? Извольте немедля переписать, -  сегодня  истекает  срок  подачи.
Удивительно! - Если это - шутка, то - плохая, я вам скажу!
   Я взял из его рук жалобу и прочитал в тексте ее четко написанное чет-
веростишие:

   - Ночь бесконечно длится.
   Муке моей нет меры!
   Если б умел я молиться!
   Если бы знал счастье веры!

   Для меня эти стихи были такой же неожиданностью, как и для патрона; я
смотрел на них и почти не верил, что это написано мною.
   Вечером, за работой, А. И. подошел ко мне, говоря:
   - Вы извините, я накричал на вас! Но, знаете, - такой случай... Что с
вами? Последнее время на вас лица нет, и похудели вы ужасно.
   - Бессонница, - сказал я.
   - Надо полечиться.
   Да, надо было что-то делать. От этих видений и ночных бесед с разными
лицами, которые, неизвестно как, появлялись предо мною и неуловимо исче-
зали, едва только сознание действительности возвращалось ко мне, от этой
слишком интересной жизни на границе безумия необходимо было  избавиться.
Я достиг уже такого состояния, что даже и днем, при свете солнца  напря-
женно ожидал чудесных событий.
   Наверное я не очень удивился бы, если б любой дом города вдруг переп-
рыгнул через меня. Ничто, на мой взгляд, не мешало лошади  ломового  из-
возчика, встав на задние ноги, провозгласить глубоким басом:
   - Анафема!
   Или вот на скамье у бульвара, у стены Кремля, сидит женщина  в  соло-
менной шляпе и желтых перчатках. Если я подойду к ней и скажу:
   - Бога нет!
   Она удивленно, обиженно воскликнет:
   - Как? А - я?
   Тотчас превратится в крылатое существо и улетит, - вслед за  тем  вся
земля немедленно порастет толстыми деревьями без листьев, с их ветвей  и
стволов будет капать жирная, синяя слизь, а меня, как  уголовного  прес-
тупника, приговорят быть двадцать три года жабой и чтоб  я,  все  время,
день и ночь, звонил в большой, гулкий колокол Вознесенской церкви.
   Так как мне очень, нестерпимо хочется сказать даме, что Бога нет,  но
я хорошо вижу, каковы будут последствия моей искренности, - я, как можно
скорее, стороной, почти бегом - ухожу.
   Все - возможно. И возможно, что ничего нет, поэтому мне нужно  дотра-
гиваться рукой до заборов, стен, деревьев.  Это  несколько  успокаивает.
Особенно - если долго бить кулаком по твердому, - убеждаешься,  что  оно
существует.
   Земля - очень коварна: идешь по ней так же уверенно, как все люди, но
вдруг ее плотность исчезает под ногами, земля становится такой же прони-
цаемой как воздух, - оставаясь темной, - и душа стремглав падает  в  эту
тьму бесконечно долгое время, - оно длится секунды.
   Небо - тоже ненадежно; оно может в любой момент изменить форму купола
на форму пирамиды вершиной вниз, острие вершины упрется в череп мой, и я
должен буду неподвижно стоять на одной точке, до той поры, пока железные
звезды, которыми скреплено небо, не перержавеют; тогда  оно  рассыплется
рыжей пылью и похоронит меня.
   Все возможно. Только жить невозможно в мире таких возможностей.
   Душа моя сильно болела. И если б, два года тому назад, я не  убедился
личным опытом, как унизительна глупость самоубийства, - наверное, приме-
нил бы этот способ лечения больной души.
   ...Маленький, черный, горбатый психиатр, человек одинокий,  умница  и
скептик, часа два расспрашивал, как я живу, потом, хлопнув меня по коле-
ну, странно белой рукой, сказал:
   - Вам, дружище, прежде всего надо забросить ко всем чертям  книжки  и
вообще всю дребедень, которой вы живете. По комплекции вашей, вы человек
здоровый, и - стыдно вам так распускать себя. Вам  необходим  физический
труд. Насчет женщин - как? Ну, это тоже не годится. Предоставьте воздер-
жание другим, а себе заведите бабенку, которая пожаднее к любовной игре,
- это будет полезно.
   Он дал мне еще несколько советов, одинаково неприятных и неприемлемых
для меня, написал два рецепта, затем сказал несколько фраз, очень памят-
ных мне.
   - Я кое-что слышал о вас, и - прошу извинить, если это не  понравится
вам - вы кажетесь мне человеком, так сказать, первобытным. А у первобыт-
ных людей фантазия всегда преобладает над логическим мышлением. Все, что
вы читали, видели, - возбуждало у вас фантазию, а она - совершенно  неп-
римирима с действительностью, которая хотя тоже  фантастична,  но  -  на
свой лад. Затем: один древний умник сказал:  "Кто  охотно  противоречит,
тот не способен научиться ничему дельному". Сказано - хорошо. Сначала  -
изучить, потом - противоречить, - так и надо.
   Провожая меня, он повторил с улыбкой веселого чорта:
   - А - бабеночка очень полезна для вас.
   Через несколько дней я ушел из Нижнего в Симбирскую колонию  толстов-
цев и, придя туда, узнал - от крестьян - трагикомическую историю ее раз-
рушения.

   (Продолжение следует).ь тонет героизм отдельных личн 1#_44




   М. Горький.

   АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.

   МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ.

   (Продолжение).

   Итак - я еду учиться в Казанский университет, не менее этого.
   Мысль об университете внушил мне гимназист Н. Евреинов, милый  юноша,
красавец с ласковыми глазами женщины. Он жил на чердаке в одном доме  со
мною, он часто видел меня с книгой в руке, это  заинтересовало  его,  мы
познакомились и вскоре Евреинов начал убеждать меня, что я обладаю "иск-
лючительными способностями к науке".
   - Вы созданы природой для  служения  науке,  -  говорил  он,  красиво
встряхивая гривой длинных волос.
   Я тогда еще не знал, что науке можно служить в роли кролика, а Евреи-
нов так хорошо доказывал мне: университеты нуждаются именно в таких пар-
нях, каков я. Разумеется, была потревожена тень Михаила Ломоносова.  Ев-
реинов говорил, что в Казани я буду жить у него, пройду за осень и  зиму
курс гимназии, сдам "кое-какие" экзамены - он так и говорил: "кое-какие"
- в университете мне дадут казенную стипендию, и лет через пять  я  буду
"ученым". Все - очень просто, потому что Евреинову было девятнадцать лет
и он обладал добрым сердцем.
   Сдав свои экзамены, он уехал, а недели через две и я отправился вслед
за ним.
   Провожая меня, бабушка советовала:
   - Ты - не сердись на людей, ты сердишься все, строг и заносчив  стал.
Это - от деда у тебя, а что он, дед? Жил, жил,  да  в  дураки  и  вышел,
горький старик. Ты - одно помни: не бог людей судит, это - чорту лестно.
Прощай, ну...
   И отирая с бурых, дряблых щек скупые слезы, она сказала:
   - Уж не увидимся больше, заедешь ты, непоседа, далеко, а я - помру...
   За последнее время я отошел от милой старухи и даже редко видел ее, а
тут, вдруг, с болью почувствовал, что никогда уже не  встречу  человека,
так плотно, так сердечно близкого мне.
   Стоял на корме парохода и смотрел, как она  там,  у  борта  пристани,
крестится одной рукой, а другой, - концом старенькой шали  отирает  лицо
свое, темные глаза, полные сияния неистребимой любви к людям.
   И вот я в полутатарском городе, в тесной квартирке одноэтажного дома.
Домик одиноко торчал на пригорке, в конце узкой, бедной улицы;  одна  из
его стен выходила на пустырь пожарища; на пустыре густо разраслись  сор-
ные травы; в зарослях полыни, репейника и конского щавеля, в кустах  бу-
зины, возвышались развалины кирпичного здания; под развалинами -  обшир-
ный подвал, в нем жили и умирали бездомные  собаки.  Очень  памятен  мне
этот подвал, один из моих университетов.
   Евреиновы - мать и два сына - жили на нищенскую пенсию. В  первые  же
дни я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с
базара и разложив покупки на столе кухни,  решала  трудную  задачу:  как
сделать из маленьких кусочков плохого мяса достаточное количество  хоро-
шей пищи для трех здоровых парней, не считая себя самое?
   Была она молчалива; в ее серых глазах  застыло  безнадежное,  кроткое
упрямство лошади, изработавшей все силы свои; - тащит лошадка воз в  го-
ру, и знает - не вывезу, - а все-таки везет.
   Дня через три после моего приезда, утром, когда дети еще спали,  а  я
помогал ей в кухне чистить овощи, она тихонько и осторожно спросила  ме-
ня:
   - Вы зачем приехали?
   - Учиться, в университет.
   Ее брови поползли вверх вместе с желтой кожей лба. Она порезала ножом
палец себе, высасывая кровь опустилась на стул, но, тотчас  же  вскочив,
сказала:
   - О, чорт...
   Обернув носовым платком порезанный палец, она похвалила меня:
   - Вы хорошо умеете чистить картофель.
   Ну, еще бы не уметь! И я рассказал ей о моей службе на пароходе.  Она
спросила:
   - Вы думаете - этого достаточно, чтоб поступить в университет?
   В ту пору я плохо понимал юмор. Я отнесся к  ее  вопросу  серьезно  и
рассказал ей порядок действий, в конце которого предо мною  должны  отк-
рыться двери храма науки.
   Она вздохнула:
   - Ах, Николай, Николай...
   А он в эту минуту вошел в кухню мыться, заспанный,  взлохмаченный  и,
как всегда, веселый.
   - Мама, хорошо бы пельмени сделать.
   - Да, хорошо, - согласилась мать.
   Желая блеснуть знанием  кулинарного  искусства,  я  сказал,  что  для
пельменей мясо - плохо, да и мало его.
   Тут Варвара Ивановна рассердилась и произнесла по моему  адресу  нес-
колько слов настолько сильных, что уши мои налились кровью и стали расти
вверх. Она ушла из кухни, бросив на стол пучок моркови, а Николай,  под-
мигнув мне, об'яснил ее поведение словами:
   - Не в духе.
   Уселся на скамье и сообщил мне, что женщины вообще - нервнее  мужчин,
таково свойство их природы, - это  неоспоримо  доказано  одним  солидным
ученым, кажется - швейцарцем. Джон-Стюарт Милль, англичанин, или  кто-то
другой, тоже говорил кое-что по этому поводу.
   Николаю очень нравилось учить меня, и он пользовался  каждым  удобным
случаем, чтобы втиснуть в мой мозг что-нибудь необходимое, без чего  не-
возможно жить. Я слушал его жадно, затем Фуко, Лярош-Фуко и Лярош-Жаклен
сливались у меня в одно лицо, и я не мог вспомнить, кто кому отрубил го-
лову: Лавуазье - Дюмурье, или - наоборот? Славный юноша  искренно  желал
"сделать меня человеком", он уверенно обещал мне это, но - у него не бы-
ло времени и всех остальных условий для того,  чтобы  серьезно  заняться
мною. Эгоизм и легкомыслие юности не позволяли ему видеть, с каким  нап-
ряжением сил, с какой хитростью мать вела хозяйство; еще менее  чувство-
вал это его брат, тяжелый, молчаливый гимназист. А мне уже давно и тонко
были известны сложные фокусы химии и экономии кухни, я хорошо видел  из-
воротливость женщины, принужденной ежедневно  обманывать  желудки  своих
детей и кормить - неизвестно за что - приблудного парня  неприятной  на-
ружности, дурных манер. Естественно, что каждый кусок хлеба, падавший на
мою долю, ложился камнем на душу мне, - я начал искать какой-либо  рабо-
ты. С утра уходил из дома, чтоб не обедать, а в дурную погоду -  отсижи-
вался на пустыре, в подвале. Там, обоняя запах трупов кошек и собак, под
шум ливня и вздохи ветра, я скоро догадался, что университет - фантазия,
и что я поступил бы умнее, уехав в Персию. А уж я видел себя седобородым
волшебником, который нашел способ выращивать хлебные зерна об'емом в яб-
локо, картофель по пуду весом и вообще успел придумать немало  благодея-
ний для земли, по которой так дьявольски трудно ходить не мне только од-
ному.
   Я уже научился мечтать о необыкновенных приключениях и великих подви-
гах. Это очень помогало мне в трудные дни жизни, а так как дней этих бы-
ло много, - я все более изощрялся в мечтаниях. Я не ждал помощи извне  и
не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось воле-
вое упрямство, - и чем труднее слагались условия жизни, тем крепче и да-
же умнее я чувствовал себя. Я очень рано понял, что человека создаст его
сопротивление окружающей среде.
   Чтобы не голодать, я ходил на Волгу, к пристаням, где легко можно бы-
ло заработать пятнадцать - двадцать копеек. Там, среди грузчиков,  бося-
ков, жуликов, - я чувствовал себя куском железа, сунутым  в  раскаленные
угли, - каждый день насыщал меня множеством острых, жгучих  впечатлений.
Там предо мною вихрем кружились люди оголенно-жадные, люди  грубых  инс-
тинктов, - мне нравилась их злоба на жизнь, нравилось  насмешливо  враж-
дебное отношение ко всему в мире и беззаботное к самим себе. Все, что  я
непосредственно пережил, тянуло меня к этим людям, вызывая желание  пог-
рузиться в их едкую среду. Брет-Гарт и огромное количество  "бульварных"
романов еще более возбуждали мои симпатии к этой среде.
   Профессиональный вор Башкин, бывший  ученик  Учительского  института,
жестоко битый, чахоточный человек, красноречиво внушал мне:
   - Что ты, как девушка, ежишься,  али  честь  потерять  боязно?  Девке
честь - все ее достояние, а тебе - только хомут. Честен бык,  так  он  -
сеном сыт.
   Рыженький, бритый точно актер, ловкими, мягкими движениями маленького
тела Башкин напоминал котенка. Он относился ко мне  учительно,  покрови-
тельственно, и я видел, что он от души желает мне удачи, счастья.  Очень
умный, он прочитал немало хороших книг, более всех  ему  нравился  "Граф
Монте-Кристо":
   - В этой книге есть и цель и сердце, - говорил он.
   Любил женщин и рассказывал о них вкусно чмокая, с  восторгом,  с  ка-
кой-то судорогой в разбитом теле; в этой судороге было что-то  болезнен-
ное, она возбуждала у меня брезгливое чувство, но речи его я слушал вни-
мательно, чувствуя их красоту. - Баба, баба! - выпевал он, и желтая кожа
его лица разгоралась румянцем, темные глаза сияли  восхищением.  -  Ради
бабы я - на все пойду. Для нее, как для чорта - нет греха! Живи влюблен,
лучше этого ничего не придумано.
   Он был талантливый рассказчик и легко сочинял для проституток  трога-
тельные песенки о печалях несчастной любви, - его песни  распевались  во
всех городах Волги, и - между прочим - ему принадлежит широко  распрост-
раненная песня:

   Не красива я, бедна,
   Плохо я одета,
   Никто замуж не берет
   Девушку за это...

   Хорошо относился ко мне темный человек Трусов, благообразный, щеголе-
вато одетый, с тонкими пальцами музыканта. Он имел в Адмиралтейской сло-
боде лавочку с вывеской "Часовых дел мастер", но занимался сбытом краде-
ного.
   - Ты, Максим, к воровским шалостям не приучайся! -  говорил  он  мне,
солидно поглаживая седоватую свою бороду, прищурив хитрые и дерзкие гла-
за. - Я вижу: у тебя иной путь, ты человек духовный.
   - Что значит - духовный?
   - А - в котором зависти нет ни к чему, только любопытство...
   Это было неверно по отношению ко мне, завидовал я  много  и  многому;
между прочим, зависть мою возбуждала способность  Башкина  говорить  ка-
ким-то особенным, стихоподобным ладом, с  неожиданными  уподоблениями  и
оборотами слов. Вспоминаю начало его повести об одном любовном приключе-
нии:
   - Мутноокой ночью сижу я - как сыч в дупле - в номерах, в нищем горо-
де Свияжске, а - осень, октябрь, ленивенько  дождь  идет,  ветер  дышит,
точно обиженный татарин песню тянет - без  конца  песня:  о-о-о-у-у-у...
...И вот пришла она, легкая, розовая, как облако на восходе солнца, а  в
глазах - обманная чистота души. Милый, - говорит честным голосом,  -  не
виновата я против тебя. Знаю - врет, а верю  -  правда.  Умом  -  твердо
знаю, сердцем - не верю, никак.
   Рассказывая, он ритмически покачивался, прикрывал глаза и часто, мяг-
ким жестом касался груди своей против сердца.
   Голос у него был глухой, тусклый, а  слова  -  яркие,  и  что-то  со-
ловьиное пело в них.
   Завидовал я Трусову, - этот человек удивительно интересно  говорил  о
Сибири, Хиве, Бухаре, смешно и очень зло о жизни архиереев и однажды та-
инственно сказал о царе Александре III:
   - Этот царь в своем деле мастер!
   Трусов казался мне одним из тех "злодеев", которые в конце  романа  -
неожиданно для читателя - становятся великодушными героями.
   Иногда, в душные ночи, эти люди переправлялись через речку Казанку, в
луга, в кусты и там пили, ели, беседуя о своих делах, но чаще - о  слож-
ности жизни, о странной путанице человеческих отношений, а особенно мно-
го - о женщинах. О них говорилось с озлоблением,  с  грустью,  иногда  -
трогательно и почти всегда с таким чувством,  как  будто  заглядывая  во
тьму, полную жутких неожиданностей. Я прожил с ними две - три  ночи  под
темным небом с тусклыми звездами, в душном тепле ложбины, густо заросшей
кустами тальника. Во тьме, влажной от близости Волги, ползли во все сто-
роны золотыми пауками огни мачтовых фонарей, в черную массу горного  бе-
рега вкраплены огненные комья жилы - это светятся окна трактиров и домов
богатого села Услон. Глухо бьют по воде плицы колес пароходов; надсадно,
волками, воют матросы на караване барж; где-то бьет молот по железу; за-
унывно тянется песня, - тихонько тлеет чья-то душа, - от песни на сердце
пеплом ложится грусть.
   И еще грустнее слушать тихо скользящие речи людей, - люди  задумались
о жизни и говорят каждый о своем, почти не слушая друг друга.  Сидя  или
лежа под кустами, они курят папиросы, изредка - не жадно -  пьют  водку,
пиво и идут куда-то назад, по пути воспоминаний.
   - А вот со мной был случай, - говорит  кто-то  придавленный  к  земле
ночною тьмой.
   Выслушав рассказ, люди соглашаются:
   - Бывает и так, - все бывает...
   "Было", "бывает", "бывало" - слышу я, и мне кажется, что в  эту  ночь
люди пришли к последним часам своей жизни - все уже было, больше  ничего
не будет.
   Это отводило меня в сторону от Башкина и Трусова, но все-таки -  нра-
вились мне они, и по всей логике испытанного мною было бы вполне естест-
венно, если б я пошел с ними. Оскорбленная надежда подняться вверх,  на-
чать учиться - тоже толкала меня к ним. В часы голода, злости и тоски  я
чувствовал себя вполне способным на преступление не только против  "свя-
щенного института собственности". Однако романтизм  юности  помешал  мне
свернуть с дороги, итти  по  которой  я  был  обречен.  Кроме  гуманного
Брет-Гарта и бульварных романов я уже прочитал немало серьезных книг,  -
они возбудили у меня стремление к  чему-то  неясному,  но  более  значи-
тельному, чем все, что я видел.
   И в то же время у меня зародились новые знакомства,  новые  впечатле-
ния. На пустырь, рядом с квартирой Евреинова собирались  гимназисты  иг-
рать в городки, и меня очаровал один из них - Гурий Плетнев. -  Смуглый,
синеволосый как японец, с лицом в мелких черных точках,  точно  натертым
порохом, неугасимо веселый, ловкий в играх, остроумный в  беседе,  -  он
был насыщен зародышами разнообразных талантов. И, как почти все  талант-
ливые русские люди, он жил на средства данные ему природой, не  стремясь
усилить и развить их. Обладая тонким слухом и великолепным чутьем  музы-
ки, любя ее, он артистически играл на гуслях, балалайке,  гармонике;  не
пытаясь овладеть инструментом более благородным и трудным. Был он беден,
одевался плохо, но его удальству, бойким движениям жилистого тела, широ-
ким жестам, - очень отвечали измятая, рваная рубаха, штаны в заплатах  и
дырявые, стоптанные сапоги.
   Он был похож на человека, который после длительной и  тяжкой  болезни
только что встал на ноги, или похож был на узника, вчера выпущенного  из
тюрьмы - все в жизни было для него ново, приятно, все возбуждало  в  нем
шумное веселье - он прыгал по земле, как ракета-шутиха.
   Узнав, как мне трудно и опасно жить, он предложил поселиться с ним  и
готовиться в сельские учителя. И вот я живу в странной, веселой  трущобе
- "Марусовке", - вероятно знакомой не одному поколению казанских студен-
тов. Это был большой полуразрушенный дом на Рыбнорядской улице, как буд-
то завоеванный у владельцев его голодными  студентами,  проститутками  и
какими-то призраками людей, изживших себя. Плетнев помещался в  коридоре
под лестницей на чердак, там стояла его койка, а в конце коридора у окна
- стол, стул и это - все. Три двери выходили в коридор,  за  двумя  жили
проститутки, за третьей - чахоточный математик из семинаристов, длинный,
тощий, почти страшный человек, обросший жесткой рыжеватой шерстью,  едва
прикрытый грязным тряпьем, - сквозь дыры тряпок жутко светилась  синева-
тая кожа и ребра скелета.
   Он питался, кажется, только собственными ногтями, об'едая их до  кро-
ви, день и ночь что-то чертил, вычислял и непрерывно кашлял глухо бухаю-
щими звуками. Проститутки боялись его, считая безумным, но из-за жалости
подкладывали к его двери хлеб, чай и сахар, он поднимал с пола свертки и
уносил к себе, всхрапывая, как усталая лошадь. Если же они забывали  или
не могли почему-либо принести ему свои дары, он, открывая дверь,  хрипел
в коридор:
   - Хлеба!
   В его глазах, провалившихся в темные ямы, сверкала гордость  маниака,
счастливого сознанием своего величия. Изредка к нему приходил  маленький
горбатый уродец, с вывернутой ногою, в сильных очках на распухшем  носу,
седоволосый, с хитрой улыбкой на желтом лице скопца. Они плотно  прикры-
вали дверь и часами сидели молча, в  странной  тишине.  Только  однажды,
поздно ночью, меня разбудил хриплый яростный крик математика.
   - А я говорю - тюрьма! Геометрия - клетка, да! Мышеловка, да! Тюрьма!
   Горбатый  уродец  визгливо  хихикал,  многократно  повторял  какое-то
странное слово, а математик вдруг заревел:
   - К чорту! Вон!
   Когда его гость выкатился в коридор, шипя, повизгивая, кутаясь в  ши-
рокую разлетайку, - математик, стоя на пороге двери, длинный,  страшный,
запустив пальцы руки своей в спутанные волосы на голове, хрипел:
   - Эвклид - дурак! Дур-рак... Я докажу, что бог умнее грека...
   И хлопнул дверью настолько сильно, что в его комнате что-то с  грохо-
том упало.
   Вскоре я узнал, что человек этот хочет, исходя от  математики,  дока-
зать бытие бога, но он умер раньше, чем успел сделать это.
   Плетнев работал в типографии ночным корректором  газеты,  зарабатывая
одиннадцать копеек в ночь, и, если я не  успевал  заработать,  мы  жили,
потребляя в сутки четыре фунта хлеба, на две копейки чая и на три  саха-
ра. А у меня не хватало времени для работы, - нужно было учиться. Я пре-
одолевал науки с величайшим трудом, особенно  угнетала  меня  грамматика
уродливо узкими, окостенелыми формами, я совершенно не умел втискивать в
них живой и трудный, капризно-гибкий русский  язык.  Но  скоро,  к  удо-
вольствию моему, оказалось, что я начал учиться "слишком  рано"  и  что,
даже сдав экзамены на сельского учителя, не получил бы места, - по  воз-
расту.
   Плетнев и я спали на одной и той же койке, - я - ночами, он  -  днем.
Измятый бессонной ночью, с лицом еще более  потемневшим  и  воспаленными
глазами, он приходил рано утром; я тотчас бежал в трактир за кипятком, -
самовара у нас, конечно, не было; потом, сидя у окна, мы пили чай с хле-
бом. Гурий рассказывал мне газетные новости, читал забавные стихи  алко-
голика фельетониста "Красное домино" и удивлял меня шутливым  отношением
к жизни, - мне казалось, что он относится к ней так же, как к толстомор-
дой бабе Галкиной, торговке старыми дамскими нарядами и сводне.
   У этой бабы он нанимал угол под лестницей, но платить  за  "квартиру"
ему было нечем, и он платил веселыми шутками, игрою на гармонике и  тро-
гательными песнями, - когда он, тенорком, напевал их, в глазах его сияла
усмешка. Баба Галкина в молодости была  хористкой  оперы,  она  понимала
толк в песнях, и нередко из ее нахальных  глаз  на  пухлые,  сизые  щеки
пьяницы и обжоры, обильно катились мелкие слезинки; она сгоняла их с ко-
жи щек жирными пальцами и потом тщательно вытирала пальцы  грязным  пла-
точком.
   - Ах, Гурочка, - вздыхая, говорила она, - артист вы! И будь вы чуточ-
ку покрасивше - устроила бы я вам судьбу! Уж сколько  я  молодых  юношев
пристроила к женщинам, у которых сердце скучает в одинокой жизни.
   Один из таких "юношев" жил тут же, над нами. Это был студент, сын ра-
бочего скорняка, парень среднего роста, широкогрудый с  уродливо  узкими
бедрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного от-
ломлен, - ступни ног студента были маленькие, точно у женщины. И  голова
его, глубоко всаженная в плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос,
а на белом, бескровном лице угрюмо таращились выпуклые, зеленоватые гла-
за.
   С великим трудом, вопреки воле отца, голодный, как бездомная  собака,
он исхитрился кончить гимназию и поступить в университет, но у него  об-
наружился глубокий, мягкий бас, и ему захотелось учиться пению.
   Галкина поймала его на этом и пристроила к богатой купчихе лет  соро-
ка, - сын у нее был уже студент на третьем курсе, дочь кончала учиться в
гимназии. Купчиха была женщина тощая, плоская, прямая как солдат,  сухое
лицо монахини-аскетки, большие, серые глаза, скрытые в темных ямах, оде-
та она в черное платье, в шелковую старомодную головку, в ее ушах дрожат
серьги с камнями ядовито-зеленого цвета.
   Иногда, вечерами или рано по утрам, она приходила к своему  студенту,
и я с Плетневым не раз наблюдал, как эта женщина, точно прыгнув в  воро-
та, шла по двору решительным шагом. Лицо ее казалось нам страшным,  губы
так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты и  обреченно,
тоскливо смотрят вперед, но - кажется, что она слепая. Нельзя было  ска-
зать, что она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение,  уродую-
щее ее, как бы растягивая ее тело и до боли сжимая лицо.
   - Смотри, - сказал Плетнев, - точно безумная!
   Студент ненавидел купчиху, прятался от нее, а  она  преследовала  его
точно безжалостный кредитор или шпион.
   - Сконфуженный человек я, - каялся он, выпивши. - И - зачем надо  мне
петь? Ведь с такой рожей и фигурой - не пустят меня на сцену, не пустят!
   - Прекрати эту канитель! - советовал Плетнев.
   - Да. Но жалко мне ее! Не выношу, а - жалко! Если бы  вы  знали,  как
она - эх...
   Мы - знали, потому что слышали как эта  женщина,  стоя  на  лестнице,
ночью, умоляла глухим, вздрагивающим голосом:
   - Христа ради... голубчик, ну - Христа ради!
   Она была хозяйкой большого завода, имела дома, лошадей, давала тысячи
денег на акушерские курсы и, как нищая, просила милостыню ласки.
   После чая Плетнев ложился спать, а я уходил на поиски работы и  возв-
ращался домой поздно вечером, когда Гурию нужно было отправляться в  ти-
пографию. Если я приносил хлеба, колбасы или вареной "требухи", мы дели-
ли добычу пополам, и он брал свою часть с собой.
   Оставаясь один, я бродил по коридорам и закоулкам "Марусовки",  прис-
матриваясь, как живут новые для меня люди. Дом был очень тесно набит ими
и похож на муравьиную кучу. В нем стояли какие-то кислые, едкие  запахи,
и всюду по углам, прятались густые, враждебные людям  тени.  С  утра  до
поздней ночи он гудел, - непрерывно трещали машины швеек, хористки  опе-
ретки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко деклами-
ровал спившийся, полубезумный актер, истерически орали похмелевшие прос-
титутки, и - возникал у меня естественный, но неразрешимый вопрос:
   - Зачем все это?
   Среди голодной молодежи бестолково болтался рыжий, плешивый,  скулас-
тый человек с большим животом, на тонких ногах, с огромным ртом и зубами
лошади, - за эти зубы прозвали его "Рыжий конь". Он третий год судился с
какими-то родственниками, симбирскими купцами и заявлял всем и каждому:
   - Жив быть не хочу, а - разорю их в дребезг! Нищими по  миру  пойдут,
три года будут милостыней жить, - после того я им ворочу все, что отсужу
у них, все отдам и спрошу: - что, черти? То-то!
   - Это - цель твоей жизни, Конь? - спрашивали его.
   - Весь я, всей душой нацелился на это и больше ничего делать не могу.
   Он целые дни торчал в окружном суде, в  палате,  у  своего  адвоката,
часто, вечерами, привозил на извозчике множество кульков, свертков,  бу-
тылок и устраивал у себя в грязной комнате с провисшим потолком и кривым
полом шумные пиры, приглашая студентов, швеек, - всех, кто  хотел  сытно
поесть и немножко выпить. Сам "Рыжий конь" пил только ром, - напиток, от
которого на скатерти, платье и даже на полу оставались несмываемые  тем-
норыжие пятна; - выпив, он завывал:
   - Милые вы мои птицы! Люблю вас - честный вы народ! А я - злой подлец
и кр-рокодил, - желаю погубить родственников и - погублю. Ей  богу!  Жив
быть не хочу, а...
   Глаза "Коня" жалобно мигали,  и  нелепое,  скуластое  лицо  орошалось
пьяными слезами, он стирал их со щек ладонью и размазывал по коленям,  -
шаровары его всегда были в масляных пятнах.
   - Как вы живете? - кричал он. - Голод, холод, одежа плохая,  -  разве
это - закон? Чему в такой жизни научиться можно? Эх, кабы государь знал,
как вы живете...
   И, выхватив из кармана пачку разноцветных кредиток, предлагал:
   - Кому денег надо? Берите, братцы!
   Хористки и швейки жадно вырывали деньги из его мохнатой руки, он  хо-
хотал, говоря:
   - Да, это не вам! Это - студентам.
   Но студенты денег не брали.
   - К чорту деньги! - сердито кричал сын скорняка.
   Он сам, однажды, пьяный, принес Плетневу пачку десятирублевок, смятых
в твердый ком и сказал, бросив их на стол:
   - Вот - надо? Мне - не надо...
   Лег на койку нашу и зарычал, зарыдал так, что  пришлось  отпаивать  и
отливать его водою. Когда он уснул, Плетнев попытался разгладить деньги,
но это оказалось невозможно: они были так туго сжаты, что надо было смо-
чить их водою, чтобы отделить одну от другой.
   В дымной, грязной комнате с окнами в каменную стену соседнего дома  -
тесно и душно, шумно и кошмарно. "Конь" орет всех  громче.  Я  спрашиваю
его:
   - Зачем вы живете здесь, а не в гостинице?
   - Милый - для души! Тепло душе с вами...
   Сын скорняка подтверждает:
   - Верно, Конь! и я - тоже. В другом месте я бы пропал...
   Конь просит Плетнева:
   - Сыграй! Спой...
   Положив гусли на колени себе, Гурий поет:

   Ты взойди-ко, взойди, солнце красное...

   Голос у него мягкий, проникающий в душу.
   В комнате становится тихо, все задумчиво  слушают  жалобные  слова  и
негромкий звон гусельных струн.
   - Хорошо, чорт! - ворчит несчастный купчихин утешитель.
   Среди странных жителей старого дома Гурий Плетнев, обладая мудростью,
имя которой - веселье, играл роль доброго духа  волшебных  сказок.  Душа
его, окрашенная яркими  красками  юности,  освещала  жизнь  фейерверками
славных шуток, хороших песен, острых насмешек над обычаями и  привычками
людей, смелыми речами о грубой неправде жизни. Ему только  что  исполни-
лось двадцать лет, по внешности он казался подростком,  но  все  в  доме
смотрели на него как на человека, который в трудный день может дать  ум-
ный совет и всегда способен чем-то помочь. Люди получше  -  любили  его,
похуже - боялись, и даже старый будочник Никифорыч всегда  приветствовал
Гурия лисьей улыбкой.
   Двор "Марусовки" - "проходной", поднимаясь в гору,  он  соединял  две
улицы: Рыбнорядскую со Старо-Горшечной; на последней, недалеко от  ворот
нашего жилища приткнулась уютно в уголке будка Никифорыча.
   Это - старший городовой в нашем квартале; высокий, сухой старик, уве-
шанный медалями, лицо у него - умное, улыбка - любезная, глаза - хитрые.
   Он относился очень внимательно к шумной колонии бывших и будущих  лю-
дей, несколько раз в день его аккуратно вытесанная  фигура  являлась  на
дворе, шел он не торопясь и посматривал в окна квартир взглядом  смотри-
теля Зоологического сада в клетки зверей. Зимою, в одной из квартир были
арестованы однорукий офицер Смирнов и солдат Муратов, георгиевские кава-
леры участники Ахал-Текинской экспедиции Скобелева; арестовали их,  -  а
также Зобкина, Овсянкина, Григорьева, Крылова и еще кого-то  за  попытку
устроить тайную типографию. А однажды ночью был схвачен жандармами длин-
ный, угрюмый житель, которого я прозвал "Блуждающей колокольней". Утром,
узнав об этом, Гурий возбужденно растрепал свои черные волосы  и  сказал
мне:
   - Вот что, Максимыч, тридцать семь чертей, беги, брат, скорее...
   Об'яснив, куда нужно бежать, он добавил:
   - Смотри - осторожнее! Может быть, там сыщики...
   Таинственное поручение страшно обрадовало меня, и я полетел  в  Адми-
ралтейскую слободу с быстротой стрижа. Там, в темной мастерской медника,
я увидал молодого кудрявого человека с необыкновенно синими глазами;  он
лудил кастрюлю, но - был не похож на рабочего. А в углу, у  тисков,  во-
зился, притирая кран, маленький старичок с ремешком на белых волосах.
   Я спросил медника:
   - Нет ли работы у вас?
   Старичок сердито ответил:
   - У нас - есть, а для тебя - нет!
   Молодой, мельком взглянув на меня, снова опустил голову  над  кастрю-
лей. Я тихонько толкнул ногою его ногу, - он изумленно и гневно уставил-
ся на меня синими глазами, держа кастрюлю за ручку и  как  бы  собираясь
швырнуть ею в меня. Но, увидав, что я подмигиваю ему, сказал спокойно:
   - Ступай, ступай...
   Еще раз подмигнув ему, я вышел за дверь, остановился на улице; кудря-
вый, потягиваясь, тоже вышел и молча уставился на меня, закуривая  папи-
росу:
   - Вы - Тихон?
   - Ну, да!
   - Петра арестовали.
   Он нахмурился, сердито щупая меня глазами.
   - Какого это Петра?
   - Длинный, похож на дьякона.
   - Ну?
   - Больше ничего.
   - А какое мне дело до Петра, дьякона и всего прочего? - спросил  мед-
ник, и характер его вопроса окончательно убедил меня: это не рабочий.  Я
побежал домой, гордясь тем, что сумел исполнить поручение.  Таково  было
мое первое участие в делах конспиративных.
   Гурий Плетнев был близок к ним, но в ответ на мои просьбы ввести меня
в круг этих дел, говорил:
   - Тебе, брат, рано! Ты - поучись...
   Евреинов познакомил меня с одним таинственным  человеком.  Знакомство
это было осложнено предосторожностями, которые внушили мне  предчувствие
чего-то очень серьезного. Евреинов повел меня за город, на Арское  поле,
предупреждая по дороге, что знакомство это требует  от  меня  величайшей
осторожности, его надо сохранить в тайне. Потом, указав  мне  вдали  не-
большую, серую фигурку, медленно шагавшую по пустынному  полю,  Евреинов
оглянулся, тихо говоря:
   - Вот он! Идите за ним и, когда он  остановится,  подойдите  к  нему,
сказав: я приезжий...
   Таинственное всегда приятно, но здесь  оно  показалось  мне  смешным:
знойный яркий день, в поле серою былинкой качается одинокий человечек, -
вот и все. Догнав его у ворот кладбища, я увидал пред собою юношу с  ма-
леньким, сухим личиком и строгим взглядом глаз, круглых как у птицы.  Он
был одет в серое пальто гимназиста, но светлые пуговицы отпороты и заме-
нены черными, костяными, на изношенной фуражке заметен след герба, и во-
обще в нем было что-то преждевременно ощипанное, - как будто он торопил-
ся показаться самому себе человеком вполне созревшим.
   Мы сидели среди могил, в тени густых кустов.  Человек  говорил  сухо,
деловито и весь, насквозь не понравился мне. Строго расспросив меня, что
я читал, он предложил мне заниматься в кружке, организованном им; я сог-
ласился, и мы расстались, - он ушел первый, осторожно оглядывая  пустын-
ное поле.
   В кружке, куда входили еще трое или четверо юношей, я был моложе всех
и совершенно не подготовлен к изучению книги Дж.-Ст. Милля с примечания-
ми Чернышевского. Мы собирались в квартире ученика Учительского институ-
та Миловского, - впоследствии он писал рассказы под псевдонимом  Елеонс-
кий и, написав томов пять, кончил  самоубийством;  -  как  много  людей,
встреченных мною, ушло самовольно из жизни!
   Это был молчаливый человек, робкий в мыслях, осторожный в словах. Жил
он в подвале грязного дома и занимался столярной работой "для равновесия
тела и души". С ним было скучно. Чтение книги Дж.-Ст. Милля не  увлекало
меня; - скоро основные положения экономики  показались  очень  знакомыми
мне; я усвоил их непосредственно, они были написаны на коже моей, и  мне
казалось, что не стоило писать толстую книгу трудными словами о том, что
совершенно ясно для всякого, кто тратит силы свои  ради  благополучия  и
уюта "чужого дяди". С великим напряжением высиживал я два,  три  часа  в
яме, насыщенной запахом клея, рассматривая, как по грязной стене ползают
мокрицы.
   Однажды вероучитель опоздал притти в обычный час, и мы, думая, что он
уже не придет, устроили маленький пир,  купив  бутылку  водки,  хлеба  и
огурцов. Вдруг мимо окна быстро мелькнули серые ноги нашего учителя, ед-
ва успели мы спрятать водку под стол, как он явился среди нас,  и  нача-
лось толкование мудрых выводов Чернышевского. Мы все сидели  неподвижно,
как истуканы, со страхом ожидая, что кто-нибудь из нас опрокинет бутылку
ногою. Опрокинул ее наставник, опрокинул и, взглянув под стол, не сказал
ни слова. Ох, уж лучше бы он крепко выругался!
   Его молчание, суровое лицо и обиженно прищуренные глаза страшно  сму-
тили меня. - Поглядывая исподлобья на багровые от стыда лица моих  това-
рищей, я чувствовал себя преступником против вероучителя и сердечно  жа-
лел его, хотя водка была куплена не по моей инициативе.
   На чтениях было скучно, хотелось уйти в Татарскую слободу, где  живут
какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные ласковые  люди;  они
говорят смешно искаженным русским языком, по вечерам, с высоких  минаре-
тов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, - мне думалось,  что  у
татар вся жизнь построена иначе, не знакомо мне, не похоже на то, что  я
знаю и что не радует меня.
   Меня влекло на Волгу к музыке трудовой жизни; эта музыка  и  до  сего
дня приятно охмеляет сердце мое, - мне  хорошо  памятен  день,  когда  я
впервые почувствовал героическую поэзию труда.
   Под Казанью села на камень, проломив днище, большая баржа с  персидс-
ким товаром, - артель грузчиков взяла меня перегружать баржу.  Был  сен-
тябрь, дул верховый ветер, по серой реке сердито прыгали  волны;  ветер,
бешено срывая их гребни, кропил реку холодным  дождем.  Артель,  человек
полсотни, угрюмо расположилась на палубе пустой баржи, кутаясь  рогожами
и брезентом; баржу тащил маленький буксирный пароход, задыхаясь,  выбра-
сывая в дождь красные снопы искр.
   Вечерело. Свинцовое, мокрое небо, темнея, опускалось над рекою. Груз-
чики ворчали и ругались, проклиная дождь, ветер, жизнь,  лениво  ползали
по палубе, пытаясь спрятаться от холода и сырости. Мне казалось, что эти
полусонные люди не способны к работе, не спасут погибающий груз.
   К полуночи доплыли до переката, причалили пустую баржу борт о борт  к
сидевшей на камнях, - артельный  староста,  ядовитый  старичишка,  рябой
хитрец и сквернослов, с глазами и носом коршуна, сорвав с лысого  черепа
мокрый картуз, крикнул высоким, бабьим голосом:
   - Молись, ребята!
   В темноте, на палубе баржи, грузчики сбились в черную кучу и заворча-
ли как медведи, а староста, кончив молиться раньше всех, завизжал:
   - Фонарей! Ну, молодчики, покажи работу! Честно, детки! С богом - на-
чинай!
   И тяжелые, ленивые, мокрые люди начали "показывать работу". Они точно
в бой бросились на палубу и в трюмы затонувшей баржи, - с гиком,  ревом,
с прибаутками. Вокруг меня с легкостью пуховых подушек летали мешки  ри-
са, тюки изюма, кож, каракуля, бегали коренастые  фигуры,  ободряя  друг
друга воем, свистом, крепкой руганью. Трудно было поверить, что так  ве-
село, легко и споро работают те самые  тяжелые,  угрюмые  люди,  которые
только что уныло жаловались на жизнь, на дождь и холод. Дождь стал гуще,
холоднее, ветер усилился, рвал рубахи, закидывая подолы на головы, обна-
жая животы. В мокрой тьме при слабом свете шести фонарей метались черные
люди, глухо топая ногами о палубы барж. Работали так, как будто  изголо-
дались о труде, как будто давно ожидали удовольствия швырять  с  рук  на
руки четырехпудовые мешки, бегом носиться с тюками  на  спине.  Работали
играя, с веселым увлечением детей, с той пьяной радостью - делать, слаще
которой только об'ятия женщины.
   Большой бородатый человек в поддевке, мокрый, скользкий - должно быть
хозяин груза или доверенный его - вдруг заорал возбужденно:
   - Молодчики, ведерко ставлю! - Разбойнички, два идет! Делай!
   Несколько голосов сразу, со всех сторон тьмы густо рявкнули:
   - Три ведра!
   - Три пошло! Делай, знай!
   И вихрь работы еще усилился.
   Я тоже хватал мешки, тащил, бросал, снова бежал и хватал, и  казалось
мне, что и сам я, и все вокруг завертелось в бурной пляске, что эти люди
могут так страшно и весело работать без устатка, не щадя себя -  месяца,
года, что они могут, ухватясь за колокольни и минареты  города,  стащить
его с места, куда захотят.
   Я жил эту ночь в радости не испытанной  мною,  душу  озаряло  желание
прожить всю жизнь в этом полубезумном восторге делания. За бортами  пля-
сали волны, хлестал по палубам дождь, свистел над рекою ветер, - в серой
мгле рассвета стремительно и неустанно бегали полуголые, мокрые  люди  и
кричали, смеялись, любуясь своей силой, своим трудом. А, тут еще,  ветер
разодрал тяжелую массу облаков, и на синем, ярком пятне небес,  сверкнул
розоватый луч солнца - его встретили дружным ревом веселые звери, встря-
хивая мокрой шерстью милых морд. Обнимать и целовать хотелось этих  дву-
ногих зверей, столь умных и ловких в работе, так самозабвенно увлеченных
ею.
   Казалось, что такому напряжению радостно раз'яренной  силы  ничто  не
может противостоять, она способна содеять чудеса на земле, может покрыть
всю землю в одну ночь прекрасными дворцами и городами, как об этом гово-
рят вещие сказки. Посмотрев минуту, две на труд людей, солнечный луч  не
одолел тяжкой толщи облаков и утонул среди них, как ребенок  в  море,  а
дождь превратился в ливень.
   - Шабаш! - крикнул кто-то, но ему свирепо ответили:
   - Я те пошабашу!
   И до двух часов дня, пока не перегрузили весь товар,  полуголые  люди
работали без отдыха, под проливным дождем и резким ветром, заставив меня
благоговейно понять, какими могучими силами богата человеческая земля.
   Потом перешли на пароход и там все уснули, как пьяные,  а  приехав  в
Казань, вывалились на песок берега потоком серой грязи и пошли в трактир
пить три ведра водки.
   Там ко мне подошел вор Башкин, осмотрел меня и спросил:
   - Чего тобой делали?
   Я с восторгом рассказал ему о работе, он выслушал меня  и,  вздохнув,
сказал презрительно:
   - Дурак. И - хуже того - идиет!
   Посвистывая, виляя телом как рыба, он уплыл среди тесно  составленных
столов, - за ними шумно пировали грузчики; в углу кто-то, тенором, запе-
вал похабную песню.

   Эх, было это дельцо ночною порой, -
   Вышла прогуляться в садик барыня - эй!

   Десяток голосов оглушительно заревел, прихлопывая ладонями по столам:

   Сторож город сторожит,
   Видит - барыня лежит...

   Хохот, свист, и гремят слова, которым - по отчаянному цинизму - веро-
ятно, нет равных на земле.

   ---------------
   Кто-то познакомил меня с Андреем  Деренковым,  владельцем  маленькой,
бакалейной лавки, спрятанной в конце бедной, узенькой улицы,  над  овра-
гом, заваленным мусором.
   Деренков, сухорукий человечек, с добрым лицом в светлой бородке и ум-
ными глазами обладал лучшей в городе библиотекой  запрещенных  и  редких
книг, - ими пользовались студенты многочисленных учебных заведений Каза-
ни и различные революционно настроенные люди.
   Лавка Деренкова помещалась в низенькой пристройке к дому скопца-меня-
лы; дверь из лавки вела в большую комнату, ее  слабо  освещало  окно  во
двор; за этой комнатой - продолжая ее - помещалась тесная кухня; за кух-
ней в темных сенях, между пристройкой и домом, в углу прятался чулан,  и
в нем скрывалась злокозненная библиотека. Часть ее книг была  переписана
пером в толстые тетради, - таковы были  "Исторические  письма"  Лаврова,
"Что делать?" Чернышевского, некоторые  статьи  Писарева,  "Царь-голод",
"Хитрая механика", - все эти рукописи были очень зачитаны, измяты.
   Когда я впервые пришел в лавку,  Деренков,  занятый  с  покупателями,
кивнул мне на дверь в комнату; я вошел туда и вижу: в сумраке,  в  углу,
стоит на коленях, умиленно молясь, маленький старичок, похожий на  порт-
рет Серафима Саровского. Что-то неладное, противоречивое почувствовал я,
глядя на старичка.
   О Деренкове мне говорили, как о "народнике"; в моем представлении на-
родник - революционер, а революционер не должен веровать в бога, - бого-
мольный старичок показался мне лишним в этом доме.
   Кончив молиться, он аккуратно пригладил белые волосы головы и бороды,
присмотрелся ко мне и сказал:
   - Отец Андрея. А вы кто будете? Вот как? А я думал - переодетый  сту-
дент.
   - Зачем же студенту переодеваться? - спросил я.
   - Ну, да, - тихо отозвался старик, - ведь как ни  переоденься  -  бог
узнает!
   Он ушел в кухню, а я, сидя у окна, задумался и вдруг услыхал возглас:
   - Вот он какой!
   У косяка двери в кухню стояла девушка, одетая в белое; ее светлые во-
лосы были коротко острижены, на бледном, пухлом  лице  сияли,  улыбаясь,
синие глаза. Она была очень похожа на ангела, как их изображают  дешевые
олеографии.
   - Отчего вы испугались? Разве я такая страшная? - говорила  она  тон-
ким, вздрагивающим голосом и осторожно,  медленно  подвигалась  ко  мне,
держась за стену, точно она шла не по твердому полу, а по зыбкому  кана-
ту, натянутому в воздухе. Это неумение ходить еще больше  уподобляло  ее
существу иного мира. Она вся вздрагивала, как будто в ноги ей  впивались
иглы, а стена жгла ее детски пухлые руки. И пальцы рук были странно  не-
подвижны.
   Я стоял пред нею молча, испытывая чувство странного смятения и острой
жалости. Все необычно в этой темной комнате.
   Девушка села на стул так осторожно, точно боялась,  что  стул  улетит
из-под нее. Просто, как никто этого не делает, она рассказала  мне,  что
только пятый день начала ходить, а до того почти  три  месяца  лежала  в
постели - у нее отнялись руки и ноги.
   - Это - нервная болезнь такая, - сказала она улыбаясь.
   Помню, мне хотелось, чтобы ее состояние было об'яснено как-то  иначе;
нервная болезнь - это слишком просто для такой девушки и в такой  стран-
ной комнате, где все вещи робко прижались к стенам, а в углу, пред  ико-
нами слишком ярко горит огонек лампады и  по  белой  скатерти  большого,
обеденного стола беспричинно ползает тень ее медных цепей.
   - Мне много говорили о вас, - вот я и захотела посмотреть какой вы, -
слышал я детски тонкий голос.
   Эта девушка разглядывала меня каким-то невыносимым  взглядом,  что-то
проницательно читающее видел я в синих глазах. С такой девушкой я не мог
- не умел - говорить. И молчал, рассматривая портреты Герцена,  Дарвина,
Гарибальди.
   Из лавки выскочил подросток одних лет со мною, белобрысый, с  наглыми
глазами, он исчез в кухне, крикнув ломким голосом:
   - Ты зачем вылезла, Марья?
   - Это мой младший брат, - Алексей, - сказала девушка. - А я  -  учусь
на акушерских курсах, да вот, захворала. Почему вы молчите? Вы - застен-
чивый?
   Пришел Андрей Деренков, сунув за пазуху свою сухую руку, молча погла-
дил сестру по мягким волосам, растрепал их и стал спрашивать - какую ра-
боту я ищу?
   Потом явилась рыжекудрая, стройная  девица  с  зеленоватыми  глазами,
строго посмотрела на меня и, взяв белую девушку под руки, увела ее, ска-
зав:
   - Довольно, Марья!
   Имя не шло девушке, было грубо для нее.
   Я тоже ушел, странно взволнованный, а через день, вечером, снова  си-
дел в этой комнате, пытаясь понять - как и  чем  живут  в  ней?  Жили  -
странно.
   Милый, кроткий старик Степан Иванович, беленький и как бы прозрачный,
сидел в уголке и смотрел оттуда, шевеля темными губами,  тихо  улыбаясь,
как будто просил:
   - Не трогайте меня!
   В нем жил заячий испуг, тревожное предчувствие несчастия, - что  было
ясно мне.
   Сухорукий Андрей, одетый в серую куртку, замазанную на груди маслом и
мукою до твердости древесной коры, ходил по комнате как-то боком,  вино-
вато улыбаясь, точно ребенок, которому только что простили какую-то  ша-
лость. Ему помогал торговать Алексей - ленивый,  грубый  парень.  Третий
брат - Иван, учился в Учительском институте и, живя там в интернате, бы-
вал дома только по праздникам, - это был маленький, чисто одетый, гладко
причесанный человечек, похожий на старого чиновника. Больная Мария  жила
где-то на чердаке и редко спускалась вниз,  а  когда  она  приходила,  я
чувствовал себя неловко, точно меня связывало невидимыми путами.
   Хозяйство Деренковых вела  сожительница  домохозяина-скопца,  высокая
худощавая женщина с лицом деревянной куклы и строгими глазами злой мона-
хини. Тут же вертелась ее дочь, рыжая Настя, - когда она смотрела  зеле-
ными глазами на мужчин - ноздри ее острого носа вздрагивали.
   Но действительными хозяевами в квартире Деренковых были студенты Уни-
верситета, Духовной академии, Ветеринарного института, - шумное  сборище
людей, которые жили в настроении забот о русском народе,  в  непрерывной
тревоге о будущем России. Всегда возбужденные статьями  газет,  выводами
только что прочитанных книг, событиями в жизни  города  и  университета,
они по вечерам сбегались в лавочку Деренкова со  всех  улиц  Казани  для
яростных споров и тихого шопота по углам. Приносили с собою толстые кни-
ги и, тыкая пальцами в страницы их, кричали друг на друга, утверждая ис-
тины, кому какая нравилась.
   Разумеется, я плохо понимал эти споры, истины  терялись  для  меня  в
обилии слов, как звездочки жира в жидком супе бедных. Некоторые студенты
напоминали мне стариков начетчиков сектантского Поволжья, но я  понимал,
что вижу людей, которые готовятся изменить жизнь к лучшему, и хотя  иск-
ренность их захлебывалась в бурном потоке слов, но - не  тонула  в  нем.
Задачи, которые они пытались решать, были ясны мне, и я чувствовал  себя
лично заинтересованным в удачном решении этих задач. Часто мне казалось,
что в словах студентов звучат немые думы, и я  относился  к  этим  людям
почти восторженно, как пленник, которому обещают свободу.
   Они смотрели на меня точно столяры на кусок дерева, из которого можно
сделать не совсем обыкновенную вещь.
   - Самородок! - рекомендовали они меня друг  другу  с  такой  же  гор-
достью, с какой уличные мальчишки показывают один другому медный  пятак,
найденный на мостовой. Мне почему-то не нравилось, когда меня  именовали
- "самородком" и "сыном народа", - я чувствовал себя пасынком  жизни  и,
порою, очень испытывал тяжесть силы, руководившей развитием  моего  ума.
Так, увидав в окне книжного магазина книгу, озаглавленную неведомыми мне
словами "Афоризмы и максимы", я воспылал желанием прочитать ее и  попро-
сил студента Духовной академии дать мне эту книгу.
   - Здравствуйте! - иронически воскликнул будущий архиерей,  человек  с
головою негра, - курчавый, толстогубый, зубастый. - Это,  брат,  ерунда.
Ты читай, что дают, а в область, тебе не подобающую, - не лезь!
   Грубый тон учителя очень задел меня. Книгу я, конечно, купил, зарабо-
тав часть денег на пристанях, а часть заняв у Андрея Деренкова. Это была
первая серьезная книга, купленная мною, она до сей  поры  сохранилась  у
меня.
   Вообще - со мною обращались довольно строго: когда я прочитал "Азбуку
социальных наук", мне показалось, что роль пастушеских племен в  органи-
зации культурной жизни преувеличена автором, а  предприимчивые  бродяги,
охотники - обижены им. Я сообщил мои сомнения одному филологу, -  а  он,
стараясь придать бабьему лицу своему выражение внушительное,  целый  час
говорил мне о "праве критики".
   - Чтоб иметь право критиковать, надо верить в какую-то истину,  -  во
что верите вы? - спросил он меня.
   Он читал книги даже на улице, - идет по панели, закрыв лицо книгой, и
толкает людей. Валяясь у себя на чердаке в голодном тифе, он кричал:
   - Мораль должна гармонически совмещать в себе элементы свободы и при-
нуждения, - гармонически, гар-гар-гарм...
   Нежный человек, полубольной от  хронического  недоедания,  изнуренный
упорными поисками прочной истины, он не  знал  никаких  радостей,  кроме
чтения книг, и когда ему казалось, что  он  примирил  противоречия  двух
сильных умов, его милые, темные глаза детски  счастливо  улыбались.  Лет
через десять после жизни в Казани, я снова встретил его в  Харькове;  он
отбыл пять лет ссылки в Кемь и снова учился в университете. Он показался
мне живущим в муравьиной куче противоречивых мыслей, - погибая от тубер-
кулеза, он старался примирить Ницше с Марксом, харкал кровью  и  хрипел,
хватая мои руки холодными липкими пальцами -
   - Без синтеза - невозможно жить!
   Он умер на пути в университет в вагоне трамвая.
   Немало видел я таких великомучеников разума ради, - память о них свя-
щенна для меня.
   Десятка два подобных людей собирались в квартире Деренкова; среди них
был даже японец, студент Духовной академии Пантелеймон Сато.  Порою  яв-
лялся большой, широкогрудый человек, с  густою  окладистой  бородищей  и
по-татарски бритой головою. Он казался туго  зашитым  в  серый  казакин,
глухо застегнутый на крючки до подбородка. Обыкновенно он сидел  где-ни-
будь в углу, покуривая трубку и глядя на всех серыми, спокойно читающими
глазами. Его взгляд часто и пристально останавливался на  моем  лице,  я
чувствовал, что серьезный этот человек мысленно взвешивает меня, и,  по-
чему-то, опасался его. Его молчаливость удивляла меня, все вокруг  гово-
рили громко, много, решительно, и чем более  резко  звучали  слова,  тем
больше, конечно, они нравились мне, - я очень долго не догадывался,  как
часто в резких словах прячутся мысли жалкие и лицемерные. О  чем  молчит
этот бородатый богатырь?
   Его звали "Хохол" и, кажется, никто, кроме Андрея, не знал его имени.
Вскоре мне стало известно, что человек этот недавно вернулся из  ссылки,
из Якутской области, где он прожил десять лет. Это усилило мой интерес к
нему, но не внушило мне смелости познакомиться с ним, хотя я не  страдал
ни застенчивостью, ни робостью, а, напротив,  болел  каким-то  тревожным
любопытством, жаждой все знать и как  можно  скорее.  Это  качество  всю
жизнь мешало мне серьезно заняться чем-либо одним.
   Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием к себе  чувство-
вал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти  люди.  Для  них
народ являлся воплощением мудрости, духовной  красоты  и  добросердечия,
существом почти богоподобным  и  единосущным,  вместилищем  начал  всего
прекрасного, справедливого, величественного. Я не знал такого народа.  Я
видел - плотников, грузчиков, каменщиков; знал - Якова, Осипа, Григория;
а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя  куда-то  ниже
его, в зависимость от его воли. Мне же казалось,  что  именно  эти  люди
воплощают в себе красоту и силу мысли, в них сосредоточена и горит  доб-
рая, человеколюбивая воля к жизни, к свободе  строительства  ее  по  ка-
ким-то новым канонам человеколюбия.
   Именно человеколюбия не наблюдал я в человечках, среди которых жил до
той поры, а здесь оно звучало в каждом слове, горело в каждом взгляде.
   Освежающим дождем падали на  сердце  мое  речи  народопоклонников,  и
очень помогла мне наивная литература о мрачном житии деревни, о  велико-
мученике-мужике. Я почувствовал, что только очень крепко, очень страстно
любя человека, можно почерпнуть в этой любви необходимую силу для  того,
чтоб найти и понять смысл жизни. Я перестал думать о себе и начал внима-
тельнее относиться к людям.
   Андрей Деренков доверчиво сообщил мне, что скромные доходы  его  тор-
говли целиком идут на помощь людям, которые  верят:  "счастье  народа  -
прежде всего". Он вертелся среди них, точно искренно верующий дьячок  за
архиерейской службой, не скрывая восторга пред бойкой мудростью книгоче-
ев; счастливо улыбаясь, засунув сухую руку за пазуху, дергая другою  ру-
кой во все стороны мягкую бородку свою, он спрашивал меня:
   - Хорошо? То-то же!
   И когда против народников еретически возражал ветеринар Лавров, - об-
ладатель странного голоса, подобного гоготу гуся. - Деренков,  испуганно
закрывая глаза, шептал:
   - Какой смутьян!
   Его отношение к народникам было сродно моему,  но  отношение  студен-
чества к Деренкову казалось мне грубоватым и небрежным отношением господ
к работнику, трактирному лакею. Сам он этого не замечал. Часто, проводив
гостей, он оставлял меня ночевать; мы чистили комнату и потом,  лежа  на
полу, на войлоках, долго дружеским шопотом беседовали во тьме, едва  ос-
вещенной огоньком лампады. С тихой радостью верующего он говорил мне:
   - Накопятся сотни, тысячи таких хороших людей, займут  в  России  все
видные места и сразу переменят всю жизнь.
   Он был лет на десять старше меня, и я видел,  что  рыжеволосая  Настя
очень нравится ему, он старался не смотреть в ее задорные глаза, при лю-
дях говорил с нею суховато, командующим голосом хозяина, но провожал  ее
тоскующим взглядом, а говоря наедине с нею, смущенно и  робко  улыбался,
дергая бородку.
   Его маленькая сестренка наблюдала словесные  битвы  тоже  из  уголка;
детское лицо ее смешно надувалось  напряжением  внимания,  глаза  широко
открывались, а когда звучали особенно резкие слова, - она шумно  вздыха-
ла, точно на нее брызнули ледяной водой. Около нее солидным петухом рас-
хаживал рыжеватый медик, он говорил с  нею  таинственным  полушопотом  и
внушительно хмурил брови. Все это было удивительно интересно.
   Но - наступила осень, жизнь без постоянной  работы  стала  невозможна
для меня. Увлеченный всем, что творилось вокруг, я работал все меньше  и
питался чужим хлебом, а он всегда очень туго идет в  горло.  Нужно  было
искать на зиму "место", и я нашел его в крендельной пекарне Василия  Се-
менова.
   Этот период жизни очерчен мною в  рассказах:  "Хозяин",  "Коновалов",
"Двадцать шесть и одна". Тяжелое время! Однако - поучительное.
   Тяжело было физически, еще тяжелее - морально.
   Когда я опустился в подвал мастерской, между мною и людьми, видеть  и
слушать которых стало уже необходимо для меня, выросла "стена забвения".
Никто из них не ходил ко мне в мастерскую, а я, работая четырнадцать ча-
сов в сутки, не мог ходить к Деренкову в будни, в праздничные же дни или
спал, или же оставался с товарищами по работе. Часть их с первых же дней
стала смотреть на меня как на забавного шута, некоторые отнеслись с  на-
ивной любовью детей к человеку, который  умеет  рассказывать  интересные
сказки. Чорт знает, что я говорил этим людям, но, разумеется,  все,  что
могло внушить им надежду на возможность иной, более легкой и осмысленной
жизни. Иногда это удавалось мне, и, видя как опухшие лица освещаются че-
ловеческой печалью, а глаза вспыхивают обидой и гневом, -  я  чувствовал
себя празднично и с гордостью думал, что "работаю в народе", "просвещаю"
его.
   Но, разумеется, чаще приходилось мне испытывать мое бессилие,  недос-
таток знаний, неумение ответить даже на простейшие вопросы жизни,  быта.
Тогда я чувствовал себя сброшенным в темную яму, где люди копошатся, как
слепые черви, стремясь только забыть действительность и находя это  заб-
вение в кабаках, да в холодных об'ятиях проституток.
   Посещение публичных домов было обязательно каждый месяц в день получ-
ки заработка; об этом удовольствии мечтали вслух за неделю до счастливо-
го дня, а прожив его - долго рассказывали друг другу об испытанных  нас-
лаждениях. В этих беседах цинически хвастались половой энергией, жестоко
глумились над женщинами, говорили о них брезгливо отплевываясь.
   Но - странно! - за всем этим я слышал - мне чудилось - печаль и стыд.
Я видел, что в "домах утешения", где за рубль можно было купить  женщину
на всю ночь, мои товарищи вели себя смущенно, виновато, -  это  казалось
мне естественным. А некоторые  из  них  держались  слишком  развязно,  с
удальством, в котором я чувствовал нарочитость и фальшь. Меня жутко  ин-
тересовало отношение полов, и я наблюдал за этим с  особенной  остротою.
Сам я еще не пользовался ласками женщины, и это ставило меня в  неприят-
ную позицию: надо мною зло издевались и женщины, и товарищи. Скоро  меня
перестали приглашать в "дома утешения", заявив откровенно:
   - Ты, брат, с нами не ходи.
   - Почему?
   - Так, уж! Не хорошо с тобой.
   Я цепко ухватился за эти слова, чувствуя в них что-то важное для  ме-
ня, но не получил об'яснения более толкового.
   - Экой, ты! Сказано тебе - не ходи. Скушно с тобой...
   И только Артем сказал, усмехаясь:
   - Вроде, как при попе, али при отце.
   Девицы сначала высмеивали мою сдержанность, потом стали спрашивать  с
обидой:
   - Брезгуешь?
   Сорокалетняя "девушка" пышная и красивая полька Тереза  Борута  "эко-
номка", глядя на меня умными глазами породистой собаки, сказала:
   - Оставимте ж его, подруги, - у него обязательно невеста есть  -  да?
Такой силач обязательно невестой держится, больше ничем.
   Алкоголичка, она пила запоем и пьяная была неописуемо  отвратительна,
а в трезвом состоянии удивляла меня вдумчивым отношением к людям и  спо-
койным исканием смысла в их деяниях.
   - Самый же непонятный народ - это обязательно студенты Академии,  да!
- рассказывала она моим товарищам. - Они такое делают с девушками: велят
помазать пол мылом, поставят голую девушку на четвереньки, руками -  но-
гами на тарелки и толкают ее в зад - далеко ли уедет по полу? Так -  од-
ну, так и другую. Вот. Зачем это?
   - Ты врешь! - сказал я.
   - Ой, нет! - воскликнула Тереза  не  обижаясь,  спокойно,  и  в  спо-
койствии этом было что-то подавляющее.
   - Ты выдумала это.
   - Как же такое можно выдумать девушке? Разве я - сумасшедшая? - спро-
сила она, вытаращив глаза.
   Люди прислушивались к нашему спору с жадным вниманием, а  Тереза  все
рассказывала об играх гостей бесстрастным тоном человека, которому нужно
только одно: понять - зачем это?
   Слушатели с отвращением отплевывались, дико ругали студентов, а я,  -
видя, что Тереза возбуждает вражду к людям уже излюбленным мною, - гово-
рил, что студенты любят народ, желают ему добра.
   - Так то студенты с Воскресной улицы, штатские, с университета,  я  ж
говорю о духовных, с Арского поля! Они, духовные, - сироты все, а сирота
растет обязательно вором или озорником, плохим человеком растет,  он  же
ни к чему не привязан, сирота!
   Спокойные рассказы "экономки" и злые жалобы девушек на студентов, чи-
новников, и вообще на "чистую публику", вызывали  в  товарищах  моих  не
только отвращение и вражду, но почти радость, она выражалась словами:
   - Значит, образованные-то хуже нас!
   Мне тяжело и горько было слышать эти слова. Я видел, что  в  полутем-
ные, маленькие комнаты стекается, точно в ямы, грязь города; вскипает на
чадном огне и, насыщенная враждою, злобой, снова изливается в  город.  Я
наблюдал, как в этих щелях, куда инстинкт и скука жизни забивают  людей,
создаются из нелепых слов трогательные песни о тревогах и  муках  любви,
как возникают уродливые легенды о жизни "образованных людей", зарождает-
ся насмешливое и враждебное отношение к непонятному, - и видел, что "до-
ма утешения" являются университетами, откуда мои товарищи выносят знания
весьма ядовитого характера.
   Смотрел я, как по грязному полу двигаются, лениво шаркая ногами, "де-
вушки для радости", как отвратительно трясутся их дряблые тела  под  на-
зойливый визг гармоники, или под раздражающий треск струн разбитого пиа-
нино, смотрел - и у меня зарождались какие-то неясные, но тревожные мыс-
ли. От всего вокруг истекала скука, отравляя  душу  бессильным  желанием
куда-то уйти, где-то спрятаться.
   Когда в мастерской я начинал рассказывать о том, что есть люди, кото-
рые бескорыстно ищут путей к свободе, к счастью народа, - мне возражали:
   - А, вот, девки не то говорят про них!
   И нещадно, с цинической злостью высмеивали меня, а я был задорным ку-
тенком, чувствовал себя не глупее и смелее  взрослых  собак,  -  я  тоже
злился. Начиная понимать, что думы о жизни - не менее тяжелы,  чем  сама
жизнь, я, порою, ощущал в душе вспышки ненависти к упрямо терпеливым лю-
дям, с которыми работал. Меня особенно возмущала их способность терпеть,
покорная безнадежность, с которой они подчинялись  полубезумным  издева-
тельствам пьяного хозяина.
   И - как нарочно - именно в эти тяжелые дни мне довелось познакомиться
с идеей совершенно новой и хотя органически враждебной мне, но  все-таки
очень смутившей меня.
   В одну из тех вьюжных ночей, когда кажется, что злобно  воющий  ветер
изорвал серое небо в мельчайшие клочья и они сыплются на  землю,  хороня
ее под сугробами ледяной пыли, и кажется,  что  кончилась  жизнь  земли,
солнце погашено, не взойдет больше, - в такую ночь, на Масленой неделе я
возвращался в мастерскую от Деренковых. Шагал, закрыв глаза, против вет-
ра, сквозь мутное кипение серого хаоса и вдруг - упал, наскочив на чело-
века, лежавшего поперек панели. Мы оба выругались, я - по-русски,  он  -
на французском языке:
   - О, дьявол...
   Это возбудило мое любопытство, я поднял его, поставил на ноги,  -  он
был маленького роста, легкий. Толкая меня, он гневно кричал:
   - Моя шапка, чорт вас возьми! Отдайте шапку! Я - замерзну!
   Найдя в снегу шапку, я встряхнул ее, надел на его ершистую голову, но
он сорвал шапку и, махая ею на меня, ругался на двух языках, гнал меня:
   - Прочь!
   Вдруг бросился вперед и утонул в кипящей кашице. Идя дальше, я  снова
увидал его - он стоял, обняв руками деревянный столб погашенного фонаря,
и убедительно говорил:
   - Лена, я погибаю... о, Лена...
   Видимо, он был пьян и, пожалуй, замерз бы, оставь я его на  улице.  Я
спросил, где он живет.
   - Какая это улица? - закричал он со слезами в голосе. -  Я  не  знаю,
куда итти.
   Я обнял его за талию и повел, допрашивая, где он живет.
   - На Булаке, - бормотал он, вздрагивая. - На Булаке... там - бани,  -
дом...
   Шагал он неверно, сбивчиво и мешал мне итти; я  слышал,  как  стучали
его зубы:
   - Си тю савэ, - бормотал он, толкая меня.
   - Что вы говорите?
   Он остановился, поднял руку и сказал внятно, - с гордостью, как пока-
залось мне:
   - Си тю савэ у же те мен...
   И сунул пальцы руки в рот себе, качаясь, почти падая. Присев, я  взял
его на спину себе и понес, а он, упираясь подбородком в череп мой,  вор-
чал:
   - Си тю савэ у... Но я замерзаю, о, боже...
   На Балаке я с трудом добился у него - в каком доме он бивет; наконец,
мы влезли в сени маленького флигеля, спрятанного в глубине двора и  вих-
рях снега. Он нащупал дверь, осторожно постучал и зашипел:
   - Шш! Тише...
   Дверь открыла женщина в красном капоте, с зажженой свечей в руке; ус-
тупив нам дорогу, она молча отошла в сторону и, вынув откуда-то  лорнет,
стала рассматривать меня.
   Я сказал ей, что у человека, кажется, застыли руки и  его  необходимо
раздеть, уложить в постель.
   - Да? - спросила она звучно и молодо.
   - Руки нужно опустить в холодную воду...
   Она молча указала лорнетом в угол, там, на мольберте стояла  картина,
- река, деревья. Я удивленно взглянул в лицо женщины  странно  неподвиж-
ное, а она отошла в угол комнаты, к столу, на котором горела  лампа  под
розовым абажуром, села там и, взяв со стола валета червей,  стала  расс-
матривать его.
   - У вас нет водки? - громко спросил я. Она не  ответила,  раскладывая
по столу карты. Человек, которого я привел, сидел на стуле, низко накло-
нив голову, свесив вдоль туловища красные руки. Я положил его на диван и
стал раздевать, ничего не понимая, живя как во сне.  Стена  предо  мною,
над диваном была сплошь покрыта фотографиями, среди них тускло  светился
золотой венок в белых бантах ленты, на конце ее  золотыми  буквами  было
напечатано:

   "Несравненной Джильде".

   - Чорт побери - тише! - застонал человек, когда я начал растирать его
руки.
   Женщина озабоченно и молча раскладывала карты. Лицо у нее остроносое,
птичье, его освещают большие, неподвижные глаза. Вот она  руками  девоч-
ки-подростка взбила седые свои волосы, пышные, точно парик,  и  спросила
тихо, но звучно:
   - Ты видел Мишу, Жорж?
   Жорж оттолкнул меня, быстро сел и торопливо сказал:
   - Но, ведь, он уехал в Киев...
   - Да, в Киев, - повторила женщина, не отводя глаз от карт, и я  заме-
тил, что голос ее звучит однотонно, не выразительно.
   - Он скоро приедет...
   - Да?
   - О, да! Скоро.
   - Да? - повторила женщина.
   Полураздетый Жорж соскочил на пол и в два прыжка встал  на  колено  у
ног женщины, говоря ей что-то по-французски.
   - Я спокойна, - по-русски ответила она.
   - Я - заплутался, знаешь? Метель, страшный ветер, я  думал  замерзну.
Мы немного пили, - торопливо рассказывал Жорж, гладя ее  руку,  лежавшую
на колене. Ему было лет сорок, красное толстогубое лицо  его  с  черными
усами казалось испуганным, тревожным, он крепко потирал седую щетину во-
лос на своем круглом черепе и говорил все более трезво.
   - Мы завтра едем в Киев, - сказала женщина, не то - спрашивая, не  то
- утверждая.
   - Да, завтра! И тебе нужно отдохнуть. Почему ты не ляжешь? Уже  очень
поздно...
   - Он не приедет сегодня - Миша?
   - О, нет! Такая метель... Идем, ляг...
   Он увел ее в маленькую дверь за шкафом книг, взяв лампу со  стола.  Я
долго сидел один, ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый  голос.
Мохнатые лапы шаркали по стеклам окна. В луже  растаявшего  снега  робко
отражалось пламя свечи. Комната была  тесно  заставлена  вещами,  теплый
странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
   Вот Жорж явился, пошатываясь, держа в руках лампу, абажур  ее  дробно
стучал о стекло.
   - Легла.
   Поставил лампу на стол, задумчиво остановился среди комнаты и загово-
рил, не глядя на меня:
   - Ну, что же? Без тебя, вероятно, я бы погиб... Спасибо! Ты кто?
   Он склонил голову на-бок, прислушиваясь к шороху в соседней комнате и
вздрагивая.
   - Это ваша жена? - тихонько спросил я.
   - Жена. Все. Вся жизнь! - раздельно, не громко, глядя в  пол,  сказал
этот человек и снова начал крепко растирать голову ладонями.
   - Чаю выпить, - а?
   Он рассеянно пошел к двери, но остановился,  вспомнив,  что  прислуга
об'елась рыбой и ее отправили в больницу.
   Я предложил поставить самовар, он согласно кивнул головой и,  видимо,
забыв, что полураздет, шлепая босыми ногами по мокрому полу, отвел  меня
в маленькую кухню. Там, прислонясь спиной к печке, он повторил:
   - Без тебя я бы замерз, - спасибо!
   И вдруг, вздрогнув, уставился на меня испуганно расширенными глазами.
   - Что же было бы с нею тогда? О, господи...
   Быстро, шопотом, глядя в темную дыру двери, он сказал:
   - Ты видишь, - она больная. У нее застрелился сын, музыкант, в  Моск-
ве, а она все ждет его, вот уже два года, почти...
   Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, не обычными  словами  расска-
зал, что женщина - помещица, он - учитель истории,  был  репетитором  ее
сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца, барона, -  пела  в  опере,
они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей
жизнь.
   Рассказывал он, как будто читая неясно  написанное,  прищурив  глаза,
напряженно присматриваясь к чему-то в полутьме грязной кухни, с прогнив-
шим у печки полом. Обжигался, прихлебывая чай, лицо его морщилось, круг-
лые глаза пугливо мигали.
   - Ты - кто? - еще раз спросил он. - Да,  -  крендельщик,  рабочий.  -
Странно, не похоже. Что это значит?
   Слова его звучали беспокойно, он смотрел на меня недоверчиво,  взгля-
дом затравленного.
   Я кратко рассказал о себе.
   - Вот как? - тихо воскликнул он. - Да, вот как...
   И вдруг оживился, спрашивая:
   - Ты знаешь сказку о "Гадком утенке"? Читал?
   Лицо его исказилось, он начал говорить с гневом, изумляя  меня  неес-
тественными - до визга - повышениями сиповатого голоса.
   - Эта сказка - соблазняет! В твои годы я тоже подумал - не лебедь  ли
я? И - вот... Должен был итти в академию - пошел в университет.  Отец  -
священник - отказался от меня. Изучал - в Париже - историю несчастий че-
ловечества, историю прогресса. Писал, да. О, как все это...
   Он подскочил на стуле, прислушался и затем сказал мне:
   - Прогресс - это выдумано для самоутешения! Жизнь - неразумна, лишена
смысла.  Без  рабства  -  нет  прогресса,  без  подчинения   большинства
меньшинству - человечество остановится на путях своих.  Желая  облегчить
нашу жизнь, наш труд, мы только усложняем ее, увеличиваем труд.  Фабрики
и машины для того, чтобы делать еще и  еще  машины,  это  -  глупо.  Все
больше становится рабочих, а необходим только крестьянин,  производитель
хлеба. Хлеб - это все, что надо взять трудом у природы. Чем меньше нужно
человеку - тем более он счастлив, чем больше желаний - тем меньше свобо-
ды.
   Быть может - не в этих словах, но именно эти оглушающие мысли впервые
слышал я, да еще в такой резкой, оголенной форме. Человек, взвизгнув  от
возбуждения, боязливо останавливал взгляд на двери, открытой во внутрен-
ние комнаты, минуту слушал тишину и снова шептал почти с яростью.
   - Пойми, - каждому нужно немного: кусок хлеба и женщину...
   Заговорив о женщине таинственным шопотом, словами, которых я не знал,
стихами, которых не читал, - он вдруг стал похож на вора Башкина.
   - Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, - шептал он имена незнакомые  мне
и рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах,  читал  французские
стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою.
   - Любовь и голод правят миром, - слышал я горячий шопот  и  вспомнил,
что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры  "Царь-го-
лод", - это придавало им в моих мыслях - особенно веское значение.
   - Люди ищут забвения, утешения, а не - знания!
   Эта мысль окончательно поразила меня.
   Я ушел из кухни утром, - маленькие часы на стене показывали  шесть  с
минутами. Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели и  вспоминая
яростные взвизгивания разбитого человека; чувствовал, что его слова  ос-
тановились где-то в горле у меня, душат. Не хотелось итти  в  мастерскую
видеть людей, - и, таская на себе кучу снега, я шатался  по  улицам  Та-
тарской слободы до поры, когда стало светло и среди  волн  снега  начали
нырять фигуры жителей города.
   Больше я никогда не встречал учителя и не  хотел  встретить  его.  Но
впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни  и  бесполез-
ности труда, - их говорили безграмотные  странники,  бездомные  бродяги,
"толстовцы" и высоко-культурные люди. Говорил об этом иеромонах, магистр
богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог, -  неови-
талист и многие еще. Но эти идеи уже не влияли на меня так  ошеломляюще,
как тогда, когда я впервые познакомился с ними.
   И только, вот, года два тому назад - спустя более тридцати лет  после
первой беседы на эту тему - я неожиданно услышал те же мысли и  почти  в
тех же словах от старого знакомого моего, рабочего.
   Однажды у меня с ним завязалась беседа "по душе" и этот человек,  не-
весело усмехаясь, сказал мне с тою бесстрашной искренностью, которой об-
ладают, кажется, только русские люди.
   - А. М., - милый, - ничего не надо, никуда все это: академии,  науки,
аэропланы, - лишнее! Надобно только угол тихий и - бабу, чтоб я ее цело-
вал, когда хочу, а она мне честно - душой и телом - отвечала, - вот!  Вы
- по интеллигентски рассуждаете, вы - уж не наш, а -  отравленный  чело-
век, для вас идея выше людишек, вы по-еврейски думаете:  человек  -  для
субботы?
   - Евреи не думают так...
   Мы сидели на набережной Невы, на гранитной скамье, лунной ночью  осе-
ни, оба истерзанные днем бесполезных волнений, упрямого, но безуспешного
желания сделать что-то доброе, полезное.
   - Вы с нами, а - не наш, вот что я говорю, - продолжал  он  вдумчиво,
тихо. - Интеллигентам приятно беспокоиться, они издаля веков  присовоку-
пились к бунтам. Как Христос был идеалистом и бунтовал для надземных це-
лей, так и вся интеллигенция бунтует для утопии. Бунтует - идеалист, а с
ним никчемность, негодяйство, сволочь, и все - со зла:  видят  они,  что
места в жизни нет для них. Рабочий восстает для революции, -  ему  нужно
добиться правильного распределения орудий и  продуктов  труда.  Захватив
власть окончательно, - думаете, согласится он на государство? Ни за что.
Все разойдутся, и каждый, за свой страх,  устроит  себе  спокойный  уго-
лок... Техника, говорите? Так она еще туже затягивает петлю на  шее  на-
шей, еще крепче вяжет нас. Нет, надо освободиться от лишнего труда.  Че-
ловек покоя хочет. Фабрики да науки покоя не дадут. Одному - немного на-
до. Зачем я буду город громоздить, когда мне только маленький домик  ну-
жен? Где кучей живут, там - и водопроводы, и канализация, и электричест-
во. А попробуйте без этого жить, - как легко будет! Нет, много лишнего у
нас, и все это - от интеллигенции. Потому я и  говорю:  интеллигенция  -
вредная категория.
   Я сказал, что никто не умеет так глубоко и решительно  обессмысливать
жизнь, как это делаем мы, русские.
   - Самый свободный народ по  духу,  -  усмехнулся  мой  собеседник.  -
Только, - вы не сердитесь, я правильно рассуждаю, так миллионы наши  ду-
мают, да - сказать не умеют... Жизнь надо устроить проще, тогда она  бу-
дет милосерднее к людям...
   Человек этот никогда не был "толстовцем", не обнаруживал склонности к
анархизму, - я хорошо знаю историю его духовного развития.
   После беседы с ним я невольно подумал: а  что,  если,  действительно,
миллионы русских людей только потому терпят  тягостные  муки  революции,
что лелеют в глубине души надежду освободиться от труда? Минимум  труда,
- максимум наслаждения, это очень заманчиво и увлекает, как  все  неосу-
ществимое, как всякая утопия*1.
   И мне вспомнились стихи Генрика Ибсена:

   Я консерватор? О, нет!
   Я все тот же, кем был всю жизнь, -
   Не люблю перемещать фигуры,
   Но - хотел бы смешать всю игру.
   Помню только одну революцию, -
   Она была умнее последующих
   И могла бы все разрушить -
   Разумею, конечно, Всемирный потоп.
   Но - и тогда дьявола надули!
   Вы знаете - Ной стал диктатором.
   О, если это можно сделать честнее,
   Я не откажусь помочь Вам, -
   Вы хлопочете о Всемирном потопе,
   Я же, с радостью, суну торпеду под ковчег.

_______________
   *1 От редакции. Редакция ни в какой мере не разделяет этих  пессимис-
тических раздумий А. М. Неверные вообще они опровергаются в  особенности
художественным творчеством тов. Горького, в частности его  автобиографи-
ческими рассказами, где так много странствующих, путешествующих,  неуго-
монных, беспокойных протестантов, как и в других вещах А. М.
   Лавка Деренкова давала ничтожный доход, а количество людей  и  "дели-
шек", нуждавшихся в материальной помощи, - все возрастало.
   - Надо придумать что-нибудь, - озабоченно пощупывая бородку,  говорил
Андрей и виновато улыбался, тяжко вздыхал.
   Мне казалось, что этот человек считает себя осужденным на  бессрочную
каторгу помощи людям и, хотя примирился с наказанием, но все-таки  порою
оно тяготит его.
   Не однажды, разными словами, я спрашивал:
   - Почему вы делаете это?
   Он, видимо не понимая моих вопросов, отвечал на вопрос - для чего?  -
говорил книжно и невразумительно о тяжелой жизни народа, о необходимости
просвещения, знания.
   - А - хотят, ищут люди знания?
   - Ну, как же! Конечно! Ведь вы - хотите?
   Да, я - хотел. Но - я помнил слова учителя истории:
   "Люди ищут забвения, утешения, а не - знания".
   Для таких острых идей - вредна встреча с людьми семнадцати лет от ро-
ду; идеи притупляются от этих встреч, люди тоже не выигрывают.
   Мне стало казаться, что я всегда замечал одно и то же: людям нравятся
интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть на час време-
ни тяжелую, но привычную жизнь. Чем больше  "выдумки"  в  рассказе,  тем
жаднее слушают его. Наиболее интересна та книга, в которой много  краси-
вой "выдумки". Кратко говоря - я плавал в чадном тумане.
   Деренков придумал открыть булочную. Помню, -  было  совершенно  точно
высчитано, что это предприятие должно давать не менее тридцати пяти про-
центов на каждый оборот рубля. Я должен был работать "подручным"  пекаря
и, как "свой человек", следить, чтоб оный пекарь не воровал муку,  яйца,
масло и выпеченный товар.
   И вот я переселился из большого грязного подвала в маленький, почище,
- забота о чистоте его лежала на моей обязанности. Вместо артели в сорок
человек предо мною был один, - у него седые виски, острая  бородка,  су-
хое, копченое лицо, темные, задумчивые глаза и странный рот: маленький -
точно у окуня, губы пухлые, толстые и сложены так, как будто он мысленно
целуется. И что-то насмешливое светится в глубине глаз.
   Он, конечно, воровал, - в первую же ночь работы он отложил в  сторону
десяток яиц, фунта три муки и солидный кусок масла.
   - Это - куда пойдет?
   - А это пойдет одной девченочке, - дружески сказал он и, сморщив  пе-
реносье, добавил: - Ха-арошая девченка!
   Я попробовал убедить его, что воровство считается преступлением. Но -
или у меня не хватило красноречия, или я  сам  был  недостаточно  крепко
убежден в том, что пытался доказать, - речь моя не имела успеха.
   Лежа на ларе теста и глядя в окно на звезды, пекарь удивленно  забор-
мотал:
   - Он меня - учит! Первый раз видит и - готово! - учит.  А  сам  втрое
моложе меня. Смешно...
   Осмотрел звезды и спросил:
   - Будто видел я тебя где-то, - ты у кого работал? У Семенова? Это где
бунтовали? Так. Ну, значит, я тебя во сне видел...
   Через несколько дней я заметил, что человек этот может спать  сколько
угодно и в любом положении, даже стоя, опершись на лопату.  Засыпая,  он
приподнимал брови и лицо его  странно  изменялось,  принимая  иронически
удивленное выражение. А любимой темой его были рассказы о кладах и снах.
Он убежденно говорил:
   - Землю я вижу насквозь, и вся она, как пирог, кладами начинена: кот-
лы денег, сундуки, чугуны везде зарыты. Не раз бывало: вижу во сне  зна-
комое место, скажем, баню, - под углом у ней  сундук  серебряной  посуды
зарыт. Проснулся и пошел ночью рыть, аршина полтора вырыл, - гляжу - уг-
ли и собачий череп. Вот оно, - нашел!.. Вдруг - трах! - окно  вдребезги,
и баба какая-то орет неистово: - Караул, воры! Конечно - убежал, а то бы
- избили. Смешно.
   Я часто слышу это слово: смешно! - но  Иван  Лутонин  не  смеется,  а
только, улыбчиво прищурив глаза, морщит переносицу, расширяя ноздри.
   Сны его - не затейливы, они так же  скучны  и  нелепы,  как  действи-
тельность, и я не понимаю: почему он сны свои рассказывал с  увлечением,
а о том, что живет вокруг него - не любит говорить?
   Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под  венца,  насильно
выданная замуж дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа моло-
дежи, несколько тысяч человек, над могилой студенты говорили речи, поли-
ция разгоняла их. В маленьком магазине рядом с пекарней  все  кричат  об
этой драме, комната за магазином набита студентами, к нам в подвал доно-
сятся возбужденные голоса, резкие слова.
   - Косы ей драли мало, девице этой, - говорит Лутонин, и вслед за этим
сообщает: - Ловлю, будто, я карасей в пруде, вдруг - полицейский:  стой,
как ты смеешь? Бежать некуда, нырнул я в воду и - проснулся.
   Но, хотя действительность протекала где-то за пределами его внимания,
- он скоро почувствовал, что в булочной есть что-то необычайное: в мага-
зине торгуют девицы, неспособные к этому делу, читающие книжки -  сестра
хозяина и подруга ее, большая, розовощекая, с ласковыми глазами.  Прихо-
дят студенты, долго сидят в комнате за магазином, и кричат или  шепчутся
о чем-то. Хозяин бывает редко, а я - "подручный" - являюсь,  как  будто,
управляющим булочной.
   - Родственник ты хозяину? - спрашивает Лутонин. - А, может, он тебя в
зятья прочит? Нет. Смешно. А - зачем студенты шляются?  Для  барышень...
Н-да. Ну, это может быть... Хотя барышни незначительно вкусно-красивы...
Студентишки-то, наверно, больше - едят булки, чем для барышень  старают-
ся...
   Почти ежедневно в пять, шесть часов утра, на улице,  у  окна  пекарни
является коротконогая девушка; сложенная из полушарий  различных  разме-
ров, она похожа на мешок арбузов. Спустив голые ноги в яму перед  окном,
она, позевывая, зовет:
   - Ваня!
   На голове у нее пестрый  платок,  из-под  него  выбиваются  курчавые,
светлые волосы, осыпая мелкими колечками ее красные, мячами надутые  ще-
ки, низенький лоб, щекоча полусонные глаза. Она лениво отмахивает волосы
с лица маленькими руками, пальцы их забавно растопырены, точно  у  ново-
рожденного ребенка. Интересно - о чем можно говорить с такой девицей.  Я
бужу пекаря, он спрашивает ее:
   - Пришла?
   - Видишь.
   - Спала?
   - Ну, а как же?
   - Что видела во сне?
   - Не помню...
   Тихо в городе. Впрочем -  где-то  шаркает  метла  дворника,  чирикают
только что проснувшиеся воробьи. В стекла окон упираются тепленькие лучи
восходящего солнца. Очень приятны мне эти задумчивые начала дней.  Вытя-
нув в окно волосатую руку, пекарь щупает ноги  девицы,  она  подчиняется
исследованию равнодушно, без улыбки, мигая овечьими глазами.
   - Пешков, вынимай сдобное, пора.
   Я вынимаю из печи железные листы, пекарь хватает с них  десяток  плю-
шек, слоек, саек, бросая их в подол девушке, а она, перебрасывая горячую
плюшку с ладони на ладонь, кусает ее желтыми зубами овцы,  обжигается  и
сердито стонет, мычит.
   Любуясь ею, пекарь говорит:
   - Опусти подол, бесстыдница...
   А когда она уходит, он хвастается предо мною:
   - Видал? Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный: с бабами
не живу, только с девицами. Это  у  меня  -  тринадцатая.  Никифорычу  -
крестная дочь.
   Слушая его восторги, я думаю:
   - И мне - так жить?
   Вынув из печи весовой белый хлеб, я кладу на  длинную  доску  десять,
двенадцать короваев, и поспешно несу их в лавочку Деренкова,  а  возвра-
тясь назад, набиваю двухпудовую корзину булками и сдобными, и бегу в Ду-
ховную академию, чтоб поспеть к утреннему чаю студентов. Там, в обширной
столовой, стою у двери, снабжая студентов булками "на книжку" и "за  на-
личный расчет", - стою и слушаю их споры о Толстом; - один из  профессо-
ров академии - Гусев - яростный враг Льва Толстого. Иногда у меня в кор-
зине под булками лежат книжки, я должен незаметно сунуть их в руки  того
или другого студента, иногда - студенты прячут книги и записки в корзину
мне.
   Раз в неделю я бегаю еще дальше - в "Сумасшедший дом", где читал лек-
ции психиатр Бехтерев, демонстрируя больных. Однажды он  показывал  сту-
дентам больного манией величия: когда в  дверях  аудитории  явился  этот
длинный человек, в белом одеянии, в колпаке, похожем  на  чулок,  я  не-
вольно усмехнулся, но он, остановясь на секунду рядом со мною,  взглянул
в лицо мне, и я отскочил, - как будто он ударил в сердце мое черным,  но
огненным острием своего взгляда. И все время, пока Бехтерев, дергая себя
за бороду, почтительно беседовал с больным, я  тихонько  ладонью  гладил
лицо свое, как будто обожженное горячей пылью.
   Больной говорил глухим басом, он чего-то требовал,  грозно  вытягивая
из рукава халата длинную руку с длинными пальцами, мне казалось, что все
его тело неестественно вытягивается, бесконечно растет, что этой  темной
рукою он, не сходя с места, достигнет меня и схватит за горло. Угрожающе
и властно блестел из темных ям костлявого лица пронизывающий взгляд чер-
ных глаз. Десятка два студентов рассматривают человека в нелепом  колпа-
ке, немногие - улыбаясь, большинство -  сосредоточенно  и  печально,  их
глаза подчеркнуто обыкновенны, в сравнении с его обжигающими глазами. Он
страшен, и что-то величественное есть в нем, - есть.
   В рыбьем молчании студентов отчетливо звучит голос профессора, каждый
вопрос его вызывает грозные окрики глухого голоса, он исходит как  будто
из-под пола, из мертвых, белых стен, движения тела больного  архиерейски
медленны и важны.
   Ночью я писал стихи о маниаке, называя  его  "владыкой  всех  владык,
другом и советником бога", и долго образ его  жил  со  мною,  мешая  мне
жить.
   Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я  спал,  и  мог
читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет  дру-
гое, и посадив хлеб в печь. По мере того, как я постигал тайны  ремесла,
пекарь работал все меньше, он меня "учил", говоря с ласковым удивлением:
   - Ты - способный к работе, - через год, два - будешь пекарем. Смешно.
Молодой ты, не будут слушать тебя, уважать не будут...
   К моему увлечению книгами он относился неодобрительно:
   - Ты бы не читал, а спал, - заботливо советовал  он,  но  никогда  не
спрашивал, какие книги читаю я.
   Сны, мечты о кладах и круглая, коротенькая девица совершенно поглоща-
ли его. Девица нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в  сени
на мешки муки, или - если было холодно - говорил мне, сморщив переносье:
   - Выдь на полчасика.
   - Я уходил, думая: как страшно не похожа эта любовь на ту, о  которой
пишут в книгах...
   В маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил  для
нее самовары, но старался возможно реже видеть ее - неловко было  мне  с
нею. Ее детские глаза смотрели на меня все тем же невыносимым  взглядом,
как при первых встречах, в глубине этих глаз я подозревал улыбку  и  мне
казалось, что это насмешливая улыбка.
   От избытка сил я был очень неуклюж, пекарь, наблюдая как я ворочаю  и
таскаю пятипудовые мешки, говорил, сожалея:
   - Силы у тебя - на троих, а ловкости  нет.  И,  хоша  ты  длинный,  а
все-таки - бык...
   Несмотря на то, что я уже немало прочитал книг, любил читать стихи  и
сам начинал писать их, - говорил я "своими словами". Я  чувствовал,  что
они тяжелы, резки, но мне казалось, что только ими я могу выразить  глу-
бочайшую путаницу моих мыслей. А иногда я грубил нарочито,  из  протеста
против чего-то чуждого мне и раздражавшего меня.
   Один из учителей моих, студент математик, упрекал меня:
   - Чорт вас знает, как говорите вы. Не словами, а - гирями! Вообще - я
не нравился себе, как это часто бывает у подростков; видел себя смешным,
грубым. Лицо у меня - скуластое, калмыцкое, голос - не послушен мне.
   А сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка  в  воздухе  и
мне казалось, что легкость ее движений разноречит с круглой, мягкой  фи-
гуркой ее. Что-то неверное есть в ее жестах и походке, что-то  нарочное.
Голос ее звучит весело, она часто смеется и, слыша этот звонкий смех,  я
думаю: ей хочется, чтоб я забыл о том, какою я видел ее в первый раз.  А
я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное, мне нужно бы-
ло знать, что оно возможно, существует.
   Иногда она спрашивала меня:
   - Что вы читаете?
   Я отвечал кратко, и мне хотелось спросить ее:
   - А вам зачем знать это?
   Однажды пекарь, лаская коротконогую, сказал мне хмельным голосом:
   - Выдь на минутку. Эх, шел бы ты к хозяйской  сестре,  чего  зеваешь?
Ведь студенты...
   Я обещал разбить ему голову гирей, если он скажет еще что-нибудь  та-
кое же, и ушел в сени, на мешки. В щель неплотно прикрытой  двери  слышу
голос Лутонина:
   - Зачем я буду сердиться на него? Он насосался книг и - вроде  сумас-
шедшего живет...
   В сенях пищат и возятся крысы, в пекарне мычит и стонет девица. Я вы-
шел на двор; там  лениво,  почти  бесшумно  сыплется  мелкий  дождь,  но
все-таки душно, воздух насыщен запахом гари - горят леса. Уже далеко  за
полночь. В доме напротив булочной открыты окна; в комнатах, не ярко  ос-
вещенных, поют:

   Сам Варламий святой
   С золотой головой,
   Сверху глядя на них,
   Улыбается...

   Я пытаюсь представить себе Марию Деренкову лежащей на коленях у меня,
- как лежит на коленях  пекаря  его  девица  -  и  всем  существом  моим
чувствую, что это невозможно, даже страшно.

   И всю ночь, напролет,
   Он и пьет, и поет,
   И еще-о!.. кое-чем
   Занимается...
   Задорно выделяется из хора густое, басовое - о. Согнувшись,  упираясь
руками в колени, я смотрю в окно; сквозь  кружево  занавески  мне  видно
квадратную яму, серые стены ее освещает маленькая лампа под голубым аба-
журом, перед нею, лицом к окну, сидит девушка и пишет. Вот - подняла го-
лову и красной вставкой для пера поправила прядь волос на  виске.  Глаза
ее прищурены, лицо улыбается. Она медленно складывает письмо, заклеивает
конверт, проводя языком по краям его и, бросив конверт на  стол,  грозит
ему маленьким пальцем, - меньше моего мизинца. Но - снова берет  письмо,
хмурясь, разрывает конверт, читает, заклеивает в другой  конверт,  пишет
адрес, согнувшись над столом, и размахивает письмом в воздухе как  белым
флагом. Кружась, всплескивая руками, идет в угол, где ее постель,  потом
выходит оттуда, сняв кофточку - плечи у нее круглые, как пышки  -  берет
лампу со стола и скрывается в углу. Когда наблюдаешь, как ведет себя че-
ловек наедине сам с собою, - он кажется безумным. Я хожу по двору, думая
о том, как странно живет эта девушка, когда она одна в своей норе.
   А когда к ней приходил рыжеватый студент и пониженным голосом,  почти
шопотом, говорил ей что-то, она вся  сжималась,  становясь  еще  меньше,
смотрела на него, робко улыбаясь, и прятала руки за спину или под  стол.
Не нравился мне этот рыжий. Очень не нравился.
   Пошатываясь, кутаясь в платок, идет коротконогая и урчит:
   - Иди в пекарню...
   Пекарь, выкидывая тесто из ларя, рассказывает мне, как утешительна  и
неутомима его возлюбленная, а я - соображаю:
   - Что же будет со мною дальше?
   И мне кажется, что где-то близко, за углом, меня ожидает несчастие.
   Дела булочной идут так хорошо, что Деренков ищет  уже  другую,  более
обширную пекарню и решил нанять еще подручного. Это  -  хорошо,  у  меня
слишком много работы, я устаю до отупения.
   - В новой пекарне ты будешь старшим подручным, - обещает мне  пекарь.
- Скажу, чтоб положили тебе десять рублей в месяц. Да.
   Я понимаю, что ему выгодно иметь меня старшим, он -  не  любит  рабо-
тать, а я работаю охотно, усталость полезна мне, она гасит тревоги души,
сдерживает настойчивые требования инстинкта пола. Но - не позволяет  чи-
тать.
   - Хорошо, что ты бросил книжки, - крысы бы с'ели их!  -  говорит  пе-
карь. - А - неужто ты снов не видишь? Наверно - видишь, только - скрытен
ты. Смешно. Ведь сны рассказывать - самое безвредное дело, тут опасаться
нечего...
   Он очень ласков со мною, кажется, - даже уважает меня. Или -  боится,
как хозяйского ставленника, хотя это не мешает  ему  аккуратно  воровать
товар.

   (Продолжение следует).




   М. Горький.

   ГОРОДОК.

   <Заметки из дневника воспоминания.>

   ...Сижу за городом, на лысых холмах, едва  прикрытых  дерном;  вокруг
чуть заметны могилы, растоптанные копытами скота, развеянные ветром. Си-
жу у стены игрушечно-маленького  кирпичного  ящика,  покрытого  железной
крышей, - издали его можно принять за часовню, но вблизи он больше похож
на конуру собаки. За дверью его, окованной железом, хранятся цепи,  пле-
ти, кнуты и еще какие-то орудия пыток,  -  ими  терзали  людей,  зарытых
здесь, на холмах. Они оставлены в память городу: не бунтуй!
   Но горожане уже забыли: чьи люди перебиты здесь?  Одни  говорят:  это
казаки Степана Разина; другие утверждают: это мордва и  чуваши  Емельяна
Пугача.
   И только всегда пьяный старик нищий Затинщиков хвастливо говорит:
   - Мы при обоих бунтовали...
   С бесплодного холмистого поля дома города, серые, прижатые  к  земле,
кажутся кучами мусора; там и тут они заросли по крыши густой пыльной зе-
ленью. В грудах серого хлама торчит десяток колоколен и пожарная  калан-
ча, сверкают на солнце белые стены церквей, - это  вызывает  впечатление
чистеньких полотняных заплат на грязных лохмотьях.
   Сегодня праздник. До полудня горожане стояли в церквах, до двух часов
ели и пили, теперь они отдыхают. Город безмолвен, не слышно  даже  плача
детей.
   День мучительно зноен. Серо-синее небо изливает на  землю  невидимый,
расплавленный свинец. В небе есть что-то непроницаемое и унылое; ослепи-
тельно-белое солнце как будто растеклось по  небесам,  растаяло.  Жалкие
рыжеватые былинки на могилах неподвижны и сухи. Земля потрескивает,  ше-
лушится на солнце, как сушеная рыба. Влево от холмов, за  невидимой  ре-
кою, над голыми полями струится марево, в нем качается, тает ушастая ко-
локольня заречной слободы, - сто лет тому назад слобода эта принадлежала
знаменитой Салтычихе, прославившей  имя  свое  изощренным  мучительством
крепостных рабов.
   А город - накрыт облаком  какой-то  мутной,  желтоватой  пыли.  Может
быть, это - дыхание спящих людей.

   ---------------

   Странные люди живут в этом городе. Владелец войлочного завода,  чело-
век солидный, не глупый, четвертый год читает Карамзина  "Историю  Госу-
дарства Российского", дошел уже до девятого тома.
   - Велико сочинение! - говорит он, уважительно поглаживая кожаный  пе-
реплет книги. - Царская книга. Сразу понимаешь - мастак сочинял.  Зимним
вечером начнешь читать и - все дела житейские забудешь. Приятно. Большое
утешение человеку - книга! Ежели она с высоты разума написана...
   Однажды, играя пышной бородою своей, он предложил мне с любезной улы-
бочкой:
   - Хотите интересненькое поглядеть? У меня, на задворках,  доктор  жи-
вет, а к нему, на свидания, барыня одна, - не наша, приезжая - ходит.  Я
с чердака в слуховое окно гляжу, как они забавляются; окошко у них напо-
ловину занавешено, и через верхнее стекло очень подробно  видать  забавы
ихние. Я, даже, бинокль у татарина, по случаю, купил, и кое-когда  прия-
телей приглашаю для забавы. Очень интересное распутство...

   ---------------

   Парикмахер Балясин называет себя "градским брадобреем". Он - длинный,
тонкий, ходит развернув плечи и гордо выпячивая грудь. У него голова ужа
- маленькая, с желтыми глазами, взгляд ласково-недоверчивый. Город  счи-
тает его умным человеком и лечится у Балясина более охотно, чем у  земс-
кого доктора.
   - У нас естество простое, а доктора - это для образованных  людей,  -
говорят горожане.
   Парикмахер ставит банки, пускает кровь, недавно срезал  пациенту  мо-
золь, и пациент умер от заражения крови. Кто-то пошутил:
   - Усердный лекарь; ему говорят: срежь мозоль,  а  он  всего  человека
срезал с земли...
   Балясина одолевает мысль о непрочности бытия.
   - Я думаю - врут ученые, - говорит он. - Неизвестна им точность ходов
солнца. Я, вот, гляжу, когда солнышко заходит  и  думаю:  а,  вдруг,  не
взойдет оно завтра? Не взойдет и - шабаш! Зацепится за что-нибудь, -  за
комету, скажем, - вот и живи в ночи. А то -  просто  остановится  по  ту
сторону земли, тут нам и крышка навечной тьмы. Надо полагать - у  солнца
тоже есть свой характер. Придется нам тогда для жизни, леса жечь, костры
раскладывать.
   Похохатывая, щуря глаза, он продолжает.
   - Ха-арошее небо у нас будет тогда: звезды есть, а -  ни  солнца,  ни
месяца! Вместо месяца черный шарик будет торчать, коли верно, что  месяц
у солнца свет занимает. Как хошь, так и живи - ничего не видать. Для во-
ров - удобно, а для всех других сословий - очень неприятно, а?
   Однажды, подстригая мне волосы, он сказал:
   - Ко всему люди привыкли, ничем их не испугаешь, ни пожарами,  ничем.
В иных местах - наводнения бывают, землетрясения, - у нас ничего! Холеры
- и то не было, а кругом везде - холера. Человеку же  хочется  необыкно-
венного чего-нибудь, страшного. Страх для души, как баня для тела, очень
здорово...

   ---------------

   Одноглазый арендатор городской купальни, - он же - "картузник", дела-
ет фуражки из старых брюк, - человек, которого город не  любит,  боится.
Встречая его на улицах, горожане опасливо сторонятся и смотрят вслед ему
волками, а иной идет прямо на картузника, наклоня голову, точно  собира-
ясь боднуть его. Тогда картузник уступает дорогу и сам смотрит в затылок
дерзкого человека, прищурив глаз, усмехаясь.
   - За что вас не любят? - спрашиваю я.
   - Я - беспощадный, - хвастливо говорит он. - У меня такой навык,  что
я - чуть кто неправильно действует, - сейчас его к мировому тащу!
   Белок его глаза воспален, пронизан сетью кровавых жилок и в этой сет-
ке гордо сверкает рыжеватый круглый зрачек. Картузник коренастый,  длин-
норукий, ноги у него - колесом. Похож на паука.
   - Действительно, - меня не уважают, потому как я права знаю, -  расс-
казывает он, свертывая папиросу из махорки. - Чужой воробей в мой огород
залетит - пожалуйте к мировому! Я из-за петуха  четыре  месяца  судился.
Даже сам судья сказал мне: ты, говорит, напрасно человеком  родился,  по
характеру ты - овод! Даже били меня за мою  беспощадность,  однако  бить
меня - невыгодно. Бить меня - все равно, как железо каленое, только руки
обожгешь. После битья я такое начинаю...
   Он пронзительно свистнул. Он, действительно, кляузник, местный  судья
завален его жалобами и прошениями. С полицией картузник живет в  дружбе;
говорят, он любит писать доносы и ведет какую-то книгу,  куда  вписывает
различные прегрешения горожан.
   - Зачем вы делаете это?
   Он отвечает:
   - Потому что уважаю мои права!

   ---------------
   Лысый, толстый Пушкарев, слесарь и медник - вольнодумец, атеист. Под-
жимая дряблые губы, странно изогнутые, цвета дождевых червей, он говорит
сиплым басом.
   - Бог, это - выдумка. Над нами ничего нет, только один синий  воздух.
И все наши мысли - от синего воздуха. Сине живем, сине думаем, - вот где
загадка. Вся суть жизни моей, вашей - очень простая: были и сгнили.
   Он - грамотен, много прочитал романов, особенно хорошо  помнит  один:
"Кровавая рука".
   - Там французский архерей взбунтовался и обложил войском город  Ларо-
шел. А против него действовал капитан Лакузон, - что делал,  сукин  сын!
Даже слюнки текут, когда читаешь. Шпагой действовал он  -  без  промаха,
ткнет и - готов покойник! Замечательный воин...
   Пушкарев рассказал мне:
   - Сижу я, вот эдак же, вечером,  праздник;  читаю.  Вдруг  заявляется
земский счетчик, - статистик, по ихнему: желаю, говорит, познакомиться с
вами. Ну, что ж, говорю познакомьтесь. А сам - боком сижу к нему.  Он  и
то, и се, - прикинулся я дураком, мычу и все гляжу в сторону, в  стенку.
- "Слышал я, - говорит, - что вы в бога не верите?" - Ну, тут я на  него
и вскинулся: "Это - как так? - говорю. -  Разве  это  допускается?  А  -
церкви зачем, попы, монахи, а? А ежели я в полицию заявлю, что вы меня к
неверию склоняете?". - Испугался он: "Извините, - говорит, - я думал..."
- "То-то, вот, - говорю, - думаете вы, о чем не надо. Мне эти ваши мысли
не к чему" - Выкатился он от меня, как мячик. Потом, вскоре,  застрелил-
ся. Не люблю я этих земских, - фальшивый народ. Сосут мужика, тем и  жи-
вы. Некуда девать ученых этих, ну - наладили им земство.  Считайте!  Они
считают. Человеку все едино, что делать, только жалованья  ему  побольше
давай...

   ---------------

   А часовщик Корцов, по прозвищу "Лягавая блоха", маленький,  волосатый
человечек с длинными руками, - патриот и любитель красоты.
   - Нигде нет таких звезд, как наши, русские! - говорит он, глядя в не-
бо круглыми глазами, плоскими, как пуговицы. - И картошка русская - пер-
вая, по вкусу, на всей земле. Или - скажем - гармонии, -  лучше  русских
нет! Замки. Да - мало ли чем можем мы нос утереть Америкам этим.
   Он сочиняет песни и, выпивши, сам поет их. Стихи его как будто нароч-
но надуманно нелепы, но песня, которую он поет чаще других, такова:

   Сиза птичечка, синичка,
   Под окном моим поет,
   Она маленько яичко
   После завтрея снесет.
   Я скраду яичко это,
   Положу в гнездо сове,
   Пусть, что будет, то и будет
   Моей буйной голове.

   Ах, к чему мне ночью снится,
   Будто череп мой клюет
   Та сова, ночная птица,
   Что, одна, в лесу живет?

   Корцов поет эту песню на удалой, веселый мотив. А череп у него  акку-
ратно кругл, совершенно гол, только от уха до уха, на затылке висит  ры-
жеватая бахрома кудрявых волос.
   Он любит восхищаться красотой природы, хотя окрестности  города  пус-
тынны, вспухли бесплодными холмами, изрезаны оврагами, нищенски некраси-
вы. Но часовщик, стоя на берегу мутной, пахучей реки,  отравленной  вой-
лочными заводами, восклицает с искренним чувством лирического восторга:
   - Эх, красота же! Ширь, гладь. Иди, куда хошь. До-смерти люблю я  эту
красоту нашу!
   Двор его дома грязен, густо зарос крапивой и репьем, забросан  облом-
ками дерева, железа, посреди двора гниет широкий диван, из  его  сиденья
торчат клочья, волоса. В комнатах пыльно, неуютно, все сдвинуто с места,
к цепям стенных часов привешен вместо гири кусок свинцовой трубы. Где-то
в углу стонет и ворчит больная жена, а по двору молча шмыгает сестра ее,
старая дева, желтая, худая, с оскаленными зубами; на ногах у нее  опорки
мужских сапог, подол подоткнут до колен и обнажает икры ног в синих  уз-
лах вен.
   Корцов изобрел замок, который заряжается тремя ружейными патронами  и
стреляет, если в него всунуть ключ. Замок весит двенадцать фунтов и име-
ет вид продолговатого ящика. По-моему, он должен стрелять в небеса, а не
в того, кто решится отпереть его.
   - Нет, прямо в морду угодит! - заверяет изобретатель.
   Его любят как чудака. А, может быть, горожанам нравится, что он  нес-
частливо играет в карты, - все обыгрывают его. Ему нравится сечь  детей,
- говорят, что сына своего он засек до-смерти, но это не мешает знакомым
приглашать Корцова, как знатока дела,  для  экзекуций  над  мальчишками,
опустошающими сады и огороды.

   ---------------

   Не спеша, заложив руки за спину, ходит по городу Яков Лесников, высо-
кий, тощий, с длинной и узкой бородою и большим, унылым  носом.  Нечеса-
ный, грязный, он одет в какой-то балахон, подобие  монашеской  рясы,  на
вихрах его  полуседых  и  жестких  волос  торчит  студенческая  фуражка.
Большие водянистые глаза напряженно вытаращены, как будто этого человека
одолевает сон, а спать ему нельзя. Позевывая, он смотрит в  даль,  через
головы людей и спрашивает встречных:
   - Ну, - как?
   Ответы, видимо, не интересуют его, да они, наверное, знакомы ему:
   - Так себе. Ничего. Живем.
   Он славится как женолюб и великий распутник. Корцов не  без  гордости
говорил мне:
   - Он даже с испанкой жил! Ну, а  теперь,  конечно,  и  мордовками  не
брезгует...
   Говорят, что Лесников "незаконный" сын знатного лица -  архиерея  или
губернатора. У него есть несколько десятин огородной земли и  лугов,  он
сдает землю эту в аренду слобожанам и одиноко живет на квартире у  моего
соседа, больного чиновника казначейства.
   Как-то вечером он валялся в саду на траве, под  липой,  пил  пиво  со
льдом и рычал, зевал. К нему  подошел  домохозяин,  худенький,  кислова-
то-любезный человечек в очках.
   - Что, Яша?
   - Скушно, - сказал Лесников. - Вот, - думаю - чем бы заняться?
   - Поздно тебе заниматься делами...
   - Пожалуй - поздно.
   - Староват.
   - Да.
   Помолчали. Потом Лесников, не торопясь, проговорил:
   - Очень скушно. В Бога, что ли, поверить?
   Чиновник - одобрил:
   - Это - не плохо. Все-таки - в церковь ходить будешь...
   А Лесников, с воем зевнув, сказал:
   - Во-от...

   ---------------

   Зимин, торговец галантерейным товаром, хитрый мужик,  церковный  ста-
роста, сказал мне:
   - От ума страдают люди, он  всей  нашей  путанице  главный  заводчик.
Простоты нет у нас, потеряли простоту. Сердце у нас - честное,  а  ум  -
жулик!..

   ---------------

   Сижу, глотая знойный воздух, вспоминаю речи, жесты, лица этих  людей,
смотрю на город, окутанный горячей опаловой  мутью.  Зачем  нужен  город
этот и люди, населяющие его?
   Здесь Лев Толстой впервые почувствовал ужас  жизни  -  "арзамасский",
мордовский ужас, но - неужели только для этого жил и живет город от вре-
мени Ивана Грозного?
   Я думаю, что нет страны, где люди говорили бы так много,  думали  так
бессвязно, беспутно, как говорят и думают они в России, а особенно  -  в
уездной.
   Арзамасские мысли случайны и похожи на замученных мальчишками, полуо-
щипанных птиц, которые иногда со страха залетают в темные комнаты,  чтоб
разбиться на-смерть о непроницаемый обман прозрачных, как воздух, стекол
окна. Бесплодные "синие" мысли.
   Подсматриваю я за этими людьми, и мне кажется, что прежде  всего  они
живут глупо, а потом уже - и поэтому  -  грязно,  скучно,  озлобленно  и
преступно. Талантливые люди, но - люди для анекдотов.
   С реки доносится шум и плеск воды, - прибежали мальчишки купаться. Но
их мало в городе, большинство ушло в лес, в поле и овраги, где  прохлад-
но. В садах поднимается голубой дымок, это проснулись хозяйки и разжига-
ют самовары, готовясь к вечернему чаю.
   Пронзительно верещит тонкий голос девочки:
   - Ой, ма-амонька, ой, родная, ой, не бей меня по животику...
   И - точно в землю ушел этот вопль.
   Зной все тяжелее. Солнце как будто остановилось.  Земля  дышит  сухим
пыльным жаром. Кажется, что небо стало еще более непроницаемым, -  очень
неприятна и даже тревожна эта тусклая непроницаемость небес.  Можно  ду-
мать, что это не то небо, как везде, а -  особенное,  здешнее,  плоское,
отвердевшее, созданное тяжелым дыханием людей  странного  города.  Мреет
сизая даль, приобретая цвета стекла, выгоревшего на солнце, и, как будто
становясь плотнее, она близится к городу  прозрачной,  но  непроницаемой
стеною.
   Черненькими точками бестолково мелькают мухи, - это снова  напоминает
о непроницаемости стекла.
   А тяжелое, горячее безмолвие - все гуще, тяжелее.
   В тишине певуче звучит полусонный, разнеженный голос женщины.
   - Таисья, - одевайеся?
   И такой же голос, но более низкий, томно отвечает:
   - Одеваюся.
   Молчание. И - снова:
   - Таисья, ты - голубо?
   - Я - голубо-о...ясь с дрожью в теле: - Nu#_106

   М. Горький.

   ЗНАХАРКА.

   <Заметки из дневника воспоминания.>

   ...На завалине ветхой избы сухонький старик Мокеев, без рубахи, греет
изношенную кожу свою на ярком солнце июня,  чинит  бредень  крючковатыми
пальцами. Под кожей старика жалобно торчат скобы ключиц, осторожно  дви-
гаются кости ребер.
   День - великолепен; честно работает солнце, отлично  пахнет  цветущая
липа, в жарком воздухе - тихая музыка; гудят пчелы; во  дни  косьбы  они
трудятся, как будто, особенно упорно.
   - Прохожий один сказывал, - сипит Мокеев, - дескать, человечье  житье
- благо, и выходит так, что не одни господа, а всяк человек, хоша  бы  и
мужик, тоже - благородие. А мы говорим: благой, так это будет несуразен,
буен, - нехорош, стало быть. У нас все - по-своему...
   Он уже с полчаса упражняется в словесности, и его  сиплое  воркованье
хорошо слито с тихим гулом пчел, с чириканьем воробьев, с песнями  неви-
димых жаворонков. Из-за речки доносится звон кос, шарканье точильных ло-
паток, но все эти звуки не мешают слышать спокойную тишину синего благо-
уханно чистого, очень высокого неба. Все вокруг по-русски просто  и  чу-
десно:
   - Князья-то, Голицыны-то, конешно - князи; тут как хошь дрягайся, оно
так и будет - князи. Я и в начале внушал мужикам - бросьте,  али  князей
пересудишь? А Иваниха натравила их, мужиков. Здорово, Иваниха!
   Неслышно подойдя, с нами поровнялась коренастая баба в темном сарафа-
не, в синем платке на уродливо большой голове, с палкой в одной руке,  с
плотной, лыковой корзиной - в другой; корзина  полна  пахучими  травами,
кореньями. С трудом приподняв тяжелую голову, баба глухо и сердито отве-
тила:
   - Здравствуй-ко, болтун...
   Ее грубое мужское лицо, скуластое и темное,  украшено  седыми  усами,
исчерчено частой сетью мелких морщин, щеки ее обвисли, как у собаки. Ко-
ровьи глаза мутны, красные жилки на белках  делают  взгляд  ее  угрюмым.
Пальцы левой руки непрерывно шевелятся. Я слышу  сухой  шорох  их  кожи.
Указав на меня палкой, она спросила:
   - Это кто?
   Мокеев стал многословно объяснять, что я приехал от адвоката, по делу
деревни с князьями Голицыными, что в воскресенье будет мирской  сход,  -
не дослушав его, старуха осторожно склонила голову и дотронулась  палкой
до моего колена.
   - Зайди ко мне.
   - Куда?
   - Скажут. Через часок...
   И пошла прочь, странно легко для ее возраста и  тяжелого,  неуклюжего
тела.
   С тою гордостью, с какой старики в деревнях рассказывают о своем, не-
обыкновенном, Мокеев рассказал мне, что Иваниха  -  знахарка,  известная
всему уезду.
   - Ты только не считай, что ведьма - нет, это у ней от Бога!  Ее  и  в
Пеньзю возили, девицу лечить безногу, дак она безногу эту сразу - замуж!
И пошла, ведь, девица, пошла, братец мой. Дураки, говорит родителям  ей-
ным, детей, говорит, родите, а - для че, не знаете. А родители -  пребо-
гатые фабриканты. Скота, человека, даже гуся, куру, - она всех лечит, ей
все едино. В Нижний требовали: обмер там чей-то мальчик и лежит,  недели
две лежал, хоть в землю закопать. А она ему где-то иглой уколола, дак он
к потолку взвился, мальченко-то, ей за то  -  двадцать  пять  рублев  да
шерстяное платье - получи!
   - У нас она - первый человек, ее и на сходе  уважают,  слушают,  даже
становой боится. Она ему три зуба выдрала с корнями,  дак  корни  те  по
вершку оказались, и с крючьями на концах. Никто не мог выдрать их, а она
- все может. Она - бесстрашной жизни и всем тайностям владыка.  Взглянет
на тебя, да как спросит, внезапу: ты чего думаешь? Дак ты ей тут, в душу
твою, как дверь отворишь: на, гляди!
   Мокеев начал говорить с хвастливой гордостью, но скоро, понизив сипу-
чий, старческий голосок, он сказывал уже со страхом. Крючковатые  пальцы
его, запутавшись в нитях невода, перестали работать, бессильно легли  на
острые колени.
   Я узнал, что Иваниха - дочь некрещеного мордвина, охотника на  медве-
дей и колдуна, убитого во время мордовского движения сороковых годов.
   - Отец-то ее самому Кузьке, мордовскому  богу*1,  бунтарю,  приятелем
был...
   После смерти отца Иваниха осталась подростком-сиротою, ее  окрестили,
когда она была уже взрослой девицей, и вскоре после этого на ней женился
лесник. Три года она бездетно прожила с ним,  а  на  четвертый,  весною,
лесника задрал медведь. Иваниху оставили в лесной сторожке, и она начала
бить медведей, - леса Сергача славились обилием этого зверя и до семиде-
сятых годов XIX века мужики "сергачи"  были  лучшими  дрессировщиками  и
"поводырями" медведей на всю Россию. Била Иваниха зверя  "по-мордовски":
обкладывала правую руку лубками, окручивала ее до плеча сыромятным  рем-
нем, в кисть брала нож, а в левую руку короткую,  вроде  тяпки,  секиру.
Когда зверь шел на нее, разинув пасть, она била его тяпкой по  лапам  и,
сунув нож в пасть, вспарывала горло медведю.
   - Эдак только мордва била медведей, это требует силы зверячьей.  Сем-
надцатый зверь все-таки ребро ей вышиб, а тридцать который-то шею  свер-
нул ей несколько, - видал ты, как неладно она шеей владает? От этого. До
сорокового зверя она не дошла, забоялась, сороковой медведь -  сроковой,
судьбинный охотнику, редкие от него уходят живы. Это всему миру  извест-
но, - сороковому медведю указан срок жизни охотника.
   - У меня, годов с двадцать назад время, жил  один  индей,  знаменитый
охотник, из столицы наехал, дак у него ружья были и двустволки и всякие,
и рогатины, и ножики страшенные, а сороковой ничем не постеснился, обод-
рал ему ухо и бороду, вместе со щекой. _______________
   *1 В 50-х годах XIX столетия мордвин Кузьма пытался развить  культур-
но-национальное движение среди мордвы - Мокши и Ерзи, - населяющей Ниже-
городскую губернию.
   - Почему - индей? Так уж родился, чин у него был - граф, а  родом  он
индей, такой народ есть за Каспийским морем. Там их много живет; волосом
синеваты и пьяницы. Персияне? Нет, это другой народ, эти нам подвластны,
вроде бы пленные наши, как татара, али  -  чуваша,  мордва,  а  индей  -
вольный народ, люди самобытного царя. Им, индеям, полагается золотой зуб
во рту, для отлички от других людей. Народ -  важный,  басовитый.  Девок
индей этот перепортил у нас за зиму, весну, штук пять,  не  мене.  После
увезли его лечить. Без бороды у них не допускается жить, стыдно, тем они
и похожи на нас, а во всем ином - народ своего обычая. Звали-то его как?
А звали его - Федор Карлыч. Ха-ароший барин...
   Мокеев говорил точно с горы ехал извилистой дорогой и, вероятно, кон-
чил бы речь не раньше ночи, но мне показалось - час истек, и я  спросил:
где живет Иваниха?
   - А во-он-те, избеночка аккуратная на отшибе. Такого дела  люди  зав-
сегда в сторонке живут...
   Когда я подошел к чистенькой избе Иванихи, в открытых  воротах  стоял
воз свежескошенной травы, ось телеги задела за верею,  белоголовый  под-
росток тужился попятить буланую лошадь и не  успевал  в  этом.  Иваниха,
стоя на крыльце, мыла руки, под глиняным рукомойником, сердито  покрики-
вая.
   - Выпряги! Выпряги, говорю...
   Парнишка молча бил лошадь по морде и шипел. Старуха сошла с  крыльца,
быстро выпрягла коня, приподняла оглобли, наклонилась, упираясь в  землю
чугунными ногами, вытолкнула телегу на аршин за  ворота,  ловко  оберну-
лась, впряглась в оглобли и легко вкатила телегу во двор, сказав:
   - Неслух. Дурак.
   - Дак у тея - сила, - обиженно отозвался парнишка, уводя  лошадь  под
поветь.
   - Мне - семой десяток. На что годитесь, баловни?
   Увидав меня, испытующе смерила взглядом и пригласила:
   - Пожалуй-ко, в избу-то...
   Вечернее солнце пристально смотрело в открытые окна  избы;  на  чисто
вымытом полу катались пушистые котята; аромат сухих трав наполнял  свет-
лую комнату, в переднем углу фыркал паром чистенький самовар. У печи, на
полках блестели бутылки, стеклянные банки, жестяные коробки из-под  сар-
дин. Под полатями висели пучки трав: зверобой, буквица, медвежья капуста
- некрасивое растение сырых мест, корешки бодяги, болиголова и  какие-то
сучья в маленьких связках.
   Купечески держа блюдце на растопыренных пальцах, Иваниха спрашивала:
   - Что в городе говорят? Земли-то мужикам дадут ли? Глядите - сердятся
мужики. Сказал бы ты Голицыным-то, - чего они? Девять лет судятся  бесс-
тыдно, а толку ни себе, ни людям. Мотают мужиков. Будто волю дали, а где
она, воля? Повесили мужиков над землей, толкутся они как  мошки,  вот  и
вся воля.
   Ее темное лицо с тряпичными  щеками  угнетающе  безобразно.  Кровавые
глаза смотрят в блюдечко, на верхней губе шевелятся мокрые,  белые  усы,
на шее, под левым ухом, волосатая бородавка. Иваниха грызет сахар,  чмо-
кает и ничто, кроме высоко вспухшей груди, не напоминает в ней женщину.
   Я осторожно выспрашиваю ее, как она била медведей, она отвечает  нео-
хотно и как бы нарочито углубляя глухой, ворчливый голос.
   - Сильна была. Меня в те поры только два мужика могли одолеть во всей
округе. Кроме мужа. Да и мужа я поборола бы, только - нельзя: муж.  Шутя
я его и борола, а всерьез - нельзя, не смела этого. Тут у нас мужик лес-
ной, крепкий.
   Вспотев, она сняла платок с головы и в жесткой гриве ее волос обнажи-
лись толстые седые пряди. Вытерла платком иссеченное  морщинами  лицо  и
окутала им надломленную шею. Ладони  рук  ее  были  емки,  точно  ковши,
пальцы же непрерывно шевелились, как бы разбирая, распутывая моток  пря-
жи. Это было неприятно видеть. И вся Иваниха как-то нечеловечески  тяже-
ла.
   О сороковом медведе она сказала:
   - Медведь - зверь - богу служит. Кереметь на медведях в  небе  ездит,
солнце возит. Солнце-то большое, с хороший пруд, тяжелое, все из чистого
золота. Люди тоже богу нужны. Пчела служит человеку, человек - богу. Ке-
реметь сказал: бей медведя, покуда я  терплю,  побьешь  много  -  солнце
встанет, помни! Тогда пошлю на тебя сильного,  он  тебя  убьет.  Человек
согласился: человеку скота жалко. Меды жалко, овсы. Медведь  много  пор-
тит.
   Почесав концом ножа кожу на голове, она плюнула на ладонь и,  пригла-
див слюною взбитые волосы, уставила в лицо мне свой мутный,  подавляющий
взгляд. Нос у нее широкий, ноздри вывернуты, как у верблюда.
   - Вот, тебе, молодому, надо знать: баба  есть  такая,  как  сороковой
медведь. С тремя любишься - ничего, и с девятью - ничего, а  встанет  на
пути твоем четвертая, или там седьмая и - конец тебе. Приворожит, привя-
жет, кроме ее нет у тебя свету, будешь жить, как слепой. Это -  судьбин-
ная баба, ее Кереметь в наказание посылает. Богу - детей надо, людей.  А
когда одна голая игра, без детей, это он не любит. Не надо это ему...
   - Вы в церковь ходите? - спросил я. Она как будто удивилась,  отвечая
угрюмо:
   - Мы ходим. Зачем не ходить? У нас церковь хорошая, князьями строена.
И поп хороший, умный. Его пчела любит. Мы тут смирно живем, хорошо. Леса
округ.
   Котята влезли ей на колени, она сгребла огромной  лапой  своей  двух,
подняла зверков к лицу, спросила:
   - Ну, что?
   И, налив молока в свое блюдце, тут же, на столе, сунула им  блюдечко,
- этого не сделала бы простая баба.
   - Лакайте. А третий где? Братишка?
   Братишка грыз мой сапог, я поднял котенка и поставил его на стол.
   - Это, вот, умные звери, они никому не верят, - сказала Иваниха. -  И
память у них крепка: побей его, он это помнит. Через пять лет  вспомнит,
когда и не ждешь. А у людей память слаба: не помнят они, кто их бьет...
   Сильно завечерело, уже пригнали стадо, по улице шли мужики, плыли ми-
мо окон косы, отражая красноватый, заревой свет, в окна заглядывали  ба-
бы.
   - Ну, надо мне сходить в улицу, - сказала Иваниха. - Ты почто остано-
вился у Мокеева? Это семья несчастливая. Ты, вдругорядь, у меня  остано-
вись. Я заезжих люблю.
   И провожая меня за ворота, крикнула какой-то бабе:
   - Марь, ногу перевязала?
   - Ой, матушка, неколи...
   - Дура. Не тронь уж, я сама...
   После ужина Мокеев, позвав меня на реку ставить верши, дорогой  расс-
казал, что Иваниха еще недавно, лет десять тому назад, занималась обуче-
нием парней технике любви.
   - Пятак брала, али фунт баранок, - она баранки любит с анисом. Снача-
ла - смеялись над ней, после - привыкли. А она ругалась; дураки, кричит.
Это у нее первое дело, дураком ругать. За лошадями, кричит, следите,  за
коровами следите, скот жалеете, а девок не жалеете? Это,  она,  пожалуй,
верно кричала. Парни - медведи, делу этому у  собак,  у  скотов  глазами
учатся, а женятся - и начнут девок зря ломать, ничего не умеют.  Иной  с
первого разу жену испортит, а после бьет, - не сладка, не охоча...
   Светила луна, в воздухе стоял густой, влажный запах  свеже  скошенной
травы. Старик запнулся за обнаженный корень  дерева,  выругался  крепко,
потом призвал бога и, прихрамывая, перескочил к другому рассказу.
   - Ее боятся, Иваниху. Почитают. Она, брат, ух, какая. Прямо скажу...
   Подумав, он сказал:
   - Полезная. Хотели ее из лесу, из сторожки прогнать,  чиновник  прие-
хал, гонит и гонит. Нет, говорит, ни моды такой, ни  закону,  чтобы  лес
сторожила баба. Никогда, говорит, не было этого. Ему докладывают: да она
хоть и баба, а страшнее лешего. Не верит. Так она сама  пошла  на  него,
как на медведя, обернула кожей руку, нож взяла, все, как  надо.  Тут  он
испугался: ну-те, говорит, к лешему! В Сибирь бы,  говорит,  надо  тебя,
чорта! Так она и осталась сторожихой, а после сама ушла из лесу,  на  ее
место кум Яков вступил, его в ту же зиму пьяного волки сожрали.  Край  у
нас хороший, тихий край, - заключил старик, несколько неожиданно, а  все
же с полным убеждением.
   Ласково, осторожно выходила из лесов ночь, покрывая луга и поля  теп-
лыми тенями, тишина замерла над синей, ленивенькой речкой, и вокруг  лу-
ны, как пчелы над цветком, сверкали звезды...
   ...Месяца через три, в праздничный день мне снова довелось быть в Бе-
резянке. Я остановился у Иванихи, собрал  мужиков,  рассказал  им,  нас-
колько за это время подвинулось их дело, и осенним вечером, сидя со ста-
рухой за чаем, слушал ее речи. Она рассказывала о событиях лета, о пожа-
ре, уничтожившем, по счастью, только три избы, о том, кто чем болел, кто
кого избил, о людях, объевшихся грибами, о девочке, которая чего-то  ис-
пугалась в лесу и обезумела.
   - Сидит на печи, в темном уголку и поет днем, ночью: мамонька, бежим,
родная, бежим!
   Потом, шевеля пальцами, спросила строго:
   - Про землю-то не решили там, у вас?
   И когда я ответил: нет еще, она, недоверчиво взглянув на меня,  посо-
ветовала:
   - Ты не скрывай. Гляди, болеют мужики об земле...
   За окном ветер тряс деревья, хлестал в стекла дождем, гудел в  трубе,
деревню удушливо обняла осенняя, русская скука, та скука, тоскливей  ко-
торой только безнадежная, смертельная болезнь.
   Мне хотелось спросить знахарку о Керемети: какой  это  бог?  И  когда
она, кончив пить чай, перемыв и убрав посуду, села к столу вязать чулок,
я осторожно начал выспрашивать.
   Неприятно поджав толстые губы, быстро  шевеля  пальцами,  поблескивая
сталью спиц, она отвечала неохотно, верблюжьи  ноздри  ее  съежились,  и
темный нос стал острей.
   - Я не поп, бога не знаю, - говорила она.
   - А Кереметь - хороший бог?
   - Бог - не лошадь, по зубам не узнаешь. Не взглянешь ему в зубы-то...
   Она долго отвечала так сердито и сдержанно, но мне удалось  какими-то
словами задеть ее и, раздув ноздри, обнажив зеленоватые зубы  овцы,  еще
быстрее перебирая спицы, она заворчала раздраженно:
   - Что ты стучишь, как бондарь - бог, бог?  Человека  нельзя  отдавать
богу, как девку старику, нельзя насильно тащить к богу. Не семья  будет.
Правды не будет.
   С удивлением я заметил, что старуха строит  речь  свою  как-будто  не
по-русски, хотя вообще она говорила сочно и складно. Резким  жестом  она
дернула платок на голове, лоб ее стал выше, а из-под мохнатых бровей  на
меня внушительно уставились другие глаза - светлее, меньше. И все  мятое
лицо ее тоже стало меньше, тверже.
   - Ваш бог веру любит, Кереметь - правду, - говорила она. - Правда вы-
ше веры. Кереметь знает: бог с человеком в дружбе - будет правда!  Чело-
вечья душа - его душа, он ее чорту не даст. Ваш бог, христос, ничего  не
хочет, только веры хочет. Кереметь - человека хочет, он знает: бог с че-
ловеком - правда, а один бог - это неправда. Он - бережливый. Зверя, ры-
бу, пчелу - это он дает человеку. Землю дает. Он человеку пастух. Не поп
пастух, бог пастух. А у вас - поп. Христос говорит:  верь,  а  Кереметь:
делай правду! Сделаешь - друг мой будешь. За деньги правду не  сделаешь.
Попы - деньги любят. Они христа с Кереметью стравили, как собак, дерутся
оба, сердятся, ваш - на нас, наш - на вас.
   Она перестала вязать чулок, бросив на стол шерсть и спицы, и,  шлепая
губами, говорила глухо, угрюмо:
   - Мордва не люди стали, кому верить - не знают. И вы - не люди. Кере-
меть сердит на вас, мешает жить, оба они мешают, один -  вам,  другой  -
нам. Злые оба. Бог человеком питается, а человек стал тоже злой, горький
стал...
   Посветлевшие глаза старухи блестели укоризненно и жестко, она  стано-
вилась все меньше похожа на русскую, и что-то властное звучало в ее сло-
вах. Медленно разгибая сломанную шею, она точно намеревалась ударить ме-
ня головою, и это было так неприятно, что я выпрямился на стуле.  И  все
чаще встречались в ее речи слова, чужие мне, мордовские слова. Мое  дви-
жение, видимо, несколько успокоило ее, она схватила  чулок  со  стола  и
снова быстро замелькали спицы. Помолчав, она заговорила тише:
   - Бог злой, человек злой, поп хуже всех злой.  Людей  надо  разделить
честно: тех - этому богу, этих - тому. Тогда боги будут жить  дружно.  У
каждого свое стадо. Хорошие хозяева враждой не живут. Вы говорите:  "бог
правду любит, да не скоро скажет" - зачем не скоро? Знаешь - сейчас ска-
жи! Кереметь знает: правда - лучше веры. Он говорил, а когда его травить
стали - замолчал. Обиделся, - живите без меня. Это плохо нам. Это  чорту
- хорошо...
   Ко мне пришли мокрые мужики; отфыркиваясь, вытирая  ладонями  бороды,
они уселись на лавку и повели осторожную беседу о городе, о земле, нащу-
пывая: нет ли каких признаков, что жизнь станет легче? Не нащупали.
   А когда они, тяжко вздыхая, ушли, Иваниха попросила меня:
   - Ты не сказывай в городе, как мужики говорили. Губернатору не сказы-
вай, пожалуйста...
   Спать она легла на печи, а я на  полатях,  в  душном  запахе  сушеных
трав.
   Среди ночи меня разбудил визг ветра в трубе и тяжелый, булькающий шо-
пот. Осторожно взглянув с полатей вниз, я увидал, что Иваниха,  стоя  на
коленях, молится. Сверху она казалась бесформенной грудой чего-то  серо-
го, угловатого, похожего  на  камень.  Ее  необыкновенный  глухой  голос
странно булькал, - казалось, это яростно кипит вода или  полощут  горло.
Потом из этого кипения возникли странные сочетания слов.
   - Ая-яй, христос, ая-яй... Стыдно, христос... Илья сердится, ты  сер-
дишься, Кереметь тоже. Ты - сильный, за тобой идет много людей. Тебе на-
до быть добрым. Кто будет добрый к людям, когда бог злой? А-я-яй,  хрис-
тос! Ты слушай меня, слушай, я много знаю! Бабы  твои  мучаются,  мужики
мучаются, зачем? Э-ех...
   Не крестясь, она размахивала руками, то простирая их к темным  пятнам
икон, то прижимала к бедрам, или била ладонями по грудям. И все  шептала
глухо, но горячо упрекая, захлебываясь словами:
   - Кереметь попы твои гонят, ох! Как можно? Кереметь - хуже тебя  раз-
ве? Э-э, плохо, христос! Бог бога гонит - чему учит людей? Ох, ты, хрис-
тос, нехороший бог, завистлив ты, злой, не человечий ты бог, нет! Трудно
людям с тобой. Что делаешь? Иван - зачем помер молодой?  Мишка,  -  одно
дитя, такой светлый Мишка - зачем? Корова  Гусевых  пала,  ай-ай-яй!  Не
жалко тебе своих, а? Чужих ты уж не пожалеешь, нет! Ой, плохо. Кому слу-
жишь, христос? Каким людям служишь, а? Вот я, баба, людям  служу,  твоим
помогаю, и татарам, и чуваше, - мне все равно, видишь? А ты - кому?  Поп
твой говорит: ты - для всех, а ты и своих не любишь, нет.  Стыдно  тебе,
ох, не так надо. Я правду говорю: эй, стыдно тебе! Смотри на твои люди -
хорошие люди, а как живут? Э, - христос! Ты знаешь:  бог  живет  хорошо,
когда слушает людей, люди - когда бога слушают. Ты слушай меня, я говорю
не плохо, я правду говорю, ты понимай: богу надо знать правду лучше  лю-
дей, а я, человек, старуха, знаю правду лучше тебя,  прежде  тебя  знаю,
э-эх, ты, христос...
   Так она укоряла христа долго; очень жутко гудел ее глухой голос,  ки-
пящие слова, булькая в горле ее, звучали то жалобно, то горько и гневно.
   Тонкими плетями хлестал дождь по соломе крыши, тонко и зло взвизгивал
ветер, приглушая сердечную жалобу человека...
   На рассвете я уехал из деревни и увез в памяти моей  одну  из  лучших
бесед человека с богом, - может быть, самую лучшую из всех, какие  дове-
лось слышать мне.
   - Э, христос... %#_114

   М. Горький.

   ПАУК.

   <Заметки из дневника воспоминания.>

   Ермолай Маков, старик, торговец "древностями", человек длинный, тощий
и прямой, как верстовой столб. Ходил он по земле, как солдат на  параде,
смотрел на все огромными глазами быка, в серовато-синем,  мутном  блеске
их было что-то унылое и тупое. Он казался мне глупым,  в  этом  особенно
убеждала меня своенравная и капризная  чертах  его  характера:  принесет
продавать чернильницу подьячего, жалованный ковш целовальника или  древ-
нюю монету, упорно торгуется, продаст - и вдруг могильным  голосом  ска-
жет:
   - Нет, не хочу.
   - Почему?
   - Охоты нет.
   - Зачем же ты целый час болтал зря?
   Он молча сунет вещь в бездонный карман своей поддевки, вздохнет тяжко
и уходит, не простясь, как будто крепко  обиженный.  Но  через  день,  а
иногда - через час, неожиданно является, кладет вещь на стол:
   - Бери.
   - А что ж ты прошлый раз не продал?
   - Охоты не было.
   Он был не жаден на деньги, по многу давал нищим, а к  себе  относился
небрежно: ходил зиму и лето в старенькой, на вате,  поддевке,  в  теплом
измятом картузе, в худых сапогах. Жил - бездомно, переходя от поместья в
поместье из Нижнего в Муром, из Мурома в Суздаль, Ростов, Ярославль -  и
снова является в Нижнем, всегда останавливаясь в  грязненьких  "Номерах"
Бубнова; их населяли торговцы канарейками, шулера, сыщики и всевозможные
искатели счастья; - они искали его лежа на продавленных диванах, в обла-
ках табачного дыма. Среди этого  человечьего  мусора  Маков  пользовался
особым вниманием как "ходовой" человек и хороший рассказчик; рассказывал
же он всегда о том, как разрушаются  -  "хизнут"  -  старые  "дворянские
гнезда". Говорил он об этом с глухой, унылой злобой,  особенно  густо  и
настойчиво подчеркивая легкомыслие помещиков:
   - Шары гоняют. Очень любят они шары гонять деревянными  молотками,  -
игра такая. И сами, как шары эти, стали, - совсем бессмысленно  катаются
туда-сюда по земле.
   Однажды, туманной ночью осени, я нашел Макова на пароходе, по  дороге
в Казань. Едва шевеля  колесами,  пароход  слепо  и  осторожно  сползал,
сквозь туман, по течению; в серой воде и сером тумане расплывались, тая-
ли его огни, глухо и непрерывно ревел гудок; было тоскливо, как в  тяже-
лом сне. Маков сидел на корме, одиноко, точно  прячась  от  кого-то.  Мы
разговорились - и вот, что он рассказал:
   - Двадцать третий год живу я в неизбывном страхе и нет  мне  спасения
от него. А страх мой, сударь, особый: вселена в плоть  мою  чужая  душа.
Было мне, сударь, тридцать годов и водился я с одной  бабой,  не  иначе,
как - ведьмой. Муж у нее - приятель  мой  -  был  добрый  человек,  а  -
больной, умирал. И в ночь, когда помер он, а я - спал, бабенка эта  ока-
янная изняла из меня мою душу, а его душеньку заключила в мою плоть.  Ей
было выгодно это, муж-от был ласковее меня к ней, треклятой. Помер он, и
- сразу стало мне заметно: не тот я человек. Бабу эту, прямо  скажу,  не
любил я, просто - баловался с нею, а тут вижу: влечется к этой бабе душа
моя. Как же это? Неприятна женщина мне, а оторваться от нее -  не  могу.
Все мои отличные качества дымом исчезли, нудит  меня  неведомая  грусть,
стал я робок с ней и вижу: серовато все вокруг, как золой опылено, а ба-
ба эта - лицо огня! Играет со мною, зализывая меня во  грех,  по  ночам.
Тут и понял я: подменила она душу мне, чужой душой  живу.  А  -  моя-то,
настоящая-то моя, богом данная мне - где же? Испугался я...
   Тревожно гудел гудок, глухой гул его упирался в туман, пароход, точно
ущемленный, ворочал кормою, урчала и плескалась вода под нею,  темная  и
жирная, как смола. Старик, прислонясь спиною к борту, передвигал ноги  в
пудовых сапогах, нелепо шарил руками вокруг себя и тихонько говорил:
   - Испугался я, пошел на чердак, изделал петлю, привязал к стропилу, -
углядела меня прачка, зашумела - вынули из петли. И после того очутилось
около меня несообразное существо: шестиногий паук, величиной с небольшо-
го козла, бородат, рогат, с женскими титьками, о трех глазах, два ока  -
в голове, а третье - меж грудями, вниз, в землю глядит, на мои следы.  И
куда ни иду, он, невступно, за мной перебирается, мохнатый, на шести но-
гах, вроде бы тени лунной, и никому его не видать, кроме меня, - вот  он
здесь, а ты его не видишь, вот он!
   Протянув руку влево от себя, Маков погладил что-то в воздухе, на  вы-
соте вершков десяти от палубы; потом, вытирая руку о колено, сказал:
   - Мокрый.
   - Что же ты, так двадцать лет и живешь с пауком? - спросил я.
   - Двадцать три. Ты думаешь - безумен я? Вот ведь, стража моя, вот  он
прихилился, паук-от...
   - А с докторами не говорил ты о нем?
   - Полно-ка, сударь, что тут доктор может? Ведь это не нарыв,  ножиком
не отрежешь, микстуркой не вытравишь, мазями не затрешь. Доктор  его  не
видит, паука-то.
   - Говорит с тобой паук?
   Маков удивленно взглянул на меня и спросил:
   - Смеешься, что ли? Как же паук говорить может?  Он  мне  для  страха
дан, чтоб я собой не располагал, не погубил бы чужую душу. Ведь  душа-то
во мне чужая, вроде бы - краденая. Лет десяток назад тому задумал я уто-
питься, - бросился с баржи в воду, а он, паук, вцепился лапами  в  борт,
да и в меня, я и повис за бортом. Ну, притворился я, будто  нечаянно  за
борт упал. После матросы говорят: поддевка удержала меня, зацепилась  за
что-то. А, - вот она, поддевка-то, какая поддела меня...
   Старик снова погладил, потрогал рукою влажный воздух.
   Я молчал, не зная, что сказать человеку, который  живет  бок-о-бок  с
таким странным созданием воображения своего, живет, а - не совсем  безу-
мен.
   - Давно я хотел потолковать с тобой про этот случай, - говорил он ти-
хо и просительно. - Ты говоришь обо всем смело, верю я тебе. Скажи  мне,
сделай милость, как, по-твоему: от бога паук этот  охрана  мне,  али  от
дьявола?
   - Не знаю.
   - Подумал бы ты... Я полагаю - от бога, это он охраняет, бережет  чу-
жую душу во мне. Ангела приставить не захотел, не достоин я  ангела.  А,
вот, паук, - это умнее. Страшный, главное. Долго не мог я  привыкнуть  к
нему.
   Сняв картуз, Маков перекрестился и сказал тихонько, воодушевленно:
   - Велик и благодетелен бог наш, господин и отец разума,  пастырь  душ
наших.
   ...Через несколько месяцев, лунной ночью, я встретил Макова на  одной
из глухих улиц Нижнего-Новгорода, он шел по тротуару, прижимаясь к забо-
рам, как бы уступая дорогу кому-то.
   - Что - жив паук?
   Старик усмехнулся, наклонясь, провел рукою по воздуху и ласково  ска-
зал:
   - А - вот он...
   Спустя три года, я узнал, что в  1905  г.  Макова  ограбили  и  убили
где-то около Балахны.




   М. Горький.

   АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.

   (Продолжение).

   Очень памятны мне вечера в маленькой, чистой комнатке с  бревенчатыми
стенами. Окна плотно закрыты ставнями; на столе, в  углу,  горит  лампа,
перед нею крутолобый, гладко остриженный человек с большой  бородою,  он
говорит спокойно:
   - Суть жизни в том, чтобы человек все дальше отходил от скота...
   Трое мужиков слушают внимательно, у всех - хорошие глаза, умные лица.
Изот сидит всегда неподвижно, как бы прислушиваясь к чему-то  отдаленно-
му, что слышит только он один; Кукушкин вертится, точно его комары куса-
ют, а Панков, пощипывая светлые усики, соображает тихо:
   - Значит, все-таки была нужда народу разбиться на сословия.
   Мне очень нравится, что Панков никогда не говорит грубо с Кукушкиным,
батраком своим, и внимательно слушает забавные выдумки мечтателя.
   Кончится беседа, - я иду к себе, на чердак и сижу  там,  у  открытого
окна, глядя на уснувшее село и в поля, где непоколебимо властвует молча-
ние. Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких  земле,  чем
дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль расте-
кается в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же мол-
ча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше  село.  Непод-
вижность, тишина...
   Мглистая пустота, тепло обняв меня, присасывается тысячами  невидимых
пиявок к душе моей, и, постепенно, я чувствую сонную  слабость,  смутная
тревога волнует меня. Мал и ничтожен я на земле...
   Жизнь села встает предо мною безрадостно. Я многократно слышал и  чи-
тал, что в деревне люди живут более здорово и сердечно, чем в городе. Но
- я вижу мужиков в непрерывном, каторжном труде, среди них много  нездо-
ровых, надорвавшихся в работе и почти совсем нет веселых людей. Мастеро-
вые и рабочие города, работая не меньше, живут веселее и не  так  нудно,
надоедливо жалуются на жизнь, как эти угрюмые люди. Жизнь крестьянина не
кажется мне простой, - она требует напряженного внимания к земле и много
чуткой хитрости в отношении к людям. И не сердечна эта,  бедная  разумом
жизнь, - заметно, что все люди села живут ощупью, как  слепые,  все  че-
го-то боятся, не верят друг другу, - что-то волчье есть в них.
   Мне трудно понять, за что они так упрямо не любят  Хохла,  Панкова  и
всех "наших", - людей, которые хотят жить разумно.
   Я отчетливо вижу преимущества города: его жажду счастья, дерзкую пыт-
ливость разума, разнообразие его целей и задач. И всегда  в  такие  ночи
мне вспоминается двое горожан:
   "Ф. Калугин и З. Небей.
   "Часовых дел мастера, а также принимают в  починку  разные  аппараты,
хирургические инструменты, швейные машины, музыкальные ящики всех систем
и прочее".
   Эта вывеска помещается над узенькой дверью  маленького  магазина.  По
сторонам двери - пыльные окна. У одного сидит Ф. Калугин, лысый, с  шиш-
кой на желтом черепе и с лупой в глазу; круглолицый, плотный,  он  почти
непрерывно улыбается, ковыряя тонкими щипчиками в механизме  часов,  или
что-то распевает, открыв круглый рот, спрятанный под седою щеткой  усов.
У другого окна - З. Небей, курчавый, черный, с большим, кривым носом,  с
большими, как сливы, глазами и остренькой бородкой; сухой, тощий, он по-
хож на дьявола. Он тоже разбирает и слаживает какие-то тоненькие  штучки
и, порою, неожиданно кричит басом:
   - Тра-та-там, там, там!
   За спинами у них хаотически нагромождены ящики, машины, какие-то  ко-
леса, аристоны, глобусы; всюду на полках  -  металлические  вещи  разных
форм, и множество часов качают маятниками на стенах. Я готов целый  день
смотреть, как работают эти люди, но мое длинное тело закрывает им  свет,
они строят мне страшные рожи, машут руками - гонят прочь. Уходя, я с за-
вистью думаю:
   - Какое счастье уметь все делать!
   Уважаю этих людей и верю, что они знают тайны всех машин,  инструмен-
тов и могут починить все на свете. Это - люди!
   А деревня не нравится мне, мужики непонятны. Бабы особенно часто  жа-
луются на болезнь; у них что-то "подкатывает к сердцу", "спирает в  гру-
дях" и постоянно - "резь в животе", - об этом они больше и охотнее всего
говорят, сидя по праздникам у своих изб или на  берегу  Волги.  Все  они
страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга.  Из-за  разбитой,
глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались  кольями,
переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти  каждую
неделю.
   Парни относятся к девицам откровенно цинично и озорничают  над  ними:
поймают девок в поле, завернут им юбки и крепко  свяжут  подолы  мочалой
над головами. Это называется "пустить девку цветком". По пояс обнаженные
снизу девицы визжат, ругаются, но, кажется, им приятна эта игра - замет-
но, что они развязывают юбки свои медленнее, чем могли бы. В  церкви  за
всенощной, парни щиплют девицам ягодицы, - кажется, только для этого они
и ходят в церковь. В воскресенье поп с амвона говорил:
   - Скоты! Нет разве иного места для безобразия вашего?
   - На Украине народ, пожалуй, более поэт в религии, - рассказывает Ро-
мась, - а здесь, под верою в Бога, я  вижу  только  грубейшие  инстинкты
страха и жадности. Такой, знаете, искренной  любви  к  Богу,  восхищения
красотою и силой его - у здешних нет. Это, может быть, хорошо: легче ос-
вободятся от религии, она же - вреднейший предрассудок, скажу вам.
   Парни хвастливы, но - трусы. Уже раза три они пробовали побить  меня,
застигая ночью на улице, но это не удалось им,  и  только  однажды  меня
ударили палкой по ноге. Конечно, я не говорил Ромасю  о  таких  стычках,
но, заметив, что я прихрамываю, он сам догадался в чем дело.
   - Эге, все-таки - получили подарок? Я ж говорил вам.
   Хотя он и не советует мне гулять по ночам, но, все же, иногда я выхо-
жу огородами на берег Волги и сижу там, под ветлами, глядя сквозь  проз-
рачную завесу ночи вниз и за реку, в луга. Величественно медленное тече-
ние Волги, богато позолоченное  лучами  невидимого  солнца,  отраженными
мертвой луною. Я не люблю луну, в ней есть что-то зловещее и, как у  со-
баки, она возбуждает у меня печаль, желание уныло завыть. Меня очень об-
радовало, когда я узнал, что она светит не своим светом, что она  мертва
и нет, и не может быть жизни на ней. До этого я представлял ее  населен-
ной медными людьми; они сложены из треугольников, двигаются как  циркули
и уничтожающе, великопостно звонят. На ней все - медное:  растения,  жи-
вотные, - все непрерывно, приглушено звенит, враждебно земле,  замышляет
злое против нее. Мне было приятно узнать, что она - пустое место в небе-
сах, но, все-таки, хотелось бы, чтоб на луну упал большой метеор, с  си-
лою, достаточной для того, чтоб она, вспыхнув от удара, засияла над зем-
лей собственным светом.
   Глядя, как течение Волги колеблет парчевую полосу света и,  зарожден-
ное где-то далеко во тьме, исчезает в черной тени горного  берега,  -  я
чувствую, что мысль моя становится бодрее и  острей.  Легко  думается  о
чем-то неуловимом словами, чуждом всему, что  пережито  днем.  Владычное
движение  водной  массы  почти  безмолвно.  По  темной,  широкой  дороге
скользит пароход чудовищной птицей в огненном оперении, мягкий шум течет
вслед за ним как трепет тяжелых крыльев.  Под  луговым  берегом  плавает
огонек, от него по воде простирается острый красный луч - это рыбак  лу-
чит рыбу, а можно думать, что на реку опустилась  с  неба  одна  из  его
бесприютных звезд и носится над водою огненным цветком.
   Вычитанное из книг развивается в странные фантазии, воображение неус-
танно ткет картины бесподобной красоты, и точно плывешь в мягком воздухе
ночи вслед за рекою.
   Меня находит Изот, - ночью он кажется еще крупнее, еще более приятен.
   - Ты опять тут? - спрашивает он и, садясь рядом, долго, сосредоточен-
но молчит, глядя на реку и в небо, поглаживая тонкий шелк золотистой бо-
роды.
   Потом - мечтает:
   - Выучусь, начитаюсь, - пойду вдоль всех рек и буду все понимать! Бу-
ду учить людей. Да! Хорошо, брат, поделиться душой с человеком. Даже ба-
бы, - некоторые, - если с ними говорить по душе - и они понимают! Недав-
но одна - сидит в лодке у меня и спрашивает: а что с нами  будет,  когда
помрем? Не верю - говорит - ни в ад, ни в тот свет.  Видал?  Они,  брат,
тоже...
   Не найдя слова, он помолчал и, наконец, добавил:
   - ...живые души...
   Изот был ночной человек. Он хорошо чувствовал красоту, хорошо говорил
о ней, - тихими словами мечтающего ребенка. В Бога он веровал без  стра-
ха, хотя и церковно, представлял его себе большим, благообразным  стари-
ком, добрым и умным хозяином мира, который не может побороть зла  только
потому, что не поспевает он, больно много человека разродилось. Ну - ни-
чего, он - поспеет, увидишь. А вот Христа я не могу понять - никак. Ни к
чему он для меня. Есть Бог, ну, и - ладно. А тут - еще один. Сын,  гово-
рят. Мало ли что - сын. Чай Бог-то не помер...
   Но чаще Изот сидит молча, думая  о  чем-то,  и  лишь  порою  говорит,
вздохнув:
   - Да, вот оно как...
   - Что?
   - Это я про себя...
   И снова вздыхает, глядя в мутные дали...
   - Хорошо это - жизнь.
   Я соглашаюсь.
   - Да, хорошо!
   Могуче движется бархатная полоса темной воды; над нею изогнуто  прос-
терлась серебряная линия Млечного пути,  сверкают  золотыми  жаворонками
большие звезды; и сердце тихо поет свои неразумные думы о тайнах жизни.
   Далеко над лугами из красноватых облаков вырываются лучи солнца, и  -
вот оно распустило в небесах свой павлиний хвост.
   - Удивительно это - солнце! - бормочет Изот, счастливо улыбаясь.
   Яблони цветут, село окутано розоватыми сугробами и  горьким  запахом,
он проникает всюду, заглушая запахи дегтя и навоза. Сотни  цветущих  де-
ревьев, празднично одетые в розоватый атлас лепестков, правильными ряда-
ми уходят от изб села в поле. В лунные ночи, при легком ветре,  мотыльки
цветов колебались, шелестели едва слышно, и казалось, что село  заливают
золотисто-голубые, тяжелые волны. Неустанно и страстно пели  соловьи,  а
днем задорно дразнились скворцы, и невидимые жаворонки изливали на землю
непрерывный, нежный звон свой.
   По праздникам, вечерами, девки и молодухи ходили по  улице,  распевая
песни, открыв рты как птенцы, и томно улыбались хмельными улыбками. Изот
тоже улыбался точно пьяный, он похудел, глаза его провалились  в  темные
ямы, лицо стало еще строже, красивей и - святей. Он целые дни спал,  яв-
ляясь по улице только под вечер, озабоченный, тихо задумчивый.  Кукушкин
грубо, но ласково издевался над ним, а он, смущенно ухмыляясь, говорил:
   - Молчи, знай! Что поделаешь?
   И восхищался:
   - Ой, сладка жизнь! И, ведь, как ласково жить можно, какие слова есть
для сердца. Иное - до смерти не забудешь, воскреснешь  -  первым  вспом-
нишь.
   - Смотри, побьют тебя мужья, - предупреждал его Хохол,  тоже  ласково
усмехаясь.
   - И - есть за что, - соглашался Изот.
   Почти каждую ночь, вместе с песнями соловьев, разливался в  садах,  в
поле, на берегу реки высокий, волнующий голос Мигуна, -  он  изумительно
красиво пел хорошие песни, за них даже мужики многое прощали ему.
   Вечерами, по субботам, у нашей лавки собиралось все больше народа и -
неизбежно - старик Суслов, Баринов, кузнец Кротов, Мигун. Сидят и задум-
чиво беседуют. Уйдут одни, являются другие, и так - почти  до  полуночи.
Иногда скандалят пьяные, чаще других - солдат Костин, человек одноглазый
и без двух пальцев на левой руке. Засучив рукава,  размахивая  кулаками,
он подходит к лавке шагом бойцового петуха и орет натужно, хрипло:
   - Хохол, вредная нация, турецкая вера! Отвечай - почему в церковь  не
ходишь, а? Еретицкая душа! Смутьян человечий! Отвечай  -  кто  ты  таков
есть?
   Его дразнят:
   - Мишка, - ты зачем пальцы себе отстрелил? Турка испугался?
   Он лезет драться, но его хватают и со смехом, с криками сталкивают  в
овраг, - катясь кубарем по откосу, он визжит нестерпимо:
   - Караул! Убили...
   Потом вылезает весь в пыли, и просит у Хохла на шкалик водки.
   - За что?
   - За потеху, - отвечает Костин. Мужики дружно хохочут.
   Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и выш-
ла на двор, а я был в лавке - в  кухне  раздался  сильный  взрыв,  лавка
вздрогнула, с полок  повалились  жестянки  карамели,  зазвенели  выбитые
стекла, забарабанило по полу. Я бросился в кухню, - из двери ее в комна-
ту лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало. Хохол схва-
тил меня за плечо:
   - Стойте...
   В сенях завыла кухарка.
   - Э, дура...
   Ромась сунулся в дым, загремел чем-то, крепко выругался и закричал:
   - Перестань! Воды!
   На полу кухни дымились поленья дров, горела лучина, лежали кирпичи, в
черном жерле печи было пусто, как выметено. Нащупав в дыму ведро воды, я
залил огонь на полу и стал швырять поленья обратно в печь.
   - Осторожней! - сказал Хохол, ведя за руку кухарку, и, втолкнув ее  в
комнату, скомандовал:
   - Запри лавку! Осторожнее, Максимыч, может и еще взорвет...
   И присев на корточки, он стал рассматривать круглые, еловые  поленья,
потом начал вытаскивать из печи брошенные мною туда.
   - Что вы делаете?
   - А - вот!
   Он протянул мне странно разорванный кругляш и я увидал, что  внутрен-
ность его была высверлена коловоротом и странно закоптела.
   - Понимаете? Они, черти, начинили полено порохом.  Дурачье!  Ну,  что
можно сделать фунтом пороха?
   И, отложив полено в сторону, он начал мыть руки, говоря:
   - Хорошо, что Аксинья ушла, а то ушибло бы ее...
   Кисловатый дым разошелся, - стало видно, что на полке перебита  посу-
да, из рамы окна выдавлены все стекла, а в устье печи - вырваны кирпичи.
   В этот час спокойствие Хохла не понравилось мне, - он вел  себя  так,
как будто глупая затея нимало  не  возмущает  его.  А  по  улице  бегали
мальчишки, звенели их голоса:
   - У Хохла пожар! Горим!
   Причитая, выла баба, а из комнаты тревожно кричала Аксинья.
   - В лавку ломятся, Михайло Антоныч.
   - Ну, ну, тихо! - говорил он, вытирая полотенцем мокрую бороду.
   В открытое окно комнаты, смотрели искаженные страхом и гневом волоса-
тые рожи, щурились глаза разъедаемые дымом и кто-то возбужденно, визгли-
во кричал:
   - Выгнать их из села! Скандалы у них бесперечь! Что такое, Господи?
   Маленький рыжий мужичок, крестясь и шевеля губами, пытался  влезть  в
окно и - не мог, - в правой руке у него был топор,  а  левая,  судорожно
хватаясь за подоконник, срывалась.
   Держа в руке полено, Ромась спросил его:
   - Куда ты?
   - Тушить, батюшка...
   - Так нигде же не горит...
   Мужик, испуганно открыв рот, исчез, а Ромась вышел на  крыльцо  лавки
и, показывая полено, говорил толпе людей:
   - Кто-то из вас, мужики, начинил этот кругляш порохом и сунул  его  в
наши дрова. Но пороха оказалось мало, и вреда никакого не вышло...
   Я стоял сзади Хохла, смотрел на толпу и слышал, как мужик  с  топором
пугливо рассказывает:
   - Как он размахнется на меня поленом...
   А солдат Костин, уже выпивший, кричал:
   - Выгнать его, изувера! Под суд...
   Но большинство людей молчало, пристально глядя на Ромася, недоверчиво
слушая его слова:
   - Для того, чтоб взорвать избу надо много пороха, -  пожалуй  -  пуд!
Ну, идите же...
   Кто-то спрашивал:
   - Где староста?
   - Урядника надо!
   Люди разошлись не торопясь, неохотно, как будто сожалея о чем-то.
   Мы сели пить чай, Аксинья разливала, ласковая и добрая как никогда и,
сочувственно поглядывая на Ромася, говорила:
   - Не жалуетесь вы на них, вот они и озорничают!
   - Не сердит вас это? - спросил я.
   - Времени не хватит сердиться на каждую глупость.
   Я подумал: если б все люди так спокойно делали свое дело!
   А он уже говорил, что скоро поедет в Казань, спрашивал,  какие  книги
привезти?
   Иногда мне казалось, что у этого человека на месте души  действует  -
как в часах - некий механизм, заведенный сразу на  всю  жизнь.  Я  любил
Хохла, очень уважал его, но мне хотелось, чтоб однажды он рассердился на
меня или на кого-нибудь другого, кричал бы и топал ногами. Однако он  не
мог или не хотел сердиться. Когда  его  раздражали  глупостью  или  под-
лостью, он только насмешливо прищуривал серые глаза и говорил короткими,
холодными словами что-то, всегда очень простое, безжалостное.
   Так, он спросил Суслова:
   - Зачем же вы, старый человек, кривите душой, а?
   Желтые щеки и лоб старика медленно окрасились в багровый цвет, -  ка-
залось, что и белая борода его тоже порозовела у корней волос.
   - Ведь, - нет для вас пользы в этом, а уважение вы потеряете.
   Суслов, опустив голову, согласился:
   - Верно - нет пользы!
   И потом говорил Изоту:
   - Это - душеводитель! Вот эдаких бы подобрать в начальство...
   ... Кратко, толково Ромась внушает, что и как я должен делать без не-
го, и мне кажется, что он уже забыл о попытке попугать его взрывом,  как
забывают об укусе мухи.
   Пришел Панков, осмотрел печь и хмуро спросил:
   - Не испугались?
   - Ну, чего же?
   - Война.
   - Садись чай пить.
   - Жена ждет.
   - Где был?
   - На рыбалке. С Изотом.
   Он ушел и в кухне еще раз задумчиво повторил:
   - Война.
   Он говорил с Хохлом всегда кратко, как будто  давно  уже  переговорив
обо всем важном и сложном. Помню, - выслушав историю царствования  Ивана
Грозного, рассказанную Ромасем, Изот сказал:
   - Скушный царь!
   - Мясник, - добавил Кукушкин, - а Панков решительно заявил:
   - Ума особого не видно в нем. Ну, перебил он князей, так - на их мес-
то расплодил мелких дворянишек. Да еще чужих навез, иноземцев. В этом  -
нет ума! Мелкий помещик хуже крупного. Муха  -  не  волк,  из  ружья  не
убьешь, а надоедает она - хуже волка.
   Явился Кукушкин с ведром разведенной  глины  и,  вмазывая  кирпичи  в
печь, говорил:
   - Удумали черти! Вошь свою перевести - не могут, а, человека  извести
- пожалуйста! Ты, Антоныч, много товару сразу не вози, лучше - поменьше,
да почаще, а то, гляди, подожгут тебя. Теперь, когда ты эту штуку устро-
ишь, - жди беды!
   "Эта штука", очень неприятная богатеям села, - артель садовладельцев;
Хохол почти уже наладил ее при помощи Панкова, Суслова и еще двух,  трех
разумных мужиков. Большинство домохозяев начало относиться к Ромасю бла-
госклонней, в лавке заметно увеличивалось количество покупателей, и даже
"никчемные" мужики - Баринов, Мигун - всячески  старались  помочь  всем,
чем могли, делу Хохла.
   Мне очень нравится Мигун, я любил его красивые, печальные песни. Ког-
да он пел, то закрывал глаза и его страдальческое лицо не дергалось  су-
дорогами. Жил он темными ночами, когда  нет  луны  или  небо  занавешено
плотной тканью облаков. Бывало, - с вечера зовет меня тихонько:
   - Приходи на Волгу.
   Там, налаживая на стерлядей запрещенную снасть, сидя верхом на  корме
своего челнока, опустив кривые, темные ноги в темную  воду,  он  говорит
вполголоса:
   - Измывается надо мной барин, - ну,  ладно,  могу  терпеть,  пес  его
возьми, он - лицо, он знает неизвестное мне. А - когда свой брат, мужик,
чистит меня - как я могу принять это? Где между нами разница? Он -  руб-
лями считает, я - копейками, только и всего.
   Лицо Мигуна болезненно дергается,  прыгает  бровь,  быстро  шевелятся
пальцы рук, разбирая и подтачивая напильником крючки снасти; тихо звучит
сердечный голос:
   - Считаюсь я вором, верно - грешен. Так, ведь, и все грабежом  живут,
все друг дружку сосут да грызут. Да. Бог нас - не любит, а чорт -  балу-
ет!
   Черная река ползет мимо нас, черные тучи двигаются над нею,  лугового
берега не видно во тьме. Осторожно шаркают волны о песок берега и  замы-
вают ноги мои, точно увлекая меня за собою в безбрежную, куда-то  плыву-
щую тьму.
   - Жить-то - надо? - вздыхая, спрашивает Мигун.
   Вверху, на горе, уныло воет собака. Как сквозь сон, я думаю:
   - А зачем надо жить таким и так, как ты?
   Очень тихо на реке, очень черно и жутко.  И  нет  конца  этой  теплой
тьме.
   - Убьют Хохла. И тебя, гляди, убьют, - бормочет Мигун,  потом  неожи-
данно и тихо запевает песню:

   - Меня-а мамонька любила-а, -
   Говорила:
   Эх-ма, Яша, эх-ты, милая душа.
   Живи тихо-о...

   Он закрывает глаза, голос его звучит  сильнее  и  печальней,  пальцы,
разбирая бичевку снасти, шевелятся медленнее.

   - Не послушал я родимой.
   Эх, - не послушал...

   У меня странное ощущение: как будто земля, подмытая тяжелым движением
темной, жидкой массы, опрокидывается в нее, а я - съезжаю,  соскальзываю
с земли во тьму, где навсегда утонуло солнце.
   Кончив петь так же неожиданно, как начал, Мигун молча стаскивает чел-
нок в воду, садится в него и почти бесшумно исчезает в  черноте.  Смотрю
вслед ему и думаю:
   - Зачем живут такие люди?
   В друзьях у меня и Баринов, безалаберный  человек,  хвастун,  лентяй,
сплетник и непоседливый бродяга. Он жил в Москве и говорит о ней, отпле-
вываясь:
   - Адов город! Бестолочь. Церквей - четырнадцать тысяч и шесть штук, а
народ - сплошь жулик! И все - в чесотке, как лошади, ей-богу! Купцы, во-
енные, мещане, - все, как есть, ходят и чешутся.  Действительно  -  царь
пушка есть там, - струмент громадный! Петр Великий сам ее отливал, чтобы
по бунтарям стрелять; баба одна, дворянка, бунт подняла против него,  за
любовь к нему. Жил он с ней ровно семь лет изо дня в день, потом  бросил
с троими ребятами. Разгневалась она и - бунт. Так, братец ты мой, как он
бабахнет из этой пушки по бунту - девять  тысяч  триста  восемь  человек
сразу уложил. Даже - сам испугался: нет, - говорит  Филарет-митрополиту,
- надо ее, сволочь, заклепать от соблазну! Заклепали...
   Я говорю ему, что все это ерунда, он - сердится:
   - Гос-споди Боже мой! Какой у тебя характер скверный! Мне эту историю
подробно ученый человек сказывал, а ты... Ходил он в Киев "ко святым"  и
рассказывал:
   - Город этот - вроде нашего села, тоже на горе стоит и - река, забыл,
однако, какая. Против Волги - лужица. Город путаный, надо прямо сказать.
Все улицы - кривые и в гору лезут. Народ - хохол, не  такой  крови,  как
Михайло Антонов, а - полупольской, полутатарской. Балакает, -  не  гово-
рит. Нечесаный народ, грязный. Лягушек ест. Лягушки у них фунтов по  де-
сяти. Ездит на быках и даже пашет на них. Быки у  них  -  замечательные,
самый маленький - вчетверо больше нашего. Восемьдесят  три  пуда  весом.
Монахов там - пятьдесят семь тысяч и двести  семьдесят  три  архиерея...
Ну, чудак! Как же ты можешь спорить? Я - сам все видел, своими  глазами,
а ты - был там? Не был! Ну, то-то же! Я,  брат,  точность  больше  всего
люблю...
   Он любил цифры, выучился у меня складывать и умножать их, но  терпеть
не мог деления. Увлеченно умножал многозначные  числа,  храбро  ошибался
при этом и, написав длинную линию цифр палкой на песке, смотрел  на  них
пораженно, вытаращив детские глаза, восклицая:
   - Такую штуку никто и выговорить не может!
   Он - человек нескладный, растрепанный, оборванный, а лицо у него поч-
ти красивое, в курчавой, веселой бородке, голубые глаза улыбаются  детс-
кой улыбкой. В нем и Кукушкине есть что-то общее и, должно быть поэтому,
они сторонятся друг друга.
   Баринов дважды ездил на Каспий ловить рыбу и - бредит:
   - Море, братец мой, ни на что не похоже! Ты перед ним -  мошка!  Гля-
дишь ты на него и - нет тебя! И жизнь там сладкая. Туда сбегается всякий
народ, даже архимандрит один был; ничего - работал!  Кухарка  тоже  была
одна, жила она у прокурора в любовницах - ну, чего бы еще надо? Однако -
не стерпела: очень ты мне, прокурор, любезен, а все-таки - прощай! Пото-
му - кто хоть раз видел море, его снова туда тянет. Простор там.  Как  в
небе - никакой толкотни! Я тоже уйду туда навеки. Не люблю я народ,  вот
что! Мне бы отшельником жить, в пустынях, ну, - не знаю я пустынь  поря-
дочных...
   Он болтался в селе, как бездомная собака, его презирали,  но  слушали
рассказы его с таким же удовольствием, как песни Мигуна.
   - Ловко врет! Занятно!
   Его фантазии иногда смущали разум даже таких положительных людей, как
Панков, - однажды этот недоверчивый мужик сказал Хохлу:
   - Баринов доказывает, что про Грозного не все в книгах написано, мно-
гое скрыто. Он, будто, оборотень был, Грозный, орлом оборачивался,  -  с
его времени орлов на деньгах и чеканят, - в честь ему.
   Я замечал, - который раз? - что все необычное, фантастическое,  явно,
а иногда и плохо выдуманное, нравится людям гораздо больше, чем  серьез-
ные рассказы о правде жизни.
   Но когда я говорил об этом Хохлу, - он, усмехаясь, говорил:
   - Это - пройдет. Лишь бы люди научились думать, а до правды они доду-
маются! И чудаков этих - Баринова, Кукушкина -  вам  надо  понять.  Это,
знаете, - художники, сочинители. Таким же - наверное -  чудаком  Христос
был. А - согласитесь, что, ведь, он кое-что не плохо выдумал...
   Удивляло меня, что все эти люди мало и неохотно  говорят  о  Боге,  -
только старик Суслов часто и с убеждением замечал:
   - Все - от Бога!
   И всегда я слышал в этих словах что-то безнадежное. Очень хорошо  жи-
лось с этими людьми, и многому научился я от них в ночи бесед. Мне каза-
лось, что каждый вопрос, поставленный Ромасем, пустил, как мощное  дере-
во, корни свои в плоть жизни, а там, в недрах ее, эти корни  сплелись  с
корнями другого, такого же векового дерева и на  каждой  ветви  их  ярко
цветут мысли, пышно распускаются листья звучных слов. Я чувствовал  свой
рост, насосавшись возбуждающего меда книг, увереннее говорил, и  уже  не
раз Хохол, усмехаясь, похваливал меня:
   - Хорошо действуете, Максимыч!
   Как я был благодарен ему за эти слова!
   Панков иногда приводил жену свою, маленькую женщину с кротким лицом и
умным взглядом синих глаз, одетую "по-городскому". Она тихонько садилась
в угол, скромно поджав губы, но через некоторое время рот  ее  удивленно
открывался и глаза расширялись пугливо. А иногда она, слыша меткое слов-
цо, смущенно смеялась, закрывая лицо руками. Панков же, подмигнув  Рома-
сю, говорил:
   - Понимает!
   К Хохлу приезжали осторожные люди, он уходил с ними на чердак ко  мне
и часами сидел там.
   Туда Аксинья подавала им есть и пить, там они спали, невидимые  нико-
му, кроме меня и кухарки, по-собачьи преданной Ромасю, почти  молившейся
на него. По ночам Изот и Панков отвозили этих гостей  в  лодке  на  мимо
идущий пароход или на пристань в Лобышки. Я смотрел с горы, как на  чер-
ной - или посеребренной луною - реке мелькает чечевица лодки, летает над
нею огонек фонаря, привлекая внимание капитана  парохода,  -  смотрел  и
чувствовал себя участником великого, тайного дела. Приезжала  из  города
Мария Деренкова, но я уже не нашел в ее взгляде того, что смущало  меня,
- глаза ее показались мне глазами девушки, которая  счастлива  сознанием
своей миловидности и рада, что за нею ухаживает большой, бородатый чело-
век. Он говорил с нею так же спокойно, и  немножко  насмешливо,  как  со
всеми, только бороду поглаживал чаще, да глаза его сияли  теплее.  А  ее
тонкий голосок звучал весело, она была одета в голубое  платье,  голубая
лента на светлых волосах. Детские руки ее были странно беспокойны -  как
будто искали за что бы схватиться? Она почти непрерывно напевала что-то,
не открывая рта, и обмахивала платочком розоватое, тающие лицо.  Было  в
ней что-то волновавшее меня по-новому, неприязненно и сердито. Я старал-
ся возможно меньше видеть ее.
   В средине июля пропал Изот. Заговорили, что он утонул,  и  дня  через
два подтвердилось: верстах в семи ниже села к  луговому  берегу  прибило
его лодку с проломленным дном и  разбитым  бортом.  Несчастие  объяснили
тем, что Изот, вероятно, заснул на реке и лодку его снесло на пыжи  трех
барж, стоявших на якорях, верстах в пяти ниже села.
   Ромась был в Казани, когда случилось это. Вечером ко мне в лавку при-
шел Кукушкин, уныло сел на мешки, помолчал глядя на  ноги  себе,  потом,
закуривая, спросил:
   - Когда Хохол воротится?
   - Не знаю.
   Он начал крепко растирать ладонью битое свое лицо,  тихонько  ругаясь
матерными словами, рыча, как подавившийся костью.
   - Что ты?
   Он взглянул на меня, кусая губы. Глаза его покраснели, челюсть дрожа-
ла. Видя, что он не может говорить, я тревожно ждал чего-то  печального.
Наконец, выглянув на улицу, он с трудом выговорил, заикаясь:
   - Ездил я - с Мигуном. Лодку смотрели Изотову. Топором дно-то проруб-
лено - понял? Значит - убит Изотушка! Убили. Не иначе...
   Встряхивая головою, он стал нанизывать матерные слова, одно  на  дру-
гое, всхлипывал сухим, горячим звуком, а  потом,  замолчав,  стал  крес-
титься. Нестерпимо было видеть, как этот мужик хочет заплакать, и  -  не
может, не умеет, дрожит весь, задыхаясь в  злобе  и  печали.  Вскочил  и
ушел, встряхивая головою.
   На другой день вечером, мальчишки, купаясь, увидали Изота под  разби-
той баржею, обсохшей на берегу немного выше села. Половина  днища  баржи
была на камнях берега, половина - в воде и под нею, у кормы, зацепившись
за изломанные полости руля, распласталось вниз лицом длинное тело  Изота
с разбитым, пустым черепом, - вода вымыла мозг из него.  Рыбака  ударили
сзади, затылок его был точно стесан  топором.  Течение  колебало  Изота,
забрасывая ноги его к берегу, двигая руками рыбака, - казалось,  что  он
напрягает силы свои, пытаясь выкарабкаться на берег.
   Угрюмо, сосредоточенно на берегу стояло десятка два мужиков  богачей,
- бедняки еще не воротились с поля. Суетился, размахивая посошком, воро-
ватый, трусливый староста, шмыгал носом и отирал его рукавом розовой ру-
бахи. Широко расставив ноги, выпятив  живот,  стоял  кряжистый  лавочник
Кузьмин, глядя - по очереди - на меня и Кукушкина.  Он  грозно  нахмурил
брови, но его бесцветные глаза слизились и  рябое  лицо  показалось  мне
жалким.
   - Ой, озорство! - причитал староста, семеня кривыми ногами. - Ох, му-
жики, не хорошо!
   Дородная молодуха, сноха его, сидя на камне, тупо смотрела в  воду  и
крестилась дрожащей рукой, губы ее шевелились, и нижняя, толстая,  крас-
ная как-то неприятно, точно у собаки, отвисала, обнажая желтые зубы  ов-
цы. С горы цветными комьями катились девки, ребятишки,  поспешно  шагали
пыльные мужики. Толпа осторожно и негромко гудела:
   - Занозистый был мужик.
   - Чем это?
   - Это, вон, Кукушкин занознет...
   - Зря извели человека...
   - Изот - смирно жил...
   - Смирно-о? - завыл Кукушкин, бросаясь к мужикам. - Так за что же  вы
его убили, а? Сволочь! А?
   Вдруг истерически захохотала какая-то баба,  и  хохот  кликуши  точно
плетью ударил толпу, - мужики заорали, налезая друг на  друга,  ругаясь,
рыча, а Кукушкин, подскочив к лавочнику, с размаха ударил его ладонью по
шероховатой щеке:
   - На, животный!
   Размахивая кулаками, он тотчас же выскочил из свалки и  почти  весело
крикнул мне:
   - Уходи, драться будут!
   Его уже ударили, он плевал кровью из разбитой губы, но лицо его сияло
удовольствием...
   - Видал, как я Кузьмина шарахнул?
   К нам подбежал Баринов, пугливо оглядываясь на толпу у  баржи  -  она
сбилась тесной кучей, из нее вырывался тонкий голос старосты.
   - Нет, ты докажи - кому я мирволю? Ты - докажи!
   - Уходить надо отсюда мне, - ворчал Баринов, поднимаясь в гору. - Ве-
чер был зноен, тягостная духота мешала дышать. Багровое  солнце  опуска-
лось в плотные, синеватые тучи, красные отблески сверкали на листве кус-
тов; где-то ворчал гром.
   Предо мною шевелилось тело Изота, и на разбитом  черепе  его  волоса,
выпрямленные течением, как-будто встали дыбом. Я вспоминал его  глухова-
тый голос, хорошие слова:
   - В каждом человеке детское есть, - на него и надо упирать, на  детс-
кое это. Возьми Хохла: он, будто, железный; а душа в нем - детская.
   Кукушкин, шагая рядом со мною, говорил сердито:
   - Всех нас вот эдак, - перетово... Господи, глупость какая!
   Хохол приехал дня через два, поздно  ночью,  видимо  очень  довольный
чем-то, необычно ласковый. Когда я впустил его в избу, он  хлопнул  меня
по плечу:
   - Мало спите, Максимыч.
   - Изота убили.
   - Что-о?
   Скулы у него вздулись желваками и борода  задрожала,  точно  струясь,
стекая на грудь. Не снимая фуражки, он остановился среди комнаты, прищу-
рив глаза, мотая головой.
   - Так. Неизвестно - кто? Ну, да...
   Медленно прошел к окну и сел там, вытянув ноги.
   - Я же говорил ему... Начальство было?
   - Вчера. Становой...
   - Ну, что же? - спросил он и сам себе ответил: - конечно - ничего.
   Я сказал ему, что становой, как всегда, остановился у Кузьмина и  ве-
лел посадить в холодную Кукушкина за пощечину лавочнику.
   - Так. Ну, что же тут скажешь?
   Я ушел в кухню кипятить самовар.
   За чаем Ромась говорил:
   - Жалко этот народ, - лучших своих убивает он. Можно думать -  боится
их. "Не ко двору" они ему, как здесь говорят. Когда шел я этапом  в  Си-
бирь эту, - каторжанин один рассказывал мне:  занимался  он  воровством,
была у него целая шайка, пятеро. И вот один  начал  говорить:  бросимте,
братцы, воровство, все равно - толку нет, живем плохо. И за это они  его
удушили, когда он пьяный спал. Рассказчик очень хвалил мне убитого: тро-
их, говорит, прикончил я после того - не жалко, а товарища до  сего  дня
жалею, хороший был товарищ - умный, веселый, чистая  душа.  "Что  же  вы
убили его, - спрашиваю, - боялись: выдаст?" Даже обиделся:  "нет,  гово-
рит, он бы ни за какие деньги не выдал, ни за что. А - так,  как-то,  не
ладно стало дружить с ним, все мы - грешны, а он, будто,  праведник.  Не
хорошо".
   Хохол встал и начал шагать по комнате, заложив руки на спину, держа в
зубах трубку, белый весь, в длинной татарской рубахе до пят. Крепко  то-
пая босыми подошвами, он говорил тихо и задумчиво, точно беседуя  сам  с
собою.
   - Много раз натыкался я на эту боязнь праведника, на изгнание из жиз-
ни хорошего человека. Два отношения к  таким  людям:  либо  их  всячески
уничтожают, сначала затравив хорошенько, или - как собаки - смотрят им в
глаза, ползают пред ними на брюхе. Это - реже. А  учиться  жить  у  них,
подражать им - не могут, не умеют. Может быть - не хотят?
   Взяв стакан остывшего чая, он сказал:
   - Могут и не хотеть. Подумайте, - люди с великим трудом наладили  для
себя какую-то жизнь, привыкли к ней, а кто-то один - бунтует: не так жи-
вете. Не так? Да, мы же лучшие силы наши вложили в эту жизнь, дьявол те-
бя возьми. И - бац его, учителя, праведника. Не мешай. А, все  же  таки,
живая правда с теми, которые говорят: не так живете. С  ними  правда.  И
это они двигают жизнь к лучшему.
   Махнув рукою на полку книг, он добавил:
   - Особенно - эти! Эх, если б я мог написать книгу. Но - не гожусь  на
это, - мысли у меня тяжелые, нескладные.
   Он сел за стол, облокотился и, сжав голову руками, сказал:
   - Как жалко Изота...
   И долго молчал.
   - Ну, давайте, ляжем спать...
   Я ушел к себе, на чердак, сел у окна. Над полями вспыхивали  зарницы,
обнимая половину небес, - казалось, что луна испуганно вздрагивает, ког-
да по небу разольется прозрачный, красноватый свет. Надрывно лаяли и вы-
ли собаки, - и если б не этот вой, можно было бы вообразить себя живущим
на необитаемом острове. Рокотал отдаленный гром, в окно вливался тяжелый
поток душного тепла.
   Предо мною лежало тело Изота, - на берегу, под кустами ивняка.  Синее
лицо его было обращено к  небу,  а  остеклевшие  глаза  строго  смотрели
внутрь себя. Золотистая борода слиплась острыми комьями, в ней  прятался
изумленно открытый рот.
   - Главное, Максимыч, доброта, ласка! Я Пасху люблю за то, что  она  -
самый ласковый праздник.
   К синим его ногам, чисто вымытым Волгой, прилипли синие штаны, высох-
нув на знойном солнце. Мухи гудели над лицом рыбака, от его тела исходил
одуряющий, тошнотворный запах.
   Тяжелые шаги на лестнице... согнувшись в двери, вошел Ромась и сел на
мою койку, собрав бороду в горсть.
   - А я, знаете, женюсь! Да.
   - Трудно будет здесь женщине...
   Он пристально посмотрел на меня, как-будто ожидая: что еще  скажу  я?
Но я не находил, что сказать. Отблески зарниц вторгались в комнату,  за-
ливая ее призрачным светом.
   - Женюсь на Маше Деренковой...
   Я невольно улыбнулся: до этой минуты мне не приходило в  голову,  что
эту девушку можно назвать - Маша.  Забавно.  Не  помню,  чтоб  отец  или
братья называли ее так - Маша.
   - Вы что смеетесь?
   - Так.
   - Думаете - стар я для нее?
   - О, нет!
   - Она сказала мне, что вы были влюблены в нее.
   - Кажется, - да.
   - А теперь? Прошло?
   - Да, я думаю.
   Он выпустил бороду из пальцев, тихо говоря:
   - В ваши годы это часто кажется, а в мои -  это  уж  не  кажется,  но
просто охватывает всего, и ни о чем нельзя больше думать, нет сил.
   И, оскалив крепкие зубы, усмешкой, он продолжал:
   - Антоний проиграл цезарю Октавиану битву при  Акциуме  потому,  что,
бросив свой флот и командование, побежал на своем корабле вслед за Клео-
патрой, когда она испугалась и отплыла из боя, - вот что бывает.
   Встал Ромась, выпрямился и повторил как поступающий против своей  во-
ли:
   - Так, вот как - женюсь!
   - Скоро?
   - Осенью. Когда кончим с яблоками.
   Он ушел, наклонив голову в двери ниже, чем это было необходимо,  а  я
лег спать, думая, что, пожалуй, лучше будет, если я осенью уйду  отсюда.
Зачем он сказал про Антония? Не понравилось это мне.
   Уже наступала пора снимать скороспелые сорта яблок. Урожай  был  оби-
лен, ветви яблонь гнулись до земли под  тяжестью  плодов.  Острый  запах
аниса окутал сады, там гомонили дети, собирая червобоину и сбитые ветром
желтые и розовые яблоки.
   В первых числах августа Ромась приплыл из Казани с досчаником  товара
и другим, груженым коробами. Было утро часов восемь буднего  дня.  Хохол
только что переоделся, вымылся и, собираясь пить чай, весело говорил:
   - А хорошо плыть ночью по реке...
   И вдруг, потянув носом, спросил озабоченно:
   - Как будто - гарью пахнет?
   В ту же минуту на дворе раздался вопль Аксиньи:
   - Горим!
   Мы бросились на двор, - горела стена сарая со стороны огорода, в  са-
рае мы держали керосин, деготь, масло. Несколько  секунд  мы,  оторопело
смотрели, как деловито желтые языки огня, обесцвеченные  ярким  солнцем,
лижут стену, загибаются на крышу. Аксинья притащила  ведро  воды,  Хохол
выплеснул его на горящую стену, бросил ведро и сказал:
   - К чорту! Выкатывайте бочки, Максимыч! Анисья - в лавку!
   Я быстро выкатил на двор и на улицу бочку дегтя и взялся за бочку ке-
росина, но когда я повернул ее, - оказалось, что втулка бочки открыта  и
керосин потек на землю. Пока я искал втулку, огонь  -  не  ждал,  сквозь
досчатые сени сарая просунулись острые его клинья, потрескивала крыша  и
что-то насмешливо пело. Выкатив неполную бочку, я увидал, что  по  улице
отовсюду с воем и визгом бегут бабы, дети. Хохол и  Аксинья  выносят  из
лавки товар, спуская его в овраг, а среди улицы стоит черная седая  ста-
руха и, грозя кулаком, кричит пронзительно:
   - А-а-а, дьяволы!..
   Снова вбежав в сарай, я нашел его полным густейшего дыма: в дыму  гу-
дело, трещало, с крыши свешивались, извиваясь, красные  ленты,  а  стена
уже превратилась в раскаленную решотку. Дым душил меня и ослеплял, у ме-
ня едва хватило сил подкатить бочку к двери сарая, в дверях она застряла
и дальше не шла, а с крыши на меня сыпались искры, жаля кожу. Я закричал
о помощи, прибежал Хохол, схватил меня за руку и вытолкнул на двор.
   - Бегите прочь! Сейчас взорвет...
   Он бросился в сени, а я за ним и - на чердак, там у меня лежало много
книг. Вышвырнув их в окно, я захотел отправить вслед за ними ящик шапок;
окно было узко для него, тогда я начал выбивать косяки  полупудовой  ги-
рей, но - глухо бухнуло, на крышу сильно  плеснуло,  я  понял,  что  это
взорвалась бочка керосина, крыша надо мною запылала, затрещала, мимо ок-
на лилась, заглядывая в него, рыжая струя огня, и мне  стало  нестерпимо
жарко. Бросился к лестнице, - густые облака дыма  поднимались  навстречу
мне, по ступенькам вползали багровые змеи, а внизу, в сенях так трещало,
точно чьи-то железные зубы грызли дерево. Я растерялся. Ослепленный  ды-
мом, задыхаясь, я стоял неподвижно какие-то бесконечные секунды. В  слу-
ховое окно над лестницей заглянула рыжебородая  желтая  рожа,  судорожно
искривилась, исчезла и тотчас же крышу пронзили кровавые копья пламени.
   Помню, мне казалось, что волосы на голове моей трещат и кроме этого я
не слышал иных звуков. Понимал, что -  погиб,  отяжелели  ноги,  и  было
больно глазам, хотя я закрыл их руками.
   Мудрый инстинкт жизни подсказал мне единственный путь  спасения  -  я
схватил в охапку мой тюфяк, подушку, связку мочала, окутал голову овчин-
ным тулупом Ромася и выпрыгнул в окно.
   Очнулся я на краю оврага, предо мной сидел на корточках Ромась и кри-
чал:
   - Что-о?
   Я встал на ноги, очумело глядя, как таяла наша изба,  вся  в  красных
стружках, черную землю пред нею лизали злые собачьи языки.  Окна  дышали
черным дымом, на крыше росли, качаясь, желтые цветы.
   - Ну, что? - кричал Хохол. Его лицо, облитое потом,  выпачканное  са-
жей, плакало грязными слезами, глаза испуганно мигали, в  мокрой  бороде
запуталось мочало.
   Меня  облила  освежающая  волна  радости  -  такое  огромное,  мощное
чувство, - потом ожгла боль в левой ноге, я лег и сказал Хохлу:
   - Ногу вывихнул.
   Ощупав ногу, он вдруг дернул ее - меня хлестнуло острой болью, и  че-
рез несколько минут, точно пьяный от радости, прихрамывая,  я  сносил  к
нашей бане спасенные вещи, а Ромась, с трубкой в зубах, весело говорил:
   - Был уверен, что сгорите вы, когда взорвало бочку и  керосин  хлынул
на крышу. Огонь столбом поднялся очень высоко, а потом в небе вырос эда-
кий гриб и вся изба сразу окунулась в огонь. Ну,  думаю,  пропал  Макси-
мыч!..
   Он был уже спокоен, как всегда, аккуратно укладывал вещи в кучу и го-
ворил чумазой, растрепанной Аксинье:
   - Сидите тут, стерегите, чтоб не воровали, а я пойду гасить...
   В дыму под оврагом летали белые куски бумаги.
   - Эх, - сказал Ромась, - жалко книг! Родные книжки были...
   Горело уже четыре избы. День был тихий, огонь не торопился,  растека-
ясь направо и налево, гибкие крючья его цеплялись за плети и  крыши  как
бы неохотно. Раскаленный гребень чесал  солому  крыш;  кривые,  огненные
пальцы перебирали плетни, точно играя на них, как на  гуслях;  в  дымном
воздухе разносилось злорадно-ноющее, жаркое пение пламени и тихий, почти
нежно звучавший, треск тающего дерева. Из облака дыма падали на улицу  и
во дворы золотые "галки", бестолково суетились мужики и  бабы,  заботясь
каждый о своем, и непрерывно звучал воющий крик:
   - Воды-ы!
   Вода была далеко, под горой, в Волге. Ромась быстро  сбил  мужиков  в
кучу, хватая их за плечи, толкая, потом разделил на две группы и  прика-
зал ломать плетни и службы с обеих сторон пожарища. Его  покорно  слуша-
лись, и началась более разумная борьба с уверенным стремлением огня пож-
рать весь "порядок", всю улицу. Но работали все-таки боязливо  и  как-то
безнадежно, точно делая чужое дело.
   Я был настроен радостно и чувствовал себя  сильным,  как  никогда.  В
конце улицы я заметил кучку богатеев со старостой и Кузьминым во  главе,
- они стояли, ничего не делая, как зрители, кричали, размахивая руками и
палками. С поля, верхами, скакали мужики, взмахивая локтями до ушей, во-
пили бабы навстречу им, бегали мальчишки.
   Загорались службы еще одного двора, нужно было как можно  скорее  ра-
зобрать стену хлева, она была сплетена из толстых сучьев и уже  украшена
алыми лентами пламени. Мужики начали подрубать колья плетня, на них  по-
сыпались искры, угли, и они отскочили прочь,  затирая  ладонями  тлеющие
рубахи.
   - Не трусь! - кричал Хохол.
   Это не помогло. Тогда он сорвал шапку с кого-то, нахлобучил ее на мою
голову:
   - Рубите с того конца, а я - здесь!
   Я подрубил один-два кола, - стена закачалась, тогда я  влез  на  нее,
ухватился за верх, а Хохол протянул меня за ноги на себя  и  вся  полоса
плетня упала, покрыв меня почти до головы. Мужики дружно выволокли  пле-
тень на улицу.
   - Обожглись? - спросил Ромась.
   Его заботливость увеличивала мои силы и ловкость. Хотелось отличиться
пред этим, дорогим для меня, человеком, я неистовствовал, лишь бы заслу-
жить его похвалу. А в туче дыма все еще летали, точно  голуби,  страницы
наших книг.
   С правой стороны удалось прервать распространение пожара, а влево  он
распространялся все шире, захватывая уже десятый двор. Оставив часть му-
жиков следить за хитростями красных змей, Ромась погнал большинство  ра-
ботников в левую; пробегая мимо богатеев, я услыхал чье-то злое  воскли-
цание:
   - Поджог!
   А лавочник сказал:
   - В бане у него поглядеть надо!
   Эти слова неприятно засели мне в память.
   Известно, что возбуждение, радостное особенно,  увеличивает  силы;  я
был возбужден радостно, работал самозабвенно  и,  наконец,  "выбился  из
сил". Помню, что сидел на земле, прислоняясь спиною к чему-то  горячему,
Ромась поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив  нас,  почтительно
бормотали:
   - Силенка у робенка!
   - Этот - не выдаст...
   Я прижался головою к ноге Ромася и постыднейше заплакал, а он  гладил
меня по мокрой голове, говоря:
   - Отдохните! Довольно.
   Кукушкин и Баринов, оба закоптевшие как черти, повели меня  в  овраг,
утешая:
   - Ничего, брат! Кончилось.
   - Испугался?
   Я не успел еще отлежаться и притти в себя, когда увидал, что в овраг,
к нашей бане, спускается человек десять "богачей", впереди их -  старос-
та, а сзади его двое сотских ведут под руки Ромася. Он - без шапки,  ру-
кав мокрой рубахи оторван, в зубах стиснута трубка, лицо его сурово нах-
мурено и страшно. Солдат Костин, размахивая палкой, неистово орет:
   - В огонь еретицкую душу!
   - Отпирай баню...
   - Ломайте замок - ключ потерян, - громко сказал Ромась.
   Я вскочил на ноги, схватил с земли кол и встал рядом с  ним.  Сотские
отодвинулись, а староста визгливо, испуганно сказал:
   - Православные, ломать замки не позволено!
   Указывая на меня, Кузьмин кричал:
   - Вот этот еще... Кто таков?
   - Спокойно, Максимыч, - говорил Ромась. - Они думают, что  я  спрятал
товар в бане и сам поджег лавку.
   - Оба вы!
   - Ломай!
   - Православные...
   - Отвечаем!
   - Наш ответ...
   Ромась шепнул:
   - Встаньте спиной к моей спине, чтобы сзади не ударили...
   Замок бани сломали, несколько человек сразу втиснулось в дверь и поч-
ти тотчас же вылезли оттуда, а я, тем временем, сунул кол в руку  Ромася
и поднял с земли другой.
   - Ничего нет...
   - Ничего?
   - Ах, дьяволы!
   Кто-то робко сказал:
   - Напрасно, мужики...
   И в ответ несколько голосов буйно, как пьяные:
   - Чего - напрасно?
   - В огонь его!
   - Смутьяны...
   - Артели затевают!
   - Воры! И компания у них - воры!
   - Цыц! - громко крикнул Ромась. - Ну, - видели вы, что в бане у  меня
товар не спрятан - чего еще надо вам? Все сгорело, осталось - вот: види-
те? Какая же польза была мне поджигать свое добро?
   - Застраховано!
   И снова десять глоток яростно заорали:
   - Чего глядеть на них?
   - Будет! Натерпелись...
   У меня ноги тряслись и потемнело в глазах. Сквозь красноватый туман я
видел свирепые рожи, волосатые дыры ртов на них и  едва  сдерживал  злое
желание бить этих людей. А они орали, прыгая вокруг нас.
   - Ага-а, колья взяли!
   - С кольями?!
   - Оторвут они бороду мне, - говорил Хохол, и я чувствовал, что он ус-
мехается. - И вам попадет, Максимыч, - эх. Но - спокойно - спокойно...
   - Глядите, у молодого топор.
   У меня за поясом штанов, действительно, торчал  плотничный  топор,  я
забыл о нем.
   - Как будто - трусят... - соображал Ромась. - Однако  вы  топором  не
действуйте, если что...
   Незнакомый, маленький и хромой мужичонко, смешно приплясывая, неисто-
во визжал:
   - Кирпичами их издаля! Бей в мою голову!
   Он, действительно, схватил обломок кирпича, размахнулся и бросил  его
мне в живот, но раньше, чем я успел ответить ему, сверху, ястребом, сва-
лился на него Кукушкин и они, обнявшись, покатились в овраг. За Кукушки-
ным прибежал Панков, Баринов, кузнец, еще человек десять,  и  тотчас  же
Кузьмин солидно заговорил:
   - Ты, Михаило Антонов, человек умный, тебе известно: пожар  мужика  с
ума сводит...
   - Идемте, Максимыч, на берег, в трактир, -  сказал  Ромась  и,  вынув
трубку изо рта, резким движением сунул ее в  карман  штанов.  Подпираясь
колом, он устало полез из оврага, и когда Кузьмин, идя рядом с ним, ска-
зал что-то, он, не взглянув на него, ответил:
   - Пошел прочь, дурак.
   На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине  ее  стояла
печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой  дымок.  До
красна раскаленные прутья койки торчали точно ноги паука. Обугленные ве-
реи ворот стояли у костра черными сторожами, одна верея - в красной шап-
ке углей и в огоньках, похожих на перья петуха.
   - Сгорели книги, - сказал Хохол, вздохнув. - Это досадно!..
   Мальчишки загоняли палками в грязь улицы большие головни, точно поро-
сят, они шипели и гасли, наполняя воздух едким беловатым дымом. Человек,
лет пяти от рода, беловолосый, голубоглазый, сидя в теплой, черной луже,
бил палкой по измятому ведру, сосредоточенно наслаждаясь звуками  ударов
по железу. Мрачно шагали погорельцы, стаскивая в кучи уцелевшую домашнюю
утварь. Плакали и ругались бабы, ссорясь из-за обгоревших кусков дерева.
В садах, за пожарищем, недвижимо стояли деревья, листва многих  порыжела
от жары, и обилие румяных яблок стало виднее.
   Мы сошли к реке, выкупались и потом молча пили чай в трактире на  бе-
регу.
   - А с яблоками мироеды проиграли дело, - сказал Ромась.
   Пришел Панков, задумчивый и более мягкий, чем всегда.
   - Что, брат? - спросил Хохол.
   Панков пожал плечами:
   - У меня изба застрахована была.
   Помолчали, странно, как незнакомые, присматриваясь друг ко другу  щу-
пающими глазами.
   - Что теперь будешь делать, Михаил Антоныч?
   - Подумаю.
   - Уехать надо тебе отсюда.
   - Посмотрю.
   - У меня план есть, - сказал Панков: - пойдем на волю, поговорим.
   Пошли. В дверях Панков обернулся и сказал мне:
   - А не робок ты. Тебе здесь - можно жить, тебя бояться будут...
   Я тоже вышел на берег, лег под кустами, глядя на реку.
   Жарко, хотя солнце уже опускалось к западу. Широким свитком разверну-
лось предо мною все, пережитое в этом селе - как-будто красками написан-
ное на полосе реки. Грустно было мне. Но скоро одолела  усталость,  и  я
крепко заснул.
   - Эй, - слышал я, сквозь сон, чувствуя, что меня трясут и  тащат  ку-
да-то. Помер ты, что ли? Очнись!
   За рекой над лугами светилась багровая луна,  большая  точно  колесо.
Надо мною наклонился Баринов, раскачивая меня.
   - Иди, - Хохол тебя ищет, беспокоится.
   Идя сзади меня, он ворчал:
   - Тебе нельзя спать где попало! Пройдет по горе человек, оступится  -
спустит на тебя камень. А то и нарочно спустит. У нас - не шутят! Народ,
братец ты мой, зло помнит. Окромя зла ему и помнить нечего.
   В кустах на берегу кто-то тихонько возился, - шевелились ветви.
   - Нашел? - спросил звучный голос Мигуна.
   - Веду, - ответил Баринов.
   И, отойдя шагов десять, сказал, вздохнув:
   - Рыбу воровать собирается. Тоже и Мигуну - не легка жизнь.
   Ромась встретил меня сердитым упреком:
   - Вы то же, гуляете? Хотите, чтоб вздули вас?
   А когда мы остались одни, он сказал хмуро и тихо:
   - Панков предлагает вам остаться у него. Он хочет  лавку  открыть.  Я
вам не советую. А - вот что - я продал ему все,  что  осталось,  уеду  в
Вятку и через некоторое время выпишу вас к себе. Идет?
   - Подумаю.
   - Думайте.
   Он лег на пол, повозился немного и замолчал. Сидя у окна,  я  смотрел
на Волгу. Отражения луны напоминали мне огни пожара. Под луговым берегом
тяжко шлепал плицами колес буксирный пароход, три мачтовых огня плыли во
тьме, касаясь звезд и порою закрывая их.
   - Сердитесь на мужиков? - сонно спросил Ромась. - Не надо. Они только
глупы. Злоба - это глупость.
   Слова его не утешали, не могли смягчить  мое  ожесточение  и  остроту
обиды моей. Я видел пред собою звериные,  волосатые  пасти,  извергавшие
злой визг:
   - Кирпичами издаля!
   В это время я еще не умел забывать то, что не нужно мне.
   Да, я видел, что в каждом из этих  людей,  взятом  отдельно,  немного
злобы, а часто и совсем нет ее. Это, в сущности, добрые звери, -  любого
из них не трудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой будет  слу-
шать с доверием ребенка рассказы о поисках разума и счастья, о  подвигах
великодушия. Странной душе этих людей дорого все, что возбуждает мечту о
возможности легкой жизни по законам личной воли.
   Но когда на сельских сходах или в трактире на берегу эти  люди  собе-
рутся серой кучей, они прячут куда-то все свое хорошее и облачаются, как
попы, в ризы лжи, лицемерия, в них начинает играть  собачья  угодливость
пред сильными, - и тогда на них противно смотреть. Или -  неожиданно  их
охватывает волчья злоба, ощетинясь, оскалив зубы, они дико воют друг  на
друга, готовы драться - и дерутся - из-за пустяка, - в  эти  минуты  они
страшны и могут разрушить церковь, куда еще вчера вечером шли  кротко  и
покорно, как овцы в хлев. У них есть поэты и сказочники, никем не  люби-
мые, они живут на смех селу без помощи, в презрении.
   Не умею, не могу жить среди этих людей. И я изложил все  мои  горькие
думы Ромасю в тот день, когда мы расставались с ним.
   - Преждевременный вывод, - заметил он с упреком.
   - Но - что же делать, если он сложился?
   - Неверный вывод! Неосновательно.
   Он долго убеждал меня хорошими словами в том, что я неправ, ошибаюсь.
   - Не торопитесь осуждать! Осудить - всего проще, не увлекайтесь этим.
Смотрите на все спокойно, памятуя об одном: все проходит, все изменяется
к лучшему... Медленно? Зато прочно! Заглядывайте всюду, ощупывайте  все,
будьте бесстрашны, но - не торопитесь осудить. До свидания, дружище!
   Это свидание состоялось через пятнадцать лет в  Седлеце  после  того,
как Ромась отбыл по делу "народоправцев" еще одну десятигодовую ссылку в
Якутской области...
   Меня свинцом облила тоска, когда он уехал из Красновидова. Я заметал-
ся по селу точно кутенок, потерявший хозяина. Я ходил с Бариновым по де-
ревням, мы работали у богатых мужиков: молотили, рыли картофель, чистили
сады. Жил я у него в бане.
   - Лексей Максимыч, воевода без народа. - Как же, а? - спросил он меня
дождливой ночью, - едем, что ли, на море завтра? Ей-богу! Чего  тут?  Не
любят здесь нашего брата, эдаких. Еще - того, как-нибудь, под пьяную ру-
ку.
   Не впервые говорил это Баринов. Он тоже, почему-то,  затосковал,  его
обезьяньи руки бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно  заплутав-
шийся в лесу.
   В окно бани хлестал дождь, угол ее подмывал поток воды, бурно  стекая
на дно оврага. Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы.  Бари-
нов тихо спрашивал:
   - Едем, а? Завтра?
   Поехали.

   ---------------

   ...Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней  ночью,  сидя  на  корме
баржи у руля, которым водит мохнатое чудовище с огромной головой, -  во-
дит, топая по палубе тяжелыми ногами, и грустно вздыхает.
   - О - уп!.. О - рро-у...
   За кормой шелково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая,  безб-
режная. Над рекой клубятся черные тучи осени. Все вокруг -  только  мед-
ленное движение тьмы, она стерла берега, кажется, что вся земля растаяла
в ней, превращена в дымное и жидкое, - непрерывно, бесконечно всей  мас-
сой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство,  где  нет  ни
солнца, ни луны, ни звезд...
   Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый  буксирный
пароход, как бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его. Три огонька  -
два над водой и один высоко над ними - провожают его; ближе ко мне,  под
тучами плывут, точно золотые караси, еще четыре, один из них - огонь фо-
наря на мачте нашей баржи...
   Я чувствую себя заключенным внутри холодного,  масляного  пузыря,  он
тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне
кажется, что движение постепенно замирает и  близок  момент,  когда  оно
совсем остановится, - пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по
густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как  над-
писи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.
   И большой человек в рваном овчинном тулупе, в лохматой бараньей  шап-
ке, шагающий у руля, остановится недвижимо, заколдованный навеки, не бу-
дет рычать:
   - Орр-оп! О-урр...
   Я спросил его:
   - Как тебя звать?
   - А зачем тебе знать? - глухо ответил он.
   На закате солнца, отплывая из Казани, я заметил, что у этого  челове-
ка, неуклюжего, как медведь, лицо волосатое, безглазое. Становясь к  ру-
лю, он вылил в деревянный ковш бутылку водки, выпил ее в два приема, как
воду, и закусил яблоком. А когда буксир дернул баржу,  человек,  вцепив-
шись в рычаг руля, взглянул на красный круг солнца  и,  тряхнув  башкой,
сказал строго:
   - Благослови Осподь!
   Пароход ведет из Нижнего, с ярмарки, в Астрахань четыре баржи, груже-
ные штучным железом, бочками сахара и какими-то тяжелыми ящиками, -  все
это для Персии. Баринов постучал по ящикам  ногою,  понюхал,  подумал  и
сказал:
   - Не иначе - ружья, с Ижевского завода...
   Но рулевой ткнул его кулаком в живот и спросил:
   - Тебе какое дело?
   - В мыслях моих...
   - А - в морду, - хочешь?
   За проезд на пассажирском пароходе нам нечем  платить,  мы  взяты  на
баржу "из милости", и хотя мы "держим вахту", как матросы, - все на бар-
жи смотрят на нас, точно на нищих.
   - А ты говоришь - народ, - упрекает меня Баринов. - Тут  просто:  кто
на ком сел верхом...
   Тьма так плотна, что барж не видно, видишь только  освещенные  огнями
фонарей острея мачт на фоне дымных туч. Тучи пахнут нефтью.
   Меня раздражает угрюмое молчание рулевого. Я назначен боцманом  "вах-
тить" на руле в помощь этому зверю. Следя за движением огней на  поворо-
тах, он тихо говорит мне:
   - Эй, берись.
   Вскакиваю на ноги и ворочаю рычаг руля.
   - Ладно... - ворчит он.
   Я снова сажусь на палубу. Разговориться с этим человеком не  удается,
он отвечает вопросами:
   - А тебе что за дело?
   О чем он думает? Когда проходили место, где желтые воды Камы вливают-
ся в стальную полосу Волги, он, посмотрев на север, проворчал:
   - Сволочь.
   - Кто?
   Не ответил.
   Где-то далеко, в пропастях тьмы, воют и лают собаки. Это напоминает о
каких-то остатках жизни, еще нераздавленных тьмою. Это кажется недосяга-
емо-далеким и ненужным.
   - Собаки тут плохие, - неожиданно говорит человек у руля.
   - Где - тут?
   - Везде. У нас собака - настоящий зверь...
   - Ты - откуда?
   - Вологодский.
   И, точно картофель из прорванного мешка,  покатились  серые,  тяжелые
слова:
   - Это - кто с тобой - дядя? Дурак он, по-моему. А у меня дядя  умный.
Лихой. Богач. В Симбирском пристань держит. Трактир на берегу.
   Выговорив все это медленно и как бы с трудом, человек уставился неви-
димыми глазами на мачтовый фонарь парохода, следя, как он ползет в сетях
тьмы золотым пауком.
   - Берись, ну... Грамотный? Не знаешь - кто законы пишет.
   Не дождавшись ответа, он продолжал:
   - Разно говорят: одни - царь, другие - митрополит. Сенат. Кабы я  на-
верно знал - кто, сходил бы к нему. Сказал бы: ты пиши законы так, чтобы
я замахнуться не мог, а не то, что ударить. Закон должен быть  железный.
Как ключ. Заперли мне сердце и - шабаш! Тогда я - отвечаю! А  так  -  не
отвечаю! Нет.
   Он бормотал для себя, все более тихо и бессвязно, пристукивая кулаком
по дереву рычага.
   С парохода кричали в рупор, и глухой голос человека был так же  изли-
шен, как лай и вой собак, уже всосанный жирной ночью. У бортов  парохода
по черной воде, желтыми масляными пятнами плывут отсветы огней  и  тают,
бессильные осветить что-либо. А над нами точно ил течет, - так  вязки  и
густы темные, сочные облака. Мы все глубже скользим в  безмолвные  недра
тьмы.
   Человек угрюмо жаловался:
   - К чему довели меня? Сердце не дышит...
   Безразличие овладело мною, безразличие и холодная  тоска.  Захотелось
спать.
   Осторожно, с трудом продираясь сквозь  тучи,  подкрался  рассвет  без
солнца, немощный и серый. Окрасил воду в цвет свинца, показал на берегах
желтые кусты, железные, ржавчиной покрытые сосны, темные лапы их ветвей,
вереницу изб деревни, фигуру мужика, точно  вырубленную  из  камня.  Над
баржой пролетела чайка, свиснув кривыми крыльями.
   Меня и рулевого сменили с вахты, я залез  под  брезент  и  уснул,  но
вскоре - так показалось мне - меня разбудил топот ног и  крики.  Высунув
голову из-под брезента, я увидал, что трое матросов, прижав  рулевого  к
стенке "конторки", разноголосо кричат:
   - Брось, Петруха!
   - Господь с тобой, - ничего!
   - А ты - полно!
   Скрестив руки, вцепившись пальцами в плечи себе, он  стоял  спокойно,
прижимая ногою к палубе какой-то узел, смотрел  на  всех  по  очереди  и
хрипло уговаривал:
   - Дайте от греха уйти!
   Он был бос, без шапки, в одной рубахе и портах, темная куча  нечесан-
ных волос торчала на его голове; они  спускались  на  упрямый,  выпуклый
лоб; под ним видны были маленькие глаза крота, налитые кровью, они смот-
рели умоляюще, тревожно.
   - Утонешь! - говорили ему.
   - Я? Никак. Пустите, братцы. Не пустите - убью его. Как  приплывем  в
Симбирской, так и...
   - Да перестань!
   - Эх, братцы...
   Он медленно, широко развел руки, опустился на колени и, касаясь рука-
ми "конторки", точно распятый, повторил:
   - Дайте от греха бежать!
   В голосе его, странно глубоком, было что-то  потрясающее,  раскинутые
руки, длинные, как весла, дрожали, обращены ладонями к людям. Дрожало  и
его медвежье лицо в косматой бороде; кротовые, слепые глаза темными  ша-
риками выкатились из орбит. Казалось, что  невидимая  рука  вцепилась  в
горло ему и душит.
   Мужики молча расступились пред ним, он неуклюже встал на ноги, поднял
узел, сказал:
   - Вот - спасибо!
   Подошел к борту и с неожиданной легкостью прыгнул в реку. Я тоже бро-
сился к борту и увидал, как Петруха, болтая головою, надел на нее - шап-
кой - свой узел и поплыл наискось  течения,  к  песчаному  берегу,  где,
навстречу ему, нагибалися под ветром  кусты,  сбрасывая  в  воду  желтые
листья.
   Мужики говорили:
   - Одолел себя, все-таки!
   Я спросил:
   - Он - сошел с ума?
   - Зачем? Нет, это он - души спасенья ради...
   Петруха уже выплыл на мелкое место, встал по грудь в воде и  взмахнул
над головою узлом.
   Матросы закричали:
   - Прощай!
   Кто-то спросил:
   - А как же без пачпорта он?
   Рыжий, кривоногий матрос рассказывал мне с удовольствием:
   - У него, в Симбирске, дядя живет, злодей ему и разоритель, вот он  и
затеял убить дядю, да, однако, пожалел  сам  себя,  отскочил  от  греха.
Зверь - мужик, а - добрый! Он - хороший...
   А хороший мужик уже шагал по узкой полосе песка, против течения  реки
и - вот он исчез в кустах.
   Матросы оказались добрыми ребятами, все они были земляки мне,  искон-
ные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них. Но на
другой день заметил, что они смотрят на меня с любопытством угрюмо,  не-
доверчиво. Я тотчас догадался, что чорт дернул Баринова за язык  и  этот
фантазер что-то рассказывал матросам про меня.
   - Рассказал?
   Улыбаясь бабьими глазами, смущенно почесывая за ухом, он сознался:
   - Рассказал немножко!
   - Да - я ж тебя просил молчать?
   - Ведь я и молчал, да уж больно история интересна. Хотели в карты иг-
рать, а рулевой захвати карты, - скушно. Я и того...
   Из расспросов моих оказалось, что Баринов, скуки ради,  сплел  весьма
забавную историю, в конце которой Хохол и я, как древние викинги,  руби-
лись топорами с толпой мужиков.
   Бесполезно было сердиться на него,  -  он  видел  правду  только  вне
действительности. Однажды, когда я с ним, по пути на поиски работы,  си-
дел на краю оврага в поле, он убежденно и ласково внушал мне:
   - Правду надобно выбирать по душе! Вон, за  оврагом,  стадо  пасется,
собака бегает, пастух ходит. Ну, так что? Чем мы с тобой  от  этого  по-
пользуемся для души? Милый, ты взгляни просто: злой человек - правда,  а
добрый - где? Доброго-то еще не выдумали, да-а!
   В Симбирске матросы очень нелюбезно предложили нам сойти с  баржи  на
берег.
   - Вы нам люди не подходящие, - сказали они.
   Свезли нас в лодке к пристаням Симбирска, и  мы  обсохли  на  берегу,
имея в карманах тридцать семь копеек.
   Пошли в трактир пить чай.
   - Что будем делать?
   Баринов уверенно сказал:
   - Как - что? Надо ехать дальше.
   До Самары доехали "зайцами" на пассажирском,  в  Самаре  нанялись  на
баржу, через семь дней почти благополучно доплыли до  берегов  Каспия  и
там пристроились к небольшой артели рыболовов на калмыцком грязном  про-
мысле Кабанкул-бай.

   (Продолжение следует).БюМБї†В№ВБїБ№ВБёєкВa
БїПБєБ°ФБю†ВєБ·Бь Wц#_31




   М. Горький.

   АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.

   О первой любви.

   (Окончание.)

   ...Тогда же, судьба, - в целях воспитания моего, - заставила меня пе-
режить трагикомические волнения первой любви.
   Компания знакомых собралась кататься на лодках по Оке,  мне  поручили
пригласить на прогулку супругов К. - они недавно приехали из Франции, но
я еще не был знаком с ними. Я пошел к ним вечером.
   Жили они в подвале старого дома, против него, не просыхая всю весну и
почти все лето, распростерлась во всю ширину улицы грязная лужа;  вороны
и собаки пользовались ею как зеркалом, свиньи брали в ней ванны.
   Находясь в состоянии некоторой задумчивости, я  ввалился  в  квартиру
незнакомых мне людей подобно камню, скатившемуся с горы, и вызвал стран-
ное смятение обитателей ее. Предо мною, заткнув дверь в следующую комна-
ту, сумрачно встал толстенький, среднего роста человек, с русской  окла-
дистой бородой и добрым взглядом голубых глаз.
   Оправляя костюм, он неласково спросил:
   - Что вам угодно?
   И поучительно добавил:
   - Раньше, чем войти, - нужно стучать в дверь!
   За его спиною, в сумраке комнаты, металось и трепетало что-то,  похо-
жее на большую белую птицу, и прозвучал звонкий, веселый голос:
   - Особенно, - если входите к женатым людям...
   Я сердито спросил: те ли они люди, кого мне нужно? И  когда  человек,
похожий на благополучного лавочника, ответил утвердительно,  -  объяснил
ему, зачем я пришел.
   - Вас прислал Кларк, говорите? - солидно и задумчиво поглаживая боро-
ду, осведомился мужчина и в ту же минуту вздрогнул, повернулся  волчком,
болезненно восклицая:
   - Ой, Ольга!
   По судорожному движению его руки мне показалось, что его ущипнули  за
ту часть тела, о которой не принято говорить, -  очевидно,  потому,  что
она помещается несколько ниже спины.
   Держась за косяки, на его место встала стройная  девушка,  с  улыбкой
рассматривая меня синеватыми глазами.
   - Вы - кто? Полицейский?
   - Нет, это только штаны, - вежливо ответил я, а она засмеялась.
   Не обидно, ибо в глазах ее сияла именно та улыбка,  которую  я  давно
ожидал. Видимо - смех ее был вызван моим костюмом; на мне были синие ша-
ровары городового, а вместо рубахи, я носил белую куртку повара;  -  это
очень практичная вещь: она ловко играет роль пиджака и, застегиваясь  на
крючки до горла, не требует рубашки. Чужие охотничьи  сапоги  и  широкая
шляпа итальянского бандита великолепно завершали мой костюм.
   Втащив меня за руку в комнату, толкнув к стулу,  она  спросила,  стоя
предо мной:
   - Почему вы так смешно одеты?
   - Почему - смешно?
   - Не сердитесь, - дружески посоветовала она.
   Очень странная девушка, - кто может сердиться на нее?
   Бородатый мужчина, сидя на кровати, свертывал  папиросы.  Я  спросил,
указав глазами на него:
   - Это - отец или брат?
   - Муж! - убежденно ответил он.
   - А что? - смеясь, спросила она.
   Подумав, рассматривая ее, я сказал:
   - Извините!
   В таком лаконическом  тоне  беседа  продолжалась  минут  пять,  но  я
чувствовал себя способным неподвижно сидеть в этом подвале  пять  часов,
дней, лет, глядя на узкое, овальное личико дамы и в ее  ласковые  глаза.
Нижняя губа маленького рта ее была толще верхней, точно припухла; густые
волосы каштанового цвета коротко обрезаны и лежат на голове пышной  шап-
кой, осыпая локонами розовые уши и  нежно-румяные  девичьи  щеки.  Очень
красивы руки ее, - когда она стояла в двери, держась за косяки, я  видел
их голыми до плеча. Одета она как-то особенно просто - в белую  кофточку
с широкими рукавами в кружевах и в белую же ловко сшитую юбку. Но  самое
замечательное в ней - ее синеватые глаза: они лучатся так весело, ласко-
во, с таким дружеским любопытством. И - это несомненно! - она  улыбается
той самой улыбкой, которая совершенно необходима сердцу человека двадца-
ти лет от роду, сердцу, обиженному грубостью жизни.
   - Сейчас хлынет дождь, - сообщил ее муж, окуривая бороду  свою  дымом
папиросы.
   Я взглянул в окно: на безоблачном небе разгорались  звезды.  Тогда  я
понял, что мешаю этому человеку, и ушел в настроении тихой радости,  как
после встречи с тем, чего давно уже и тайно от себя искал.
   Всю ночь ходил по полю, бережно любуясь  ласковым  сиянием  синеватых
глаз, и на рассвете был непоколебимо убежден, что эта маленькая  дама  -
совершенно неподходящая супруга для бородатого увальня с добрыми глазами
сытого кота. Мне даже жалко стало ее - бедная! Жить с человеком, у кото-
рого в бороде прячутся хлебные крошки...
   А на другой день мы катались по мутной Оке, под крутым берегом из ши-
роких пластов разноцветных мергелей. День был самый лучший от сотворения
мира, изумительно сверкало солнце в празднично-ярком небе, над рекою но-
сился запах созревшей земляники, все люди вспомнили,  что  они  действи-
тельно прекрасные люди, и это насытило меня веселой любовью к ним.  Даже
муж дамы моего сердца оказался замечательным человеком - он сел не в  ту
лодку, где сидела его жена и где я был гребцом, - весь день он вел  себя
идеально умно, - сначала рассказал всем страшно много интересного о ста-
рике Гладстоне, а потом выпил крынку превосходного молока, лег под  куст
и вплоть до вечера спал спокойным сном ребенка.
   Разумеется, наша лодка приехала первой на место пикника; когда  я  на
руках выносил мою даму с лодки, она сказала:
   - Какой вы силач!
   Я чувствовал себя в состоянии опрокинуть любую колокольню  города,  и
сообщил даме, что могу нести ее на руках до города - семь  верст*1.  Она
тихонько засмеялась, обласкала меня взглядом, весь день передо мною сия-
ли ее глаза, и, конечно, я убедился, что они сияют только для меня.
   Дальше все пошло с быстротой, вполне естественной для женщины,  кото-
рая впервые встретила невиданного ею интересного зверя, и для  здорового
юноши, которому необходима ласка женщины.
   Вскоре я узнал, что она, несмотря на свою внешность  девушки,  старше
меня на десять лет, воспитывалась в Белостокском институте  "благородных
девиц", была невестой коменданта Зимнего дворца, жила в Париже,  училась
живописи и выучилась акушерству. Далее оказалось, что ее мать тоже  аку-
шерка и принимала меня в час моего рождения, - в этом факте  я  усмотрел
некое предопределение и страшно обрадовался.
   Знакомство с богемой и эмигрантами, связь с одним из них, затем полу-
кочевая, полуголодная жизнь в подвалах и на чердаках Парижа, Петербурга,
Вены, - все это сделало институтку человеком забавно спутанным, на  ред-
кость интересным. Легкая, бойкая, точно синица, она смотрела на жизнь  и
людей с острым любопытством умного подростка,  задорно  распевала  фран-
цузские песенки, красиво курила папиросы, искусно рисовала, недурно  иг-
рала на сцене, умела ловко шить платья, делать шляпы. Акушерством она не
занималась. _______________
   *1 Вероятно - не донес бы.
   - У меня было четыре случая практики, но они дали семьдесят пять про-
центов смертности, - говорила она.
   Это оттолкнуло ее навсегда от косвенной помощи делу умножения  людей,
- о ее прямом участии в этом деле свидетельствовала дочь ее, -  милый  и
красивый ребенок лет четырех. О себе она рассказывала тем  тоном,  каким
говорят о человеке, когда его хорошо знают и он уже  достаточно  надоел.
Но иногда она как-будто удивлялась, говоря о себе, ее глаза красиво тем-
нели и светились, в них мелькала легкая улыбка смущения, - так улыбаются
сконфуженные дети.
   Я хорошо чувствовал ее острый, цепкий ум, понимал, что она  культурно
выше меня, видел ее добросердечно-снисходительное отношение к людям; она
была несравненно интереснее всех знакомых барышень и дам; небрежный  тон
ее рассказов удивлял меня, и мне казалось: этот человек, зная  все,  что
знают мои революционно-настроенные знакомые, знает что-то  сверх  этого,
что-то более ценное, но - она смотрит на все издали, со стороны,  наблю-
дая, с улыбкой взрослого, пережитые им милые, хотя порою опасные  забавы
детей.
   Подвал, в котором она жила, делился на две комнаты: маленькую кухню -
она же служила и прихожей - и большую комнату в три окна на улицу, два -
на сорный грязный двор. Это было удобное помещение для мастерской сапож-
ника, но не для изящной маленькой женщины, которая жила в Париже, в свя-
щенном доме Великой революции, в городе Мольера, Бомарше, Гюго и  других
ярких людей. Было еще много несоответствий картины с рамой,  -  все  они
жестоко раздражали меня, вызывая - кроме прочих чувств -  сострадание  к
женщине. Но сама она как бы не замечала ничего, что - на  мой  взгляд  -
должно было оскорблять ее.
   С утра до вечера она работала, утром - за кухарку и горничную,  потом
садилась за большой стол под окнами и весь день рисовала карандашом -  с
фотографии - портреты обывателей, чертила карты, раскрашивала картограм-
мы, помогала составлять мужу земские сборники по статистике. Из открыто-
го окна на голову ей и на стол сыпалась пыль улицы, по бумагам скользили
толстые тени ног прохожих. Работая, она пела, а утомясь сидеть - вальси-
ровала со стулом или играла с девочкой и, несмотря на обилие грязной ра-
боты, всегда была чистоплотна, точно кошка.
   Ее супруг был благодушен и ленив. Он любил читать - лежа в постели  -
переводные романы, особенно Дюма-отца. - Это освежает  клетки  мозга,  -
говорил он. Ему нравилось рассматривать жизнь "с точки зрения строго на-
учной". Обед он называл приемом пищи, а пообедав, говорил:
   - Подвоз пищевой кашицы из желудка клеткам организма требует абсолют-
ного покоя.
   И, забыв вытряхнуть крошки хлеба из бороды, ложился в  постель,  нес-
колько минут углубленно читал Дюма или Ксавье де-Монтепена, а потом часа
два лирически посвистывал носом, светлые мягкие усы его тихо шевелились,
как-будто в них ползало нечто невидимое. Проснувшись, он долго и  задум-
чиво смотрел на трещины потолка и - вдруг вспоминал:
   - А ведь Кузьма неправильно истолковал вчера мысль Парнеля.
   И шел уличать Кузьму, говоря жене:
   - Ты, пожалуйста, докончи за меня подсчет безлошадных Майданской  во-
лости. Я - скоро!
   Возвращался он около полуночи, иногда - позднее, очень довольный.
   - Ну, знаешь, доканал я сегодня Кузьму! У него, шельмеца,  память  на
цитаты очень развита, но я ему и в этом не уступлю. Между прочим, он со-
вершенно не понимает восточной политики Гладстона, чудак!
   Он постоянно говорил о Бинэ, Рише и гигиене мозга, а в дурную погоду,
оставаясь дома, занимался воспитанием девочки его жены.
   - Леля, - когда ты кушаешь, нужно тщательно жевать, это облегчает пи-
щеварение, помогая желудку быстрее претворить пищевую кашицу в  удобоус-
вояемый конгломерат химических веществ.
   После же обеда, приведя себя "в состояние абсолютного покоя", уклады-
вал ребенка на постель и рассказывал ему:
   -  Итак,  -  когда  кровожадный  честолюбец   Бонапарте   узурпировал
власть...
   Жена его судорожно, до слез хохотала, слушая эти  лекции,  но  он  не
сердился на нее, не имея для этого времени, ибо скоро засыпал.  Девочка,
поиграв его шелковой бородою, тоже  засыпала,  свернувшись  комочком.  Я
очень подружился с нею, она слушала мои рассказы  с  большим  интересом,
чем лекции Болеслава о кровожадном узурпаторе и печальной любви  к  нему
Жозефины Богарнэ, - это возбудило у Болеслава забавное чувство ревности:
   - Я - протестую, Пешков! Сначала ребенку необходимо внушить  основные
принципы отношения к действительности, а потом уже знакомить с нею. Если
б вы знали английский язык и могли прочитать "Гигиену души ребенка"...
   Он знал по-английски, кажется, только два слова: гуд бай.
   Он был вдвое старше меня, но обладал любопытством юного пуделя, любил
посплетничать и показать себя человеком, которому  хорошо  известны  все
тайны не только русских, но и зарубежных революционных кружков. Впрочем,
возможно, что он и на самом деле был осведомлен, - к нему нередко приез-
жали таинственные люди, они все держались  как  актеры-трагики,  которым
случайно пришлось играть роли простаков. У него я видел нелегального Са-
бунаева в рыжем, неумело надетом парике, в пестром костюме, который  был
смешно узок и короток ему.
   А однажды, придя к Болеславу, я увидел у него юркого человечка с  ма-
ленькой головкой, очень похожего на парикмахера, - он был одет в клетча-
тые брючки, серенький пиджачок и скрипучие ботинки. Вытеснив меня в кух-
ню, Болеслав шопотом сказал:
   - Это человек из Парижа, с важным поручением, ему  необходимо  видеть
Короленко, так вы идите, устройте это...
   Я пошел, - но оказалось, что Короленко показали приезжего на улице, и
В. Г. проницательно заявил:
   - Нет, пожайлуста, не знакомьте меня с этим хлыщом!
   Болеслав обиделся за парижанина и "дело революции", два  дня  сочинял
письмо Короленко, испробовал все стили, от гневного и сурового до ласко-
вого-укоряющего, и потом сжег образцы эпистолярной литературы  своей  на
шестке печи. Вскоре начались аресты в Москве, Нижнем, Владимире, и  ока-
залось, что человек в клетчатых брючках - знаменитый, впоследствии, Лан-
дезен-Гартинг, первый - по порядку - провокатор, которого я видел.
   А за всем этим муж возлюбленной моей был добрый малый, несколько сен-
тиментальный и комически обремененный "научным багажем". Он так и  гово-
рил:
   - Смысл жизни интеллигента - непрерывное накопление научного багажа в
целях бескорыстного распределения его в толщах народной массы.

   ---------------

   Моя любовь, углубляясь, превращалась в страдание. Сидел я в  подвале,
глядя, как, согнувшись над столом, работает дама моего сердца, и  мрачно
пьянел от желания взять ее на руки, унести куда-то из проклятого  подва-
ла, загроможденного широкой двухспальной кроватью, старинным тяжелым ди-
ваном, где спала девочка, столами, на которых лежали груды пыльных  книг
и бумаг. Мимо окон нелепо мелькают чьи-то ноги, иногда в окно заглядыва-
ла морда бездомной собаки; душно, с улицы льется запах  грязи,  нагретой
солнцем, - маленькая девичья фигурка, тихонько напевая, скрипит каранда-
шом или пером, мне ласково улыбаются милые васильковые  глаза.  Я  люблю
эту женщину до бреда, до безумия и жалею ее до злобной тоски.
   - Расскажите еще что-нибудь про себя, - предлагает она.
   Рассказываю, но через несколько минут она говорит:
   - Это вы не про себя говорите.
   Я и сам понимаю, что все, о чем я говорил, еще - не я, а нечто, в чем
я слепо запутался. Мне нужно найти себя в пестрой путанице впечатлений и
приключений, пережитых мною, но я не умел и боялся сделать  это.  Кто  и
что - я? Меня очень смущал этот вопрос. Я был зол на жизнь,  -  она  уже
внушила мне унизительную глупость попытки самоубийства. Я не понимал лю-
дей, их жизнь казалась мне неоправданной, глупой, грязной. Во мне броди-
ло изощренное любопытство человека, которому зачем-то необходимо  загля-
нуть во все темные уголки бытия, в глубину всех тайн жизни, и, порою,  я
чувствовал себя способным на преступление из любопытства,  -  готов  был
убить, только для того, чтобы знать: что же будет со мною потом?
   Мне казалось, что если я найду себя, - перед  женщиной  сердца  моего
встанет человек отвратительный, запутанный густой крепкой сетью каких-то
странных чувств и мыслей, бредовой, кошмарный человек, он испугает ее  и
оттолкнет. Мне нужно было что-то сделать с  собою.  Я  был  уверен,  что
именно эта женщина способна помочь мне не только почувствовать настояще-
го себя, но она может сделать нечто волшебное, после чего я тотчас осво-
божусь из плена темных впечатлений бытия,  что-то  навсегда  выброшу  из
своей души, и она вспыхнет огнем великой силы, великой радости.
   И небрежный тон, которым она говорила о себе,  и  ее  снисходительное
отношение к людям внушили мне уверенность, что этот человек  знает  нео-
быкновенное. У нее есть свой ключ ко всем загадкам жизни, от  этого  она
всегда веселая, всегда уверена в себе. Может  быть,  я  любил  ее  всего
больше за то, чего не понимал в ней, но я  любил  ее  со  всей  силой  и
страстью юности. Мучительно трудно было мне сдерживать  эту  страсть,  -
она уже физически сжигала и обессиливала меня. Для меня было  бы  лучше,
будь я проще, грубее, но - я верил, что отношения к женщине не ограничи-
ваются тем актом физиологического слияния, который я знал в его  нищенс-
ки-грубой, животно-простой форме, - этот акт внушал мне  почти  отвраще-
ние, несмотря на то, что я был сильный, довольно чувственный юноша и об-
ладал легко возбудимым воображением.
   Не понимаю, как могла сложиться и жить во мне эта романтическая  меч-
та, но я был непоколебимо уверен, что за тем,  что  известно  мне,  есть
нечто неведомое, и в нем скрыт высокий, тайный смысл общения с женщиной,
что-то великое, радостное и даже страшное таится за первым  объятием,  -
испытав эту радость, человек совершенно перерождается.
   Мне кажется, - я вынес эти фантазии не из романов, прочитанных  мною,
но воспитал и развил их из чувства противоречия действительности, ибо:
   "Я в мир пришел, чтобы не соглашаться".
   Кроме этого у меня было странное, смутное воспоминание:
   - Где-то - за пределами действительного и когда-то в раннем  детстве,
я испытал некий сильный взрыв души, сладостный трепет ощущения -  вернее
предчувствие - гармонии, пережил радость, светлейшую солнца на утре,  на
восходе его. Может быть, это было еще в те дни, когда я жил во чреве ма-
тери, и этот счастливый взрыв ее нервной энергии  передался  мне  жарким
толчком, который создал душу мою и впервые зажег ее к жизни, может быть,
это потрясающий момент счастья матери моей отразился во мне на  всю  мою
жизнь трепетным ожиданием необыкновенного от женщины.
   Когда не знаешь - выдумываешь, и самое умное,  чего  достиг  человек,
это - уменье любить женщину, поклоняться ее красоте, - от любви к женщи-
не родилось все прекрасное на земле.

   ---------------

   Однажды, купаясь, я прыгнул с кормы баржи в воду, ударился  грудью  о
наякорник, зацепился ногою за канат, повис в воде вниз головой и захлеб-
нулся. Ломовой извозчик вытащил меня, откачали, изорвав мне всю кожу,  у
меня пошла кровь, и я должен был лечь в постель, глотая лед.
   Ко мне пришла моя дама, села на койку и, расспрашивая,  как  все  это
случилось со мною, стала гладить мне голову, легкой милой рукой, а глаза
ее, потемнев, смотрели тревожно.
   Я спросил: видит ли она, что я люблю ее?
   - Да, - сказала она, улыбаясь осторожно, - вижу и, это  очень  плохо,
хотя я тоже полюбила вас.
   Разумеется, после ее слов вся земля вздрогнула, и деревья в саду зак-
ружились веселым хороводом. Я онемел от неожиданности, изумления и  вос-
торга, ткнулся головою в колени ей и, если бы не обнял ее крепко, то на-
верное вылетел бы в окно, как мыльный пузырь.
   - Не двигайтесь, это вредно вам, - строго заметила она, пытаясь пере-
ложить мою голову на подушку. - И не волнуйтесь, а то я уйду. Вы,  вооб-
ще, очень безумный господин, я не думала,  что  такие  бывают.  О  наших
чувствах и отношениях мы поговорим, когда вы встанете на ноги.
   Все это она говорила очень спокойно и  невыразимо  ласково  улыбалась
потемневшими глазами. Она скоро ушла, оставив меня в радужном  огне  на-
дежд, в счастливой уверенности, что теперь с ее доброй помощью  я  окры-
ленно вознесусь в сферу иных чувств и мыслей.
   Через несколько дней я сидел в поле на краю оврага, - внизу,  в  кус-
тарнике, шелестел ветер. Серое небо грозило дождем,  -  деловито  серыми
словами женщина говорила о разнице наших  лет,  о  том,  что  мне  нужно
учиться и что преждевременно для меня вешать на шею себе жену  с  ребен-
ком. Все это было угнетающе верно, говорилось тоном матери и  еще  более
возбуждало любовь, уважение к милой женщине. Мне было грустно  и  сладко
слушать ее голос, нежные ее слова, - впервые со мною говорили так.
   Я смотрел в пасть оврага, где кусты, колеблемые ветром, текли зеленой
рекой, и клятвенно обещал себе заплатить этому  человеку  за  ласку  его
всеми силами моей души.
   - Прежде чем решить что-либо, нам нужно хорошо подумать, -  слышал  я
тихий голос. Она стегала себя по колену сорванной веткой орешника, глядя
в сторону города, спрятанного в зеленых холмах садов.
   - И, конечно, я должна поговорить с  Болеславом,  -  он  уже  кое-что
чувствует и ведет себя очень нервозно. А я не люблю драм.
   Все было очень грустно и очень хорошо,  -  но  оказалось  необходимым
нечто пошленькое и смешное.
   Шаровары мои были широки в поясе, и я скалывал  пояс  большой  медной
булавкой, дюйма три длиной, - теперь нет таких булавок к  счастью  влюб-
ленных бедняков. Острый кончик проклятой булавки все время деликатно ца-
рапал кожу мне, - неосторожное движение - и вся булавка  впилась  в  мой
бок. Я сумел незаметно вытащить ее и с ужасом почувствовал, что из  глу-
бокой царапины обильно потекла кровь, смачивая шаровары. Нижнего белья у
меня не было, а курточка повара - коротенькая, по пояс. Как я  встану  и
пойду в мокрых шароварах, приклеенных к телу?
   Понимая комизм случая, глубоко возмущенный его обидной формой,  я,  в
диком возбуждении, начал говорить что-то неестественным голосом  актера,
который забыл свою роль.
   Послушав несколько минут мою речь, сначала - внимательно, потом  -  с
явным недоумением, она сказала:
   - Какие пышные слова! Вы вдруг стали не похожи на себя.
   Это окончательно поразило меня, и я замолчал, как удивленный.
   - Пора итти, собирается дождь.
   - Я останусь здесь.
   - Почему?
   Что я мог ответить ей?
   - Вы рассердились на меня? - ласково заглянув в  лицо  мое,  спросила
она.
   - О, нет! На себя.
   - И на себя не надо сердиться, - посоветовала женщина, встав на ноги.
   А я - не мог встать, сидя в теплой луже, - мне  казалось,  что  кровь
моя, вытекая из бока, журчит ручьем, - в следующую секунду женщина услы-
шит этот звук и спросит:
   - Что это?
   - Уйди! - мысленно молил я ее.
   Она милостиво подарила мне еще несколько ласковых слов и пошла  вдоль
оврага, по краю его, мило покачиваясь на стройных ножках. Я следил,  как
ее гибкая фигурка, удаляясь, уменьшается, и потом лег на землю,  опроки-
нутый ударом сознания, что моя первая любовь будет несчастлива.
   Конечно, так и случилось: ее супруг пролил широкий поток слез, сенти-
ментальных слюней, жалких слов, и она не решилась переплыть на мою  сто-
рону через этот липкий поток.
   - Он такой беспомощный. А вы - сильный! - со слезами на глазах сказа-
ла она. - Он говорит: если ты уйдешь от меня, - я  погибну,  как  цветок
без солнца.
   Я расхохотался, вспомнив коротенькие ножки, женские  бедра,  круглый,
арбузиком, живот цветка. В бороде его жили мухи, - там всегда была  пища
для них.
   Она, улыбаясь, заметила:
   - Да, это смешно сказано, а все-таки, ему очень больно.
   - Мне - тоже.
   - О, вы молодой, вы сильный...
   Тут, кажется, впервые я почувствовал себя врагом слабых людей.  Впос-
ледствии, в более серьезных случаях, мне весьма часто приходилось наблю-
дать, как трагически беспомощны сильные в окружении  слабых,  как  много
тратится ценнейшей энергии сердца и ума для того, чтобы поддержать бесп-
лодное существование осужденных на гибель.
   Вскоре, полубольной, в состоянии, близком безумию, я ушел из города и
почти два года шатался по дорогам России, как перекати-поле. Обошел  По-
волжье, Дон, Украину, Крым, Кавказ, пережил неисчислимо много  различных
впечатлений, приключений, огрубел, обозлился еще более, и все-таки  сох-
ранил нетленно в душе милый образ этой женщины, хотя видел лучших и  ум-
нейших ее.
   А когда, через два слишком года, осенью, в Тифлисе, мне сказали,  что
она приехала из Парижа и, узнав, что я живу в одном городе с нею,  обра-
довалась, я, двадцатитрехлетний крепкий юноша, первый раз в жизни упал в
обморок.
   Я не решился пойти к ней, но вскоре она сама, через знакомых, пригла-
сила меня.
   Мне показалось, что она еще красивее и милее. Все та же фигура девуш-
ки, тот же нежный румянец щек и ласковое сияние васильковых глаз. Муж ее
остался во Франции, с нею была только дочь, бойкая и  грациозная,  точно
козленок.
   Когда я пришел к ней, - над городом с громом и молниями понеслась бу-
ря, загудел ливень, по улице, с горы св. Давида,  стремительно  катилась
мощная река, выворачивая камни улицы. Вой ветра,  сердитый  плеск  воды,
грохот каких-то разрушений сотрясал дом, дребезжали стекла в окнах, ком-
ната наливалась синим огнем и как будто все кругом  падало  в  бездонную
мокрую пропасть.
   Испуганная девочка зарылась в постель, а мы стояли у окна,  ослепляе-
мые взрывами неба и говорили - почему-то - шопотом.
   - Впервые вижу такую грозу, - шелестели рядом со мною  слова  любимой
женщины.
   И вдруг она спросила:
   - Ну, что же? - вылечились вы от любви ко мне?
   - Нет.
   Она видимо удивилась и все так же шопотом сказала:
   - Боже мой! как изменились вы! Совершенно другой человек.
   Медленно опустилась в кресло у окна, вздрогнула, зажмурилась,  ослеп-
ленная жутким блеском молнии, и шепчет:
   - О вас много говорят здесь. Зачем вы пришли  сюда?  Расскажите  мне,
как вам жилось?
   Господи, какая она маленькая и хорошая вся!
   Я рассказывал ей до полуночи, как  бы  исповедуясь.  Грозные  явления
природы всегда действуют на меня возбуждающе хорошо -  в  этом  убеждало
меня ее внимание и напряженный взгляд широко раскрытых глаз. Лишь иногда
она шептала:
   - Это ужасно!
   Уходя, я заметил,  что  она  простилась  со  мною  без  той  покрови-
тельственной улыбки старшего, которая - в прошлом - всегда немножко оби-
жала меня. Шел я по мокрым улицам, глядя, как  острый  серп  луны  режет
изорванные облака, и у меня кружилась голова от радости. На другой  день
я послал ей почтой стихи, - она впоследствии часто декламировала  их,  и
они укрепились в памяти моей:

   Сударыня!
   За ласку, за нежный взгляд
   Отдается в рабство ловкий фокусник,
   Которому тонко известно
   Забавное искусство
   Создавать маленькие радости
   Из пустяков, из ничего!
   Возьмите веселого раба!
   Может быть, из маленьких радостей
   Он создает большое счастье, -
   Разве кто-то не создал весь мир
   Из ничтожных пылинок материй?
   О, да! Мир создан не весело:
   Скупы и жалки радости его!
   Но все-таки в нем есть не мало забавного,
   Например: Ваш покорный слуга,
   И - есть в нем нечто прекрасное -
   Это я говорю о Вас!
   Вы!
   Но - молчание!
   Что значат тупые гвозди слов
   В сравнении с вашим сердцем -
   Лучшим из всех цветов
   Бедной цветами земли?

   Конечно, это едва ли стихи, но это было  сделано  с  веселою  искрен-
ностью.
   Вот я снова сижу против человека, который кажется мне лучшим в мире и
поэтому - необходимым для меня. На ней  -  голубое  платье;  не  скрывая
изящных очертаний ее фигуры, оно окутало ее  мягким,  душистым  облаком.
Играя кистями пояса, она говорит мне необыкновенные слова - я  слежу  за
движением ее маленьких пальцев с розовыми ногтями и чувствую себя скрип-
кой, которую любовно настраивает искусный музыкант. Мне хочется умереть,
хочется как-то вдохнуть в душу себе эту женщину, чтоб навсегда  осталась
там. Тело мое поет в томительном напряжении, сильном до боли, и мне  ка-
жется, что у меня сейчас взорвется сердце.
   Я прочитал ей мой первый рассказ, только что напечатанный,  -  но  не
помню, как она оценила его, - кажется, она удивилась:
   - Вот как, вы начали писать прозу!
   Как сквозь сон откуда-то издали я слышу:
   - Много думала я о вас эти годы. Неужели это из-за меня пришлось  вам
испытать так много тяжелого?
   Я говорю ей что-то о том, что в мире, где живет она, нет ничего тяже-
лого и страшного.
   - Какой вы милый...
   Мне до безумия хочется обнять ее, но у меня идиотски длинные  нелепые
тяжелые руки, я не смею коснуться тела ее, боюсь сделать ей больно, стою
перед нею, и, качаясь под буйными толчками сердца, бормочу:
   - Живите со мной! пожалуйста, живите со мной!
   Она смеется тихонько и - смущенно.  Ослепительно  светятся  ее  милые
глаза. Она уходит в угол комнаты и говорит оттуда:
   - Сделаем так: вы уезжайте в Нижний, а я останусь  здесь,  подумаю  и
напишу вам...
   Почтительно кланяюсь ей, как это сделал герой какого-то романа,  про-
читанного мною, и ухожу. По воздуху.

   ---------------

   Зимою она, с дочерью, приехала ко мне в Нижний.
   "Бедному жениться - и ночь коротка", насмешливо-печально говорит муд-
рость народа. Я проверил личным опытом глубокую правду этой пословицы.
   Мы сняли за два рубля в месяц особняк, - старую баню в саду  попа.  Я
поселился в предбаннике, а супруга в самой бане, которая служила и  гос-
тиной. Особнячек был не совсем пригоден для семейной жизни, - он промер-
зал в углах и по пазам. Ночами, работая, я окутывался всей одеждой,  ка-
кая была у меня, а сверх ее - ковром и  все-таки  приобрел  серьезнейший
ревматизм. Это было почти сверхестественно при моем здоровье и  выносли-
вости, которыми я в ту пору обладал и хвастался.
   В бане было теплее, но когда я топил печь, все наше  жилище  наполня-
лось удушливым запахом гнили, мыла и пареных веников.  Девочка,  изящная
фарфоровая куколка с чудесными глазами, нервничала, у нее болела голова.
   А весною баню начали во множестве посещать пауки и мокрицы, - мать  и
дочь до судорог боялись их, и я часами должен был убивать насекомых  ре-
зиновой галошей. Маленькие окна густо заросли кустами бузины и одичавшей
малины, в комнате всегда было сумрачно, а пьяный капризный поп не позво-
лял мне выкорчевать или хотя бы подрезать кусты.
   Разумеется, можно бы найти более удобное жилище, но мы задолжали  по-
пу, и я очень нравился ему, - он не выпускал нас.
   - Привыкнете! - говорил он. - А то, заплатите  должишки  и  поезжайте
хоша бы к англичанам.
   Он не любил англичан, утверждая:
   - Это нация ленивая, она ничего не выдумала, кроме  пасьянсов,  и  не
умеет воевать.
   Был он человечище огромный, с круглым красным лицом и  широкой  рыжей
бородой, пьянствовал так, что уже не мог служить в церкви, и -  до  слез
страдал от любви к маленькой остроносой и черной швейке, похожей на гал-
ку.
   Рассказывая мне о коварствах ее, он смахивал ладонью слезы с бороды и
говорил:
   - Понимаю, - негодяйка она, но напоминает мне великомученицу Фемиаму,
и за то - люблю!
   Я внимательно просмотрел святцы, - святой такого имени не было в них.
   Возмущаясь моим неверием, он сотрясал  душу  мою  такими  доводами  в
пользу веры:
   - Вы, сынок, взгляните на это практически: неверов - десятки,  верую-
щих же - миллионы. А - почему? Потому, что как рыба сия не может сущест-
вовать без воды, так ровно и душа не живет вне церкви. Доказательно? По-
сему - выпьем!
   - Я не пью, у меня ревматизм.
   Вонзив вилку в кусок селедки, он угрожающе поднимал ее вверх и  гово-
рил:
   - И это - от неверия.
   Мне было мучительно, до бессонницы стыдно пред женщиной за эту  баню,
за частую невозможность купить мяса на обед, игрушку девочке, за всю эту
проклятую, ироническую нищету. Нищета - порок,  который  меня  лично  не
смущал и не терзал, но для маленькой изящной институтки и, особенно, для
дочери ее - эта жизнь была унизительна, убийственна.
   По ночам, сидя в своем углу за столом, переписывая прошения,  апелля-
ционные и кассационные жалобы, сочиняя  рассказы,  я  скрипел  зубами  и
проклинал себя, людей, судьбу, любовь.
   Женщина держалась великодушно, точно мать, когда она не хочет,  чтобы
сын видел, как трудно ей. Ни одной жалобы не сорвалось с ее губ  на  эту
подлую жизнь; чем труднее слагались условия жизни, тем бодрей звучал  ее
голос, веселее - смех. С утра до вечера она рисовала портреты попов,  их
усопших жен, чертила карты уездов, - за эти карты  земство  получило  на
какой-то выставке золотую медаль. А когда иссякли заказы на портреты,  -
она делала из лоскутов разных материй, соломы и проволоки  самые  модные
парижские шляпы для девиц и дам нашей улицы. Я ничего не понимал в женс-
ких шляпах, но, очевидно, в них скрывалось  что-то  уморительно-комичес-
кое, - мастерица, примеряя перед зеркалом  сделанный  ею  фантастический
головный убор, задыхалась в судорожном смехе. Но я заметил, что эти шля-
пы странно влияют на заказчиц, - украсив головы свои  пестрыми  гнездами
для кур, они ходили по улицам, как-то особенно гордо выпячивая животы.
   Я работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты по  две  ко-
пейки за строку. Вечерами, за чаем, - если у нас не было гостей,  -  моя
супруга интересно рассказывала мне о том, как царь Александр II  посещал
Белостокский институт, оделял благородных девиц конфектами, от них неко-
торые девицы чудесным образом беременели, и не редко та или иная  краси-
вая девушка исчезала, уезжая на охоту с царем в Беловежскую пущу, а  по-
том выходила замуж в Петербурге.
   Моя жена увлекательно рассказывала мне о Париже; я уже  знал  его  по
книгам, особенно по солидному труду Максима дю-Кан, она изучала Париж по
кабачкам Монмартра и суматошной жизни Латинского квартала. Эти  рассказы
возбуждали меня сильнее  вина,  и  я  сочинял  какие-то  гимны  женщине,
чувствуя, что именно силою любви к ней сотворена вся красота жизни.
   Больше всего нравились мне и увлекали меня рассказы о романах,  пере-
житых ей самой, - она говорила об этом удивительно интересно,  с  откро-
венностью, которая - порою - сильно смущала меня.  Посмеиваясь,  легкими
словами, точно штрихи тонко заостренного карандаша, она вычерчивала  ко-
мическую фигуру генерала Ребиндер, ее жениха, который, выстрелив в зубра
прежде царя, закричал вслед раненому быку:
   - Простите, Ваше Императорское Величество!
   Рассказывала она о  русских  эмигрантах,  и  всегда  в  словах  ее  я
чувствовал скрытую улыбку снисхождения к  людям.  Порою  ее  искренность
нисходила до наивного цинизма, она вкусно облизывала губы острым,  розо-
вым языком кошки, а глаза ее блестели как-то особенно. Иногда мне  каза-
лось, что в них сверкает огонек брезгливости, но чаще я видел ее  девоч-
кой, самозабвенно играющей с куклами.
   Однажды она сказала:
   - Влюбленный русский всегда несколько многословен и тяжел, а не редко
- противен красноречием. Красиво любить умеют только французы;  для  них
любовь - почти религия.
   После этого я невольно стал относиться к ней сдержаннее и бережливей.
   О женщинах Франции она говорила:
   - У них не всегда найдешь страстную нежность сердца, но они прекрасно
заменяют ее веселой, тонко разработанной чувственностью,  -  любовь  для
них искусство.
   Все это она говорила очень серьезно, поучающим  тоном.  Это  были  не
совсем те знания, в которых я нуждался, но - все-таки это были знания, и
я слушал ее с жадностью.
   - Между русскими и француженками, вероятно,  такая  же  разница,  как
между фруктами и фруктовыми конфектами, -  сказала  она  однажды  лунной
ночью, сидя в беседке сада.
   Сама она была конфектой. Ее страшно удивило, когда, в первые дни  на-
шей супружеской жизни, я, - разумеется, вдохновенно, -  изложил  ей  мои
взгляды романтика на отношения мужчины и женщины.
   - Это вы - серьезно? Вы действительно так думаете?  -  спросила  она,
лежа на руках у меня, в голубоватом свете луны.
   Розовое тело  ее  казалось  прозрачным,  от  него  исходил  хмельный,
горьковатый запах миндаля. Ее тоненькие пальчики задумчиво играли гривой
моих волос, она смотрела в лицо мне широко, тревожно раскрытыми  глазами
и улыбалась недоверчиво.
   - А, Боже мой! - воскликнула она, спрыгнув на пол и  стала  задумчиво
шагать по комнате из света в тень, сияя в луче луны атласом  кожи,  бес-
шумно касаясь пола босыми ногами. И, снова подойдя ко мне, гладя ладоня-
ми щеки мои, сказала тоном матери:
   - Вам нужно было начать жизнь с девушкой, - да, да! А не со мною...
   Когда же я взял ее на руки, она заплакала, тихонько говоря:
   - Вы чувствуете, как я люблю вас, да? Мне никогда не удавалось  испы-
тать столько радости, сколько я испытываю с  вами,  -  это  правда,  по-
верьте! Никогда я не любила так нежно и ласково, с таким легким сердцем.
Мне удивительно хорошо с вами, но - все-таки, - я говорю: мы ошиблись, -
я не то, что нужно вам, не то! Это я ошиблась.
   Не понимая ее, я был испуган ее словами и торопливо погасил ее  наст-
роение радостью ласк. Но все-таки эти странные слова остались  в  памяти
моей. А спустя несколько дней, она, в слезах  восторга,  снова  тоскливо
повторила эти слова:
   - Ах, если б я была девушкой!
   Помню, в эту ночь по саду металась вьюга, в стекла окон стучали ветви
бузины, в трубе волком выл ветер, в комнате у нас было темно, холодно  и
шелестели отклеившиеся обои.

   ---------------

   Заработав несколько рублей, мы приглашали знакомых и устраивали вели-
колепные ужины, - ели мясо, пили водку и пиво,  ели  пирожное  и  вообще
наслаждались. Моя парижанка, обладая прекрасным аппетитом, любила  русс-
кую кухню: "сычуг" - коровий желудок, начиненный гречневой кашей и гуси-
ным салом, пироги с рыбьими жирами и соминой, картофельный суп с барани-
ной.
   Она организовала орден "жадненьких животиков", - десяток людей, кото-
рые, любя сытно поесть и хорошо выпить, эстетически тонко знали и  крас-
норечиво, неутомимо говорили о вкусных тайнах кухни, а  я  интересовался
тайнами иного характера, ел мало, и процесс насыщения не  увлекал  меня,
оставаясь вне моих эстетических потребностей.
   - Это - пустые люди! - говорил я о "жадненьких животиках".
   - Как всякий, если его хорошенько встряхнуть, - отвечала она. - Гейне
сказал: "Все мы ходим голыми под нашим платьем".
   Цитат скептического тона она знала много. Но  -  мне  казалось  -  не
всегда она удачно и уместно пользовалась ими.
   Ей очень нравилось "встряхивать" ближних мужского пола, и она  делала
это весьма легко. Неугомонно веселая, остроумная, гибкая, как змея, она,
быстро зажигая вокруг себя шумное оживление, возбуждала эмоции не  очень
высокого качества.
   Достаточно было человеку побеседовать с нею несколько минут, и у него
краснели уши, потом они становились лиловыми, глаза,  томно  увлажняясь,
смотрели на нее взглядом козла на капусту.
   - Магнитная женщина! - восхищался некий заместитель  нотариуса,  неу-
дачник-дворянин, с бородавками Дмитрия Самозванца и животом объема  цер-
ковной главы.
   Белобрысый ярославский лицеист сочинял ей стихи, -  всегда  дактилем.
Мне они казались отвратительными, она - хохотала над ними до слез.
   - Зачем ты возбуждаешь их? - спрашивал я.
   - Это так же интересно, как удить окуней. Это называется - кокетство.
Нет ни одной женщины, уважающей себя, которая не любила бы кокетничать.
   Иногда она спрашивала, улыбаясь, заглядывая в глаза мне:
   - Ревнуешь?
   Нет, я не ревновал, но - все это немножко мешало мне жить, - я не лю-
бил пошлых людей. Я был веселым человеком и знал, что смех - прекрасней-
шее свойство людей. Я считал клоунов цирка, юмористов  открытых  сцен  и
комиков театра бездарными людьми, уверенно чувствуя, что сам  я  мог  бы
смешить лучше их. И не редко мне удавалось заставлять наших гостей  сме-
яться до боли в боках.
   - Боже мой, - восхищалась она, - каким удивительным комиком мог бы ты
быть! Иди на сцену, иди!
   Сама она с успехом играла в любительских спектаклях, ее приглашали на
сцену серьезные антрепренеры.
   - Я люблю сцену, но - боюсь кулис, - говорила она.
   Она была правдива в желаниях, мыслях и словах.
   - Ты слишком много философствуешь, - поучала она  меня.  -  Жизнь,  в
сущности, проста и груба; не нужно осложнять ее поисками какого-то  осо-
бенного смысла в ней,  нужно  только  научиться  смягчать  ее  грубость.
Больше этого - не достигнешь ничего.
   В ее философии я чувствовал избыток гинекологии, и мне казалось,  что
Евангелием ей служит "Курс акушерства".
   Она сама рассказывала мне, как ошеломила ее какая-то научная книга, -
впервые которую прочитала она после института.
   - Наивная девченка, я почувствовала удар кирпичем по голове; мне  по-
казалось, что меня сбросили с облаков в грязь, я плакала  от  жалости  к
тому, во что уже не могла верить, но скоро ощутила под собою, хотя  жес-
токую, а - твердую почву. Всего более жалко было  Бога,  я  так  хорошо,
близко чувствовала его, и - вдруг он рассеялся, точно  дым  папиросы,  и
вместе с ним исчезла мечта о небесном блаженстве любви. А все мы, в инс-
титуте, так много думали, так хорошо говорили о любви.
   Плохо действовал на меня ее институтско-парижский нигилизм. Бывало  -
ночью, встав из-за стола, я шел смотреть на нее, - в постели  она  каза-
лась еще меньше, изящнее, красивее, - смотрел - и с великой горечью  ду-
мал о ее надломленной душе, запутанной жизни. И жалость к ней  усиливала
мою любовь.
   Литературные вкусы наши непримиримо расходились: я с восторгом  читал
Бальзака, Флобера, ей больше нравились Поль Феваль, Октав  Фейлье,  Поль
де-Кок и, особенно - "Девица Жиро, моя супруга", - эту книгу она считала
самой остроумной, мне же она казалась скучной, как "Уложение о наказани-
ях". Несмотря на все это, наши отношения сложились очень хорошо, - мы не
теряли интереса друг к другу, и не гасла страсть. Но на третий год  сов-
местной жизни я стал замечать в душе у меня что-то зловеще  поскрипывает
и - все звучнее, заметней. Я непрерывно, жадно учился, читал и  -  начал
серьезно увлекаться литературной работой; мне все более мешали гости,  -
люди мало интересные, они количественно разрастались, ибо я и жена стали
зарабатывать больше и могли чаще устраивать обеды и ужины.
   Ей жизнь казалась чем-то вроде паноптикума, а так как на мужчинах  не
было предостерегающей надписи: "просят ручками не трогать", то -  иногда
- она подходила к ним слишком неосторожно, они оценивали ее  любопытство
чересчур выгодно для себя, и на этой почве возникали недоразумения,  ко-
торые я принужден был разрешать. Я делал это порою недостаточно сдержан-
но и - вероятно - всегда очень неумело;  человек,  которому  я  натрепал
уши, жаловался на меня:
   - Ну, хорошо, сознаюсь, я виноват! Но - драть меня за уши, -  да  что
я, - мальчишка, что ли? Я почти вдвое старше этого дикаря, а он  меня  -
за уши треплет! Ну, ударил бы, все-таки это приличнее!
   Очевидно - я не обладал искусством наказывать ближнего,  в  меру  его
самоуважения.
   К моим рассказам жена относилась довольно  равнодушно,  но  это  нис-
колько не задевало меня - до некоторой поры: я сам тогда еще  не  верил,
что могу быть серьезным литератором, и смотрел на мою  работу  в  газете
только как на средство к жизни, хотя уже нередко испытывал приливы горя-
чей волны какого-то странного самозабвения. Но, однажды утром,  когда  я
читал ей в ночь написанный рассказ "Старуха Изергиль", она крепко  усну-
ла. В первую минуту это не обидело меня, я только перестал читать и  за-
думался, глядя на нее.
   Склонив на спинку дряхлого дивана маленькую, милую мне  голову,  при-
открыв рот, она дышала ровно и спокойно, как ребенок. Сквозь ветви бузи-
ны в окно смотрело утреннее солнце, золотые пятна, точно  какие-то  воз-
душные цветы, лежали на груди и коленях женщины.
   Я встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокого укола обиды,
угнетенный сомнением в моих силах.
   За все дни, прожитые мною, я видел женщин только в  тяжелом,  рабском
труде, в грязи, в разврате, в нищете или  в  полумертвой,  самодовольной
пошлой сытости. Было у меня только одно прекрасное впечатление детства -
"Королева Марго", но от него отделял меня целый горный хребет иных  впе-
чатлений. Мне думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться жен-
щинам, способна возбудить в них жажду свободы, красоты. И -  вот,  самая
близкая мне не тронута моим рассказом, - спит.
   Почему? Не достаточно звучен колокол, отлитый жизнью в моей груди?
   Эта женщина была принята сердцем моим вместо матери. Я ожидал  и  ве-
рил, что она способна напоить меня пьяным медом, возбуждающим творческие
силы, ждал, что ее влияние смягчит грубость, привитую мне на путях  жиз-
ни.
   Это было тридцать лет тому назад, и я вспоминаю об этом с  улыбкой  в
душе. Но тогда неоспоримое право человека спать, когда  ему  хочется,  -
очень огорчило меня.

   ---------------

   Я верил: если говорить о грустном весело, печаль исчезнет.
   И я подозревал, что в мире действует хитроумно  некто,  кому  приятно
любоваться страданиями людей; мне казалось, что  существует  некий  дух,
творец житейских драм, и ловко портит жизнь; - я считал невидимого  дра-
матурга личным моим врагом и старался не поддаваться его уловкам.
   Помню, когда я прочитал в книге Ольденбурга "Будда, его жизнь, учение
и община": "Всякое существование - суть страдание", это глубоко возмути-
ло меня, - я не очень много испытал радостей жизни, но горькие  муки  ее
казались мне случайностью, а не законом. Внимательно  прочитав  солидный
труд архиепископа Хрисанфа "Религия Востока", я еще более возмущенно по-
чувствовал, что учения о мире, основанные на страхе, уныньи, страдании -
совершенно неприемлемы для меня. И, тяжело пережив настроение  религиоз-
ного экстаза, я был оскорблен бесплодностью этого настроения. Отвращение
к страданию вызывало у меня органическую ненависть ко всяким драмам, и я
не плохо научился превращать их в смешные водевили.
   Конечно, можно бы не говорить все это для того только, чтобы сказать:
между мною и женщиной назревала "семейная драма", но оба мы дружно  соп-
ротивлялись развитию ее. Я немного пофилософствовал потому, что мне  за-
хотелось упомянуть о забавных извилинах пути, которым я  шел  на  поиски
самого себя.
   Моя женщина - по веселой природе своей - тоже была неспособна к  дра-
матической игре дома, - к игре, которой так любят  увлекаться  чрезмерно
"психологические" русские люди обоего пола.
   Но - унылые дактили белобрысого лицеиста все-таки действовали на нее,
как осенний дождь. Круглым, красивым  почерком  он  тщательно  исписывал
листики почтовой бумаги и тайно совал их всюду - в книги, в шляпу, в са-
харницу. Находя эти аккуратно сложенные листочки, я подавал их жене, го-
воря:
   - Примите сию очередную попытку уязвить сердце ваше.
   Вначале бумажные стрелы Купидона не действовали на  нее,  она  читала
мне длинные стихи, и мы единодушно хохотали, встречая памятные строки:

   Днями, ночами - я с вами вдвоем,
   Все отражается в сердце моем:
   Ручки движенье, кивок головы,
   Горлинкой нежной воркуете вы,
   Ястребом - мысленно - вьюсь я над вами.

   Но, однажды, прочитав такой доклад лицеиста, она задумчиво сказала:
   - А мне его жалко!
   Помню, - я пожалел не его, а она с этой минуты перестала читать  дак-
тили вслух.
   Поэт, коренастый парень, старше меня года на  четыре,  был  молчалив,
очень пристрастен к спиртным напиткам и замечательно  усидчив.  Придя  в
праздник к обеду в два часа дня, он мог неподвижно и немо сидеть до двух
часов ночи. Он был, как и я, письмоводителем  адвоката,  весьма  изумлял
своего добродушного патрона рассеянностью, к работе относился небрежно и
часто говорил сипловатым басом:
   - Вообще, - все это ерунда!
   - А что же не ерунда?
   - Как вам сказать? - спрашивал он задумчиво, поднимая к  потолку  се-
рые, скучные глаза, и - не говорил ничего больше. Он был как-то особенно
тяжело и словно напоказ - скучен, это более всего раздражало меня. Напи-
вался он медленно; пьяный иронически фыркал носом, - кроме этого, я  ни-
чего особенного не замечал в нем, ибо - существует закон, по силе  кото-
рого, с точки зрения мужа, человек, ухаживающий  за  его  женой,  всегда
плохой человек.
   Откуда-то с Украины богатый родственник присылал лицеисту по  пятьде-
сят рублей в месяц; - большие деньги в то время. По  праздникам  лицеист
приносил жене моей конфекты, а в день  ее  именин  подарил  ей  часы-бу-
дильник, - бронзовый пень, а на нем сова терзает ужа.
   Эта отвратительная машина всегда будила меня  на  час  и  семь  минут
раньше, чем следовало.
   Жена, перестав кокетничать с лицеистом, начала относиться  к  нему  с
нежностью женщины, которая чувствует себя виновной в нарушении душевного
равновесия мужчины. Я спросил, чем, по ее мнению, должна окончиться  эта
грустная история?
   - Не знаю, - ответила она. - У меня нет определенного чувства к нему,
но - мне хочется встряхнуть его. В нем заснуло  что-то,  и,  кажется,  я
могла бы его разбудить.
   Я знал, что она говорит правду, - ей всех и каждого  хотелось  разбу-
дить, в этом она очень легко достигала успеха: разбудит ближнего -  и  в
нем проснется скот. Я напоминал ей о  Цирцее,  но  это  не  укрощало  ее
стремления "встряхивать" мужчин, и я видел, как вокруг  меня  постепенно
разрастается стадо баранов, быков и свиней.
   Знакомые великодушно рассказывали мне потрясающие мрачные  легенды  о
семейном быте моем, а я был прямодушен, груб и предупреждал творцов  ле-
генд:
   - Я буду бить вас.
   Некоторые - лживо оправдывались, обижались - немногие и не  очень.  А
женщина говорила мне:
   - Поверь, грубостью ничего не достигнешь, только еще хуже станут  го-
ворить. Ведь ты - не ревнуешь?
   Да, я был слишком молод и уверен в себе, для того,  чтобы  ревновать.
Но - есть чувства, мысли и догадки, о которых  говоришь  только  любимой
женщине и не скажешь никому больше. Есть такой час общения  с  женщиной,
когда становишься чужим самому себе и открываешь себя пред нею, как  ве-
рующий пред Богом своим. Когда я представлял себе, что все это - очень и
только мое - она в интимную минуту может рассказать кому-то другому, мне
становилось тяжело, я чувствовал возможность чего-то очень  похожего  на
предательство: может быть, это опасение и является корнем ревности?
   Я чувствовал, что такая жизнь может вывихнуть меня с пути, которым  я
иду. Я уже начинал думать, что иного места в жизни, кроме литературы,  -
нет для меня. В этих условиях невозможно было работать.
   От крупных скандалов меня удерживало то, что на ходу жизни я выучился
относиться к людям терпимо, не теряя, однако, ни душевного интереса,  ни
уважения к ним. Я уже и тогда видел, что все люди более или менее грешны
перед неведомым богом совершенной правды,  а  перед  человеком  особенно
грешат признанные праведники. Праведники - ублюдки от  соития  порока  с
добродетелью, и соитие это не является насилием порока над  добродетелью
- или наоборот, - но естественный результат их законного брака, в  кото-
ром ироническая необходимость играет роль попа. Брак же  есть  таинство,
силою которого две яркие противоположности, - соединяясь, - рождают поч-
ти всегда унылую посредственность. В ту пору мне нравились парадоксы,  -
как мороженое маленькому мальчику - острота их возбуждала меня, как  хо-
рошее вино, и парадоксальность слов всегда сглаживала грубые обидные па-
радоксы фактов.
   - Мне кажется, будет лучше, если я уеду, - сказал я жене.
   Подумав, она согласилась:
   - Да, ты прав! Эта жизнь - не по тебе, я понимаю!
   Мы оба немножко и молча погрустили, крепко обняв друг друга, и я  уе-
хал из города, а вскоре уехала и она, поступив на сцену.  Так  кончилась
история моей первой любви, - хорошая история, несмотря на ее плохой  ко-
нец.
   Недавно моя первая женщина умерла.
   В похвалу ей скажу: это была настоящая женщина!
   Она умела жить тем, что есть, но каждый  день  для  нее  был  кануном
праздника, она всегда ждала, что завтра на земле расцветут  новые,  нео-
быкновенные цветы, откуда-то придут необычно интересные люди, разыграют-
ся удивительные события.
   Относясь к невзгодам жизни насмешливо, полупрезрительно, она  отмахи-
валась от них, точно от комаров, и всегда в душе ее трепетала готовность
радостно удивиться. Но это уже не наивные восхищения институтки, а  здо-
ровая радость человека, которому нравится пестрая суета жизни,  трагико-
мически запутанные связи людей, поток маленьких событий, которые мелька-
ют, как пылинки в луче солнца.
   Не скажу, чтобы она любила ближних, - нет, но ей нравилось рассматри-
вать их. Иногда она ускоряла или усложняла развитие будничных драм между
супругами или влюбленными, искусно возбуждая ревность одних, способствуя
сближению других, - эта небезопасная игра очень увлекала ее.
   - "Любовь и голод правят миром", а философия - несчастие его, - гово-
рила она. - Живут для любви, это самое главное дело жизни.
   Среди наших знакомых был чиновник  государственного  банка:  длинный,
тощий, он ходил медленной и важной походкой журавля, тщательно  одевался
и, заботливо осматривая себя, щелчками сухих желтых пальцев сбивал нико-
му, кроме его, не видимые пылинки со своего костюма. Оригинальная мысль,
яркое слово - были враждебны ему, как-будто брезговали его языком, тяже-
лым и точным. Говорил он солидно, внушительно  и,  раньше,  чем  сказать
что-либо - всегда неоспоримое, - расправлял холодными пальцами рыжеватые
редкие усы.
   - С течением времени наука химии приобретает все большее  значение  в
промышленности, обрабатывающей сырье. О женщинах совершенно  справедливо
сказано, что они - капризны. Между женой и любовницей нет  физиологичес-
кой разницы, а только - юридическая.
   Я серьезно спрашивал жену:
   - В силах ли ты утверждать, что все нотариусы - крылаты?
   Она отвечала виновато и печально:
   - О, нет, у меня не хватает сил на это, - но -  я  утверждаю:  смешно
кормить слонов яйцами в смятку.
   Наш друг, послушав минуты две такой диалог, проницательно заявлял:
   - Мне кажется, что вы говорите все это совершенно несерьезно!
   Однажды, больно ударив колено о ножку стола, он сморщился и сказал  с
полным убеждением:
   - Плотность - неоспоримое свойство материи.
   Бывало, проводив его, приятно возбужденная, горячая  и  легкая,  жена
говорила, полулежа на коленях у меня:
   - Ты посмотри, как совершенно, как законченно он глуп.
   - Глуп во всем, - даже походка, жесты, - все глупо. Он мне  нравится,
как нечто образцовое. Погладь мои щеки.
   Она любила, когда я, едва касаясь  пальцами  кожи  лица,  разглаживал
чуть заметные морщинки под милыми глазами ее. И, зажмурясь,  поеживаясь,
точно кошка, она мурлыкала:
   - Как удивительно интересны люди. Даже, когда  человек  не  интересен
для всех, - он возбуждает меня. Мне хочется заглянуть в него, как в  ко-
робочку, - вдруг там хранится что-то никому не заметное, никогда не  по-
казанное, только я одна - и я первая - увижу это.
   В ее поисках "никому не заметного" не было напряжения, она  искала  с
удовольствием и любопытством ребенка, который впервые пришел в  комнату,
незнакомую ему. И, порою, она действительно зажигала  в  тусклых  глазах
безнадежно скучного человека острый блеск напряженной мысли, но -  более
часто вызывала упрямое желание обладать ею.
   Она любила тело свое и, нагая, стоя перед зеркалом, восхищалась:
   - Как это славно сделано, - женщина! Как все в ней гармонично!
   Она говорила:
   - Когда я хорошо одета, я чувствую себя более здоровой, сильной и ум-
ной!
   Так и было: нарядная, она становилась веселее, остроумней,  ее  глаза
сияли победоносно. Она умела красиво шить для себя платья из ситца,  но-
сила их, как шелк и бархат, и, одетая всегда очень просто, казалась  мне
одетой великолепно. Женщины восхищались ее нарядами, конечно, - не всег-
да искренно, но всегда очень громко, они завидовали ей, и,  помню,  одна
из них печально сказала:
   - Мое платье втрое дороже вашего и в десять  раз  хуже,  -  мне  даже
больно и обидно смотреть на вас.
   Конечно, женщины не любили ее, разумеется, сочиняли  сплетни  о  нас.
Знакомая фельдшерица, очень красивая, но еще более - не  умная,  велико-
душно предупреждала меня:
   - Эта женщина высосет из вас всю кровь!
   Многому научился я около моей первой женщины. Но все-таки меня больно
жгло отчаяние непримиримого различия между мною и ею.
   Для меня жизнь была серьезной задачей, я слишком много видел, думал и
жил в непрерывной тревоге. В душе моей нестройным хором кричали вопросы,
чуждые духу этой славной женщины.
   Однажды на базаре полицейский избил благообразного старика,  одногла-
зого еврея, за то, что еврей, будто бы, украл у торговца пучок хрена.  Я
встретил старика на улице; вывалянный в пыли, он  шел  медленно,  с  ка-
кой-то картинной торжественностью, его большой черный глаз строго  смот-
рел в пустознойное небо, а из разбитого рта  по  белой,  длинной  бороде
тонкими струйками текла кровь, окрашивая серебро волос в яркий пурпур.
   Тридцать лет тому назад было это, и я вот  сейчас  вижу  перед  собою
этот взгляд, устремленный в небо с безмолвным упреком, вижу, как  дрожат
на лице старика серебряные иглы бровей. Не забываются оскорбления, нане-
сенные человеку и - да не забудутся!
   Я пришел домой совершенно подавленный, искаженный  тоской  и  злобой,
такие впечатления вышвыривали меня из жизни, я становился чуждым челове-
ком в ней, человеком, которому намеренно - для пытки  его  -  показывают
все грязное, глупое, страшное, что есть на земле, все, что может  оскор-
бить душу. И вот в эти часы, в эти дни особенно ясно видел я, как  далек
от меня самый близкий мне человек.
   Когда я рассказал ей об избитом еврее, она очень удивилась.
   - И - поэтому ты сходишь с ума? О, какие у тебя плохие нервы!
   Потом спросила:
   - Ты говоришь - красивый старик? Но - как же красивый, если - он кри-
вой?
   Всякое страдание было враждебно ей, она не любила слушать рассказы  о
несчастиях, лирические стихи почти  не  трогали  ее,  сострадание  редко
вспыхивало в маленьком, веселом сердце. Ее любимыми поэтами были Беранже
и Гейне, человек, который мучился - смеясь.
   В ее отношении к жизни было нечто сродное вере ребенка в безграничную
ловкость фокусника - все показанные фокусы интересны, - но  самый  инте-
ресный еще впереди. Его покажут следующий час, может быть, завтра, но  -
его покажут.
   Я думаю, что и в минуту смерти своей она все  еще  надеялась  увидать
этот последний, совершенно непонятный, удивительно ловкий фокус.EВ
2В
 У
xМ
@ Hn#_26




   М. Горький.

   А. Н. ШМИТ.

   На Большой Покровке, парадной улице Нижнего-Новгорода, темным  комом,
мышиным бегом катится Анна Николаевна Шмит,  репортерша  "Нижегородского
Листка". Извозчики говорят друг другу:
   - Шмитиха бежит скандалы искать.
   И ласково предлагают:
   - Мамаша, - подвезти за гривенничек?
   Она торгуется, почему-то дает семь копеек. Везут ее и за семь, -  из-
возчики и вообще все "простые" люди считают Анну Шмит "полоумной",  бла-
женной, называют "мамашей", хотя она, кажется, "дева", они  любят  услу-
жить ей даже - иногда - в ущерб своим интересам.
   С утра, целый день Анна Шмит бегает по различным городским учреждени-
ям, собирая "хронику", надоедает расспросами "деятелям"  города,  а  они
отмахиваются от нее, как от пчелы или осы. Это порою заставляет ее упот-
реблять приемы, которые она именует "американскими": однажды она  угово-
рила сторожа запереть ее в шкаф и, сидя там, записала беседу земцев-кон-
серваторов, - подвиг бескорыстный, ибо сведения, добытые  ею,  не  могли
быть напечатаны по условиям цензуры.
   Глядя на нее, трудно было поверить, что этот кроткий,  благовоспитан-
ный человек способен на такие смешные подвиги соглядатайства.
   Она - маленькая, мягкая, тихая, на ее лице, сильно измятом старостью,
светло и ласково улыбаются сапфировые глазки, забавно  вздрагивает  ост-
ренький птичий нос. Руки у нее  темные,  точно  утиные  лапы,  в  тонких
пальцах всегда нервно шевелится небольшой карандаш, - шестой палец.  Она
- зябкая, зимою надевает три и четыре шерстяных юбки, кутается в две ша-
ли, это придает ее фигурке шарообразную форму кочана капусты.
   Прибежав в редакцию, она где-нибудь в уголке спускает  две-три  юбки,
показывая до колен ноги в толстых чулках крестьянской шерсти, сбрасывает
шали и, пригладив волосы, садится за длинный стол, среди большой  комна-
ты, усеянной рваной бумагой и старыми газетами, пропитанной жирным запа-
хом типографской краски.
   Долго и молча пишет четким, мелким почерком и вдруг, точно ее невиди-
мо толкнули, вздрогнув, быстрым движением вскидывает голову, оглядывает-
ся, как будто впервые и случайно нашла себя в  этой  комнате.  Ее  глаза
строго синеют, мятое лицо резко изменяется, на нем выступают скулы,  ви-
димо она крепко сжала зубы. Так, оглядывая всех и все потемневшим взгля-
дом, она сидит недвижимо минуту, две. Казалось, что в  эти  минуты  Анна
Шмит преодолевает припадок острого презрения ко всему, что шумело и суе-
тилось вокруг нее, а один из сотрудников А. А. Яровицкий шептал мне:
   - Анюту захлестнула волна инобытия...
   Многочисленные юбки Анны Шмит сильно потрепаны, ботинки  в  заплатах,
кофточки простираны до дыр и не искусно заштопаны. Ее мать, больная ста-
руха лет восьмидесяти, могла питаться только куриным бульоном,  для  нее
необходимо было покупать ежедневно курицу, это  стоило  шестьдесят,  во-
семьдесят копеек, т.-е. - тридцать, сорок  строк,  а  печатала  Шмит,  в
среднем, не более шестидесяти строк.
   Говоря о матери, она становилась похожа на девочку-подростка, которая
любит мать и считает ее высшим авторитетом во всех вопросах жизни.  Было
странно и трогательно слышать из уст старухи мягкое, детское слово - ма-
ма.
   Мне говорили, что эта мама старчески эгоистична и раздражительна; ес-
ли курица оказывалась жестка или надоедала ей, старуха топала ногами  на
дочь и бросала в нее ложками, вилками, хлебом. Ко мне Анна Шмит  относи-
лась очень внимательно, но, не замечая в ней ничего интересного, я укло-
нялся от ее несколько назойливых вопросов, - они почти  всегда  касались
интимных сторон жизни. Обычно же она говорила мало и почти всегда о "де-
лах" города, газеты. В бесцветных речах ее я не мог  уловить  ни  одного
оригинального, меткого слова, которое навсегда всосалось бы в память,  а
я был очень лаком до таких слов, - они,  точно  лучики  солнца,  освещая
темноту души ближнего, вдруг покажут какую-то неожиданную частицу  ее  и
тем причастят тебя духу человека.
   Убогость внешнего облика Анны Шмит безнадежно подчеркивалась убожест-
вом ее суждений о политике города и государства, и это давало право всем
в редакции относиться к ней так же, как относились извозчики, -  считать
ее "блаженной", недоумком.
   Тем более сокрушительно изумлен был я, когда священик Ф., талантливый
организатор публичных прений с бесчисленными  сектантами  Нижегородского
края, сказал мне, неприязненно наморщив свой нос:
   - Хитрейшая старушонка эта ваша Шмит! Весьма искусный  ловец  челове-
ков. Вредное существо.
   Не веря искренности изумления моего, иронически ухмыляясь он  говорил
в ответ на мои вопросы:
   - Будто не осведомлены? Трудновато допустить сие при  наличии  хорошо
известного мне любопытства вашего в отношении к людям...
   Он страдал какой-то неизлечимой болезнью, его  аскетически  костлявое
христоподобное лицо было обтянуто темной кожей, глаза лихорадочно  свер-
кали, он часто облизывал губы бурым  языком  и  нервозно  ломал  длинные
пальцы, так что они трещали. В спорах с "еретиками" он был ехиден, ловко
пользовался искусством эристики и умел раздражать противников  так,  что
они оплошностями своими всегда облегчали ему словесные победы. Мне очень
нравилось наблюдать его фокусы, но казалось, что этот  человек  с  лицом
великомученика не любит ни Бога, ни веры,  ни  людей,  жизнь  опротивела
ему, он ходит на прения, как ходил бы в трактир играть на  биллиарде,  -
он напоминал мне актера, который читает роль правоверного еврея в  пьесе
"Уриель Акоста". Похрустывая пальцами, он выспрашивал меня:
   - И того, якобы, не знаете, что эта Шмит находится в переписке с  фи-
лософом Владимиром Соловьевым, коего справедливо  обвиняют  в  уклоне  к
ереси католической?
   Я сказал:
   - Это так же неожиданно для меня, как если  бы  вы,  отец  Александр,
оказались вдруг не священником, а пожарным.
   К вящшему изумлению моему священник расхохотался и, сквозь смех, стал
уличать меня:
   - Вот вы и проговорились! Ох, плохой дипломат вы! Значит - с учеником
ее, пожарным Симаковым - знакомы?
   После настоятельных и даже сердитых заявлений моих, что я не знаю по-
жарного, священник, не скрывая недоверия своего, лениво  рассказал  мне,
что Анна Шмит организовала религиозный  кружок,  способный  развиться  в
секту, в кружке этом - извозчики, мастеровые, какой-то тюремный надзира-
тель и пожарный.
   - Народ наш любит словесность и привержен к  сказкам.  Пожарный  этот
беспоповцем был, а ныне Шмитихин пламенный адепт. Но, по природе  своей,
дурак, он есть самый болтливый из прозелитов новой секты и, ежели вы же-
лаете ознакомиться, как ерундословие старухи этой укладывается в  мозгах
простецов, вы с ним познакомьтесь. Он бывает на прениях  у  меня,  рычит
нелепо...

   ---------------

   Лука Симаков, рядовой гренадерского полка, большой, грузный человек с
черными, щеткой, усами и синим, гладко обритым черепом. Щеки у него тоже
синие, а толстая нижняя губа цвета сырой говядины.  Левый,  темный  глаз
меньше правого и тревожно забегает к виску, особенно далеко в те минуты,
когда Лука волнуется и жесткой ладонью,  размером  с  небольшую  лопату,
крепко трет череп свой, трет так, что слышен треск волос. А правый  глаз
его, большой, выпуклый, почти  неподвижен,  тускл  и,  окруженный  очень
длинными ресницами, напоминает какое-то насекомое.
   В темненьком трактире, навалясь грудью на стол, он глухим голосом по-
учал меня:
   - По-твоему - как надо Христа понимать?
   Луку не надо было выспрашивать, слова лились из его рта, как ручей из
трещины в камне. Он говорил с тем буйным напором верующего, который иск-
лючает возможность возражений.
   - Христос - это легость!
   "Легостью" зовется тонкая веревка, с грузом на конце; ее матросы  па-
роходов бросают на пристань, подчаливаясь к ней.
   - Не то-о! - с досадой сказал Лука.  -  Легость  -  легкость,  понял?
Христос - легкость, с ним жить легко. Насчет чалки - это  подходящее,  -
причаливай через Христа к истинной вере. Только ты пойми! - Христос - не
естество и не существо, он просто одно слово...
   - Логос?
   Симаков удивленно вскричал:
   - Во-от!
   И еще подвинулся ко мне, спрашивая:
   - Откуда знаешь? Кто научил? Мамаша? Какова старушка-то? - уже  шопо-
том продолжал он. - Ведь - так себе, вроде нищей. Мы - наряжаемся, хвас-
таем, а она - святость, неприметна. И в мухе сокрыта премудрость...
   - А слово это ты никому не говори, - предупредил он меня. - Особенно,
чтоб попы не слыхали, - попам оно яд. Ежели они услышат это слово - тебе
будет плохо!
   Потом он сообщил мне, как великую тайну, что Христос - жив,  живет  в
Москве на Арбате.
   - Это все выдумано попами, будто он на кресте помер, а после воскрес,
вознесся, нет, - он на земле, около людей. Слово  -  не  убьешь!  Ну-ко,
убей-ко - да? Вот я тебе говорю слово - да, а ты его убей! Понял?
   Часа два слушал я темные речи пожарного; уходя, он покровительственно
обещал:
   - Ты погоди, я тебя сведу с самой мамашей! Она тебя обучит.

   ---------------

   О моем знакомстве с пожарным Шмит узнала раньше, чем я успел  сказать
ей. Беспокойно постукивая карандашиком по ногтям, она спрашивала:
   - Что говорил вам этот простец Божий?
   Узнав, что Лука рассказал мне о Христе, живущем в Москве, на  Арбате,
она еще более тревожно стала шаркать карандашом по ногтям, говоря:
   - Он - не совсем разумен, он несколько раз сильно угорал на  пожарах,
это очень отразилось на нем.
   Глаза ее потемнели и что-то суровое светилось в них, она плотно сжала
губы, и маленькое личико ее огорченно сморщилось.
   - Если вы серьезно интересуетесь этими вопросами, - можно поговорить,
я свободна в Троицын день...
   И тотчас же спросила, усмехаясь:
   - Но - ведь, вы из любопытства, от скуки? Да?
   Я сказал, что мне жить - не скучно и что желание  знать,  как  думают
люди, я бы не назвал простым любопытством.
   - Конечно - нет, конечно! - тихонько воскликнула Шмит, и вдруг  впол-
голоса, складно, языком привычного оратора, быстро крутя карандаш темны-
ми пальцами мумии, она заговорила о том, как люди далеки друг другу, как
мало у них желания и умения проникнуть в сокровенное души ближнего.
   - В мутном потоке жизни мы плаваем, немы, как рыбы: "Мир мирови твое-
му даруй", молимся мы, но ведь мир - гармония душ, их всеобщая связь,  а
- как связаться с немой, непостижимой?
   Ее позвали в контору и, уходя, она ласково попросила:
   - А над Лукою вы не смейтесь, это - безумец Христов, такими  строится
истинная вера.

   ---------------

   В Троицын день, вечером, она пришла ко мне, одетая празднично  в  ко-
ричневой юбке с заплатой на подоле, - кусок юбки был,  очевидно,  вырван
гвоздем или зубами собаки; синюю сарпинковую кофточку украшал  на  груди
голубой бант, а на ногах блестели новые калоши, хотя погода стояла сухая
и жаркая. Оказалось, что Шмит отдала ботинки чинить, но сапожник не  ус-
пел сделать это, и вот она гуляет в калошах.
   Мы пили чай с вишневым вареньем и сушками, - я узнал, что это любимое
лакомство Анны Николаевны. А к полуночи я узнал, что старенькая,  забав-
ная репортерша провинциальной газеты, Анна Шмит -  воплощение  одной  из
жен-Мироносиц, кажется - Марии Магдалины, которая, в свою очередь,  была
воплощением Софии, Вечной Премудрости. На расстоянии от Марии  Магдалины
до Анны Шмит Вечная Премудрость воплощалась, разумеется, не однажды, од-
ним из ее воплощений была Екатерина Сиенская, другим - Елизавета  Тюрин-
генская, был и еще ряд воплощений, уже не помню имен их.
   В начале речи Анны Шмит мне было несколько неловко слушать ее, - все,
что говорила она, никак не объединялось с ежедневной курицей, резиновыми
калошами и всем прочим во внешнем облике воплощения Вечной  Премудрости.
Я сидел, опустив голову, стараясь не видеть, как это воплощение,  разла-
мывая сушки, поддевая их рогульками липкие ягоды варенья, обсасывает  их
тонкими губами; смешно было слушать, как сушки хрустят на зубах.
   Но - предо мною сидел незнакомый мне человек, он говорил очень склад-
но, красиво уснащал речь свою цитатами из творений отцов церкви, говорил
о гностиках, о Василиде и Энойе; голос его звучал учительно  и  властно,
синие зрачки глаз расширились и сияли так же ново для меня, как новы бы-
ли многие мысли и слова. Постепенно все будничное и смешное в этом чело-
веке исчезло, стало невидимо, и я хорошо помню радостное и гордое  удив-
ление, с которым наблюдал, как из-под внешней серенькой оболочки  возни-
кают, выбиваются огни мышления о зле жизни, о противоречии плоти и духа,
как уверенно и твердо звучат древние слова искателей совершенной мудрос-
ти, непоколебимой истины. Об Анне Шмит напоминал только карандашик,  не-
устанно и все быстрей вертевшийся в ее сухоньких, темных пальцах  мумии.
Она как будто немного охмелела, рисуя  карандашом  в  воздухе  капризный
узор путей мысли, она подскакивала на стуле и, улыбаясь, с радостью  го-
ворила:
   - Вы представьте себе безысходный ужас Дьявола...
   На подбородке Анны Шмит блестела рубиновая капелька варенья.
   Подняв правую руку над головою, она сказала:
   - И Христос - жив есть!
   Я узнал, что Христос это - Владимир Соловьев, он же - Логос;  Христос
непрерывно воплощается в того или иного человека и вечно среди людей. Но
воплощения Софии не подвергаются воздействию разрушительных влияний  су-
етного мира сего с той легкостью, как воплощения Логоса, особенно  враж-
дебные Дьяволу.
   - Чистая духовность Логоса не  претерпевает  искажения,  но  человек,
воплощающий в себе Логос, нередко затемняет ее черной мудростью Сатаны.
   Она вынула из кармана юбки кожаный пакетик, а из него осторожно  дос-
тала несколько писем:
   - Это письма Соловьева, - вот, послушайте, как трудно ему...
   Многозначительно подчеркивая отдельные слова, она прочитала несколько
отрывков; я ничего не понял в них, но в одном Соловьев  цитировал  слова
Фридриха Великого, сказанные им на поле какой-то битвы  солдатам  своим,
которые побежали от врага:
   - "Подлецы! Разве вы хотите жить вечно?"
   Слова это напомнили мне четверостишие Соловьева:

   В лесу - болото,
   В болоте - мох;
   Родился кто-то,
   Потом - издох.

   Вспомнил я и эпитафию его:

   Под камнем сим лежит
   Владимир Соловьев,
   Сначала был пиит,
   А после - философ.
   Прохожий! Научись из этого примера,
   Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера.

   Я спросил Шмит: что думает она об этих шутках?
   Она откинулась на спинку стула, ее  острый  носик  покраснел,  зрачки
стали совершенно синими и в голосе ее мне послышался гнев;
   - Кто сказал вам, что это его, что это им  написано?  Нет,  нет,  это
клевета! Это шутки его товарищей...
   Но вскоре серенькая старушка, похожая на самку  воробья,  говорила  о
человеке шумной славы, о философе, искуснейшем диалектике и  талантливом
поэте тоном матери, встревоженной поведением сына.
   - Вы знаете, - даже самого Христа Дьявол соблазнял славою земной.
   Эти слова она сказала как бы утешая кого-то и так вопросительно, поч-
ти умоляюще посмотрела на меня, что я счел нужным откликнуться ей:
   - О, да...
   - Он слишком тяготеет к людям, потому что  добр.  Но  человек  только
тогда силен против соблазнов, когда умеет во всех окружениях  оставаться
самим собою. Христос тяготел к людям после того, как укрепил дух свой  в
пустыне, а Соловьев идет к ним преждевременно.
   Она именовала Соловьева хрустальным сосудом Логоса,  святым  Граалем,
величайшим сыном века и - ребенком, который, плутая в темной чаще греха,
порою забывает невесту, сестру и матерь свою -  Софию,  Предвечную  Муд-
рость.
   - Понимаете? Невесту и мать...
   Иногда мне казалось, что в словах Анны Шмит слышу я обиду  влюбленной
женщины, даже сентиментальность старой девы, но это мелькало в ее  речах
бледненькими искрами, тотчас же заменяясь  покровительным  отношением  к
Соловьеву, как человеку, которым надо руководить на путях жизни.
   Понизив голос, она рассказывала как тайну:
   - Его соблазняют люди, но еще более настойчиво - черти. Он знает это.
В одном письме он пишет, что черти заглядывают в окна к нему, а один да-
же спрятался в сапог и всю ночь сидел там, дразнился, шумел...
   О чертях она говорила так же просто, как говорят о реальном:  тарака-
нах, комарах.
   - И еще - слава; слава делает человека  актером,  -  памятно  сказала
она. - Если на человека пристально смотрят, он начинает прятаться в раз-
личных выдумках, он хочет быть таким, как приятнее людям. Вы знаете это?
   Я, к сожалению, это знал. И все с большим трудом верил ушам и  глазам
своим, наблюдая, какие верные мысли горят в душе этого незаметного чело-
вечка. Она снова заговорила о пустыне, о великом значении самосозерцания
и одиночества и говорила на эту тему  так  много,  что,  помню,  у  меня
скользнула мысль: не слишком ли одинок этот человек и не  потому  ли  он
так откровенен со мною? Как маленькая птица, отбившись от стаи, она  ле-
тит над морем к далекому в ночи огню, к маяку, на невидимый и  неведомый
берег. Этот маяк - Владимир Соловьев и это все, чем освещена и осмыслена
ее тихая, одинокая жизнь среди здравомыслящих людей.
   - Разве Христос не испытал  человеческого  страха  перед  судьбою?  -
вдруг спросила она и тотчас, закрыв глаза, стала  читать  нараспев,  как
псалом, чьи-то стихи:

   Душа во плоть с небес сошла,
   Но ей земная жизнь мила,
   Душа срастается с землею
   И, как усталая пчела,
   Пьет сладкий яд земного зла.

   Стихи были длинные, Анна Шмит читала их тихо, для себя, и только  две
последние строки выговорила  громко,  с  торжественной  угрозой,  открыв
влажные глаза и высоко взмахнув карандашем.

   И вечности колокола
   Души умершей не разбудят.

   Поздно за полночь я пошел провожать ее. По улицам шмыгал ветер, взды-
мая пыль, шелестя березками; березки были привязаны к тумбам, а  некото-
рые уже валялись на земле. Бродили  пьяные,  где-то  неистово  закричала
женщина, из подворотни выскочил черный котенок. Шмит брезгливо оттолкну-
ла его ногою:
   - Точно чортик.
   К нам привязался пьяный почтальон, бестолково рассказывая о  какой-то
обиде, нанесенной ему, он стучал  кулаком  в  грудь  свою  и  спрашивал,
всхлипывая:
   - Разве я ему - враг?
   - Идемте скорее, - сказала Шмит и быстро шагая тоже  пожаловалась:  -
Разве это - праздник? Разве так надо праздновать?

   ---------------

   После этого, встречая в редакции Анну Шмит, я стал ощущать  непобеди-
мую неловкость; я не мог относиться к ней, как относился раньше, не  мог
говорить о пустяках лениво текущих будней. Она же, видимо, иначе  истол-
ковав мою сдержанность, стала говорить со мною сухо и неохотно. Ее  сап-
фировые глаза смотрели мимо меня на карту России, засиженную мухами так,
как будто на всю русскую землю выпал черный град.
   Мне очень хотелось познакомиться с учениками Шмит, но она сказала:
   - Едва ли это интересно для вас, - простые люди, очень простые...
   А Лука Симаков, потирая череп, тревожно двигая косым глазом,  сообщил
мне:
   - Не понравился ты мамаше, не велела она мне говорить с тобой.
   Но минуты через две, прижимая меня, тяжким телом своим в угол  казар-
менной клетки, где он жил, пожарный шептал:
   - Христос прячется от попов, попы его  заарестовать  хотят,  они  ему
враги, конечно! А Христос скрылся под  Москвой,  на  станции  "Петушки".
Скоро все будет известно царю, и вдвоем они неправду разворотят  в  трое
суток! Каюк попам! Истребление!
   В нелепых словах Луки чуялось слепое озлобление сектанта и страх пред
чем-то, чего он не мог выразить; неизбывный, темный страх этот сверкал в
его левом глазу, все время забегавшем к виску. Из двух-трех бесед с  ним
я вынес впечатление почти жуткое: Христос чудился пожарному  мстительным
и мрачным существом, - оно враждебно присматривается к жизни людей отку-
да-то из темного угла и ждет минуты, чтоб выпрыгнуть оттуда.
   - Церквы разрушить хочет, - шептал мне пожарный. - Он с того начал, -
помнишь, в Ерусалиме? Во-от...
   Все-таки он познакомил меня  с  одной  ученицей  Анны  Шмит,  портни-
хой-одиночкой, Палашей, девицей лет тридцати. Коротконогая, сутулая, без
шеи, с плоским  лицом  и  остренькими  стеклянными  глазками,  она  была
фальшиво мягка на словах и, видимо, очень недоверчива к людям. Жила  она
в глухом переулке над оврагом, в ее двух комнатах неустанно гудели  чер-
ные, большие мухи, звонко стукаясь в тусклые стекла окон. На подоконнике
недвижимо сидел жирный кот, очень редкий - трех шерстей: рыжей, белой  и
черной; меня очень удивило отношение кота к мухам: они садились на голо-
ву его, ползали по спине, - кот неподвижно смотрел в окно и ни  разу  не
встряхнул шерстью, чтоб согнать мух.
   Нараспев, словами, неестественно и как бы нарочно искаженными, Палаша
говорила, ловко пришивая пуговицы к пестрой батистовой кофточке:
   - Жисть нашая, миленький мой господин, совсем безбожная  и  настолько
грешная, что даже - ужасть! А Христос невидимо коло  ходит,  печалуется,
сокрушается: ох, вы людие бесчастное! И на что разделил я душеньку  свою
промеж вас? На поругание, на глумление...
   Потом она читала стихи из апокрифа "Сон Богородицы", а кончив  непри-
ятное унылое чтение, объявила мне:
   - Истинное имячко Богоматери не Мария, а Енохия, родом же она от про-
рока Еноха, который был не еврей, а грек.
   Когда я спросил ее: знает ли она Анну Николаевну Шмит, Палаша, накло-
нив голову, перекусывая нитку, ответила вопросом:
   - Шмит? Не русская, значит.
   - Но ведь вы знаете ее!
   - А - кому это известно? - спросила Палаша, почесывая  мизинцем  свой
широкий нос и озабоченно разглядывая кофточку.
   - Ежели это вам Симаков сказал, - вы ему веры ни в чем не давайте, он
человек испорченный, вроде безумного.
   Симаков говорил мне о Палаше:
   - Это, брат, девица мудрая, она вроде крыла мамаше служит, она да еще
один человек высоко возносят ее над людьми...
   Я не сумел понять, как и что восприняла портниха от  Анны  Шмит;  чем
настойчивее расспрашивал я об этом, тем более  многословно,  и  фальшиво
Палаша говорила о Симакове, о кознях Дьявола.
   - Бросает нас злой дух, как мальчишка камни с горы, катимся мы,  вер-
тимся, бьем друг друга и не видать нам спасенья...
   Приглаживая ладонями рыжеватые волосы и без того гладко, туго  накле-
енные на череп, Палаша смотрела стеклянными глазками на меня,  и  взгляд
ее говорил:
   - Ничего ты у меня не выпытаешь!
   Заходил я к ней еще раза два, она принимала меня  ласково,  охотно  и
даже сладострастно рассказывала мне  жития  великомучениц,  я  слушал  и
смотрел на кота.
   - И секли ее злодеи-римляне по белому телу, по атласным грудям  кале-
ным прутьем железным, и лилась, кипела ее кровушка, - выпевала Палаша.
   Мухи гудели. Кот равнодушен, неподвижен, в комнате пахнет кислой  по-
мадой...
   Вскоре, заболев, я уехал в Крым и с той поры не встречал больше  Анну
Шмит, Нижегородское воплощение Софии Премудрости.АxБЛББ вЯ#_26



   М. Горький.

   АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.

   СТОРОЖ.

   (Продолжение).

   Я - ночной сторож станции Добринка; от шести часов  вечера  до  шести
утра хожу с палкой в руке вокруг пакгаузов; со степи тысячью пастей дует
ветер, несутся тучи снега, в его серой массе медленно плывут туда и сюда
локомотивы, тяжко вздыхая, влача за собою  черные  звенья  вагонов,  как
будто кто-то, не спеша, опутывает землю бесконечной  цепью  и  тащит  ее
сквозь небо раздробленною в холодную белую пыль. Визг железа, лязг сцеп-
лений, странный скрип, тихий вой носятся вместе со снегом.
   У крайнего пакгауза, в мутных вихрях снега возятся две черные фигуры,
- это пришли казаки воровать муку. Видя меня, они, отскочив  в  сторону,
прячутся в сугроб, и потом, сквозь вой и шорох вьюги, я  слышу  нищенски
жалобные слова просьбы, обещания дать полтинник, ругань.
   - Бросьте это, ребята, - говорю я.
   Мне лень слушать их, не хочется говорить с ними, я знаю, что они - не
бедняки, воруют не по нужде, а на продажу, для пьянства, для женщин.
   Иногда они подсылают красивую жолнерку Леску Графову; расстегнув  ту-
лупчик и кофту, она показывает сторожам груди; упругие, точно хрящ,  они
стоят у нее горизонтально.
   - Глядите-тко, - как пушки! - задорит и хвастается она. - Ну,  хотите
за мешок пшеничной второго сорта? Ну, - третьего?
   С нею деловито торгуются молодой религиозный тамбовский парень Байков
и усманский татарин, хромой Ибрагим.
   Она стоит перед ними, открыв грудь, снег тает на коже у нее,  встрях-
нув плечами, как цыганка, она ругается:
   - Кацапы, ну, скорее! Болотное племя, али вы найдете где эдакую  сла-
дость, как у меня, падаль песья!
   Она презирает русских мужиков. Голос у нее грудной, сильное  красивое
лицо освещено дерзкими глазами кошки. Ибрагим ведет ее под крышу пакгау-
за, а ее товарищи, бросив на салазки мешок или куль, - уезжают.
   Мне противно бесстыдство этой женщины и до тоски жалко ее прекрасное,
сильное тело. Ибрагим называл Леску собакой  и  плевался,  вспоминая  ее
ласки, а Байков тихо и задумчиво говорил:
   - Таких убивать надо бы...
   По праздникам, нарядно одетая, в скрипучих козловых башмаках, в  алом
платочке на густых каштанового цвета волосах, она, приходя в город, обс-
луживает телом своим "интеллигенцию", относясь ко всем покупателям  оди-
наково дерзко и презрительно.
   Когда она привязывалась ко мне, я ее прогонял  с  моего  участка,  но
как-то, теплой светлой ночью, сидя на лесенке пакгауза, я  задремал,  и,
открыв глаза, - увидел перед собой Леску; она стояла, сунув руки в  кар-
ман тулупчика, нахмуря брови, статную фигуру ее внимательно освещала лу-
на.
   - Не бойсь, - не воровать пришла - гуляю!
   По звездам - было уже далеко за полночь.
   - Поздновато гуляешь.
   - Баба - ночью живет, - ответила Леска, садясь рядом со  мной.  -  Ты
чего же спишь? Али за сон деньги платят?
   Достала из кармана горсть семян подсолнуха и, грызя их, спросила:
   - Ты, будто, грамотей? Скажи-ка, где Оболак-город?
   - Не знаю.
   - Матерь Божия появилась там, кверху ручки, пишется, а младенец Хрис-
тос - в подоле у ней...
   - Абалацк...
   - Где он?
   - На Урале где-то, или в Сибири.
   Облизав губы, она сказала:
   - Пойти, что ли, туда? Далеко оно. А, пожалуй, надо итти.
   - Зачем?
   - Молиться, грешна больно. Все через вас, кобелей... Покурить есть?
   Закурив - предупредила:
   - Казакам - не говори, гляди, что курю, - у нас не любят, когда  баба
дымит.
   Очень красиво было ее строгое лицо, нарумяненное зимним воздухом, яр-
ко блестели темные зрачки в опаловых овалах белков.
   Золотая полоска сверкнула в небе - женщина перекрестилась, говоря:
   - Упокой Господь душу! Вот и моя душа так же падет. Тебе когда  скуш-
нее, - в светлые ночи, али в темные? Мне - в светлые.
   Заплевала огонек окурка папиросы, бросила его и, зевнув, предложила:
   - Давай - побалуемся?
   А когда я отказался - добавила равнодушно:
   - Со мной хорошо, все хвалят...
   Я сказал несколько слов о ее отталкивающем бесстыдстве  -  ласково  и
мягко сказал. Не глядя на меня, она ответила спокойным, ровным голосом.
   - Это - от скуки потеряла я стыд. Скушно, человек...
   Странно мне было слышать из уст ее слово "человек" -  оно  прозвучало
необычно, незнакомо. А женщина, закинув голову, глядя в  небо,  говорила
медленно:
   - Я не виноватая; говорится: так сделал Бог, ценят бабу с ног. Не ви-
новатая я в этом...
   Посидев молча еще минуту, две, она встала, оглянулась.
   - Пойду к начальнику...
   И не спеша ушла по нитям путей, по рельсам, высеребренным луною, а  я
остался, подавленный словами:
   - Скушно, человек...
   Мне в ту пору была непонятна "скука" людей,  чья  жизнь  рождается  и
проходит на широких плоскостях, в пустоте, ярко освещаемой  то  солнцем,
то луною, на равнинах, где человек ясно видит свое ничтожество, где поч-
ти нет ничего, что укрепляло бы волю к жизни.
   Вокруг меня мелькали люди, для которых все, чем я  жил,  было  чуждо,
каждый из них отбрасывал свое отражение в душу мне, и в непрерывной сме-
не этих отражений я чувствовал себя осужденным на муку понимать непонят-
ное.
   Вот предо мною буйно кружится Африкан Петровский, начальник  станции,
широкогрудый длиннорукий богатырь, у него выпуклые - рачьи темные глаза,
черная бородища, он весь, как зверь, оброс шерстью, а  говорит  -  чужим
голосом - тенором, и когда сердится, то свистит носом,  широко  раздувая
калмыцкие ноздри. Он - вор, заставляет  весовщиков  вскрывать  вагоны  с
грузом портов Каспийского моря, весовщики таскают ему шелк,  сласти,  он
продает краденое - и устраивает по ночам на  квартире  у  себя  "монашью
жизнь". Он - жесток, бьет по ушам и по зубам станционных сторожей, гово-
рят - до смерти забил свою жену.
   Вне службы он наряжается в алую шелковую рубаху, бархатные  шаровары,
в татарские сапоги зеленого сафьяна, носит лиловую, шитую золотом  тюби-
тейку на черной шапке курчавых волос; таков - он  похож  на  трактирного
певца, одетого в "боярский костюм".
   К нему приходит помощник исправника Маслов, лысый,  круглый,  бритый,
точно ксендз, с носом хищной птицы и лисьими глазками распутной женщины,
- это очень злой, хитрый, лживый человек, в городе его прозвали  "Актри-
са"; - является мыловар Тихон Степахин, рыжий, благообразный мужик,  тя-
желый, как вол, полусонный, - на его заводе рабочие отравляются чем-то и
заживо гниют; его несколько раз судили и штрафовали за увечья рабочих; -
приходит кривой дьякон Ворошилов, пьяница, грязный,  засаленный  челове-
чишко, превосходный гитарист и гармонист, рябое скуластое лицо его в се-
рых волосах, толстых, как иглы ежа; у  дьякона  маленькие  холеные  руки
женщины и красивый - ярко-синий - глаз: дьякона так  и  зовут  "Краденый
глаз".
   Приходят бойкие девицы из села и казачки из станицы, иногда с ними  -
Леска. В небольшой комнате, тесно заставленной диванами, садятся за  тя-
желый круглый стол, нагруженный копченой птицей,  окороками,  множеством
всяких солений, мочеными яблоками и арбузами, квашеной, вилковой  капус-
той, - среди всей этой благостыни блестит четверть водки. - Петровский и
друзья его, почти молча, долго жуют, чавкают, сосут водку из  серебряной
"братской" стойки, - в нее входит четверть бутылки.
   Наелись. Степахин рыгает, как башкир; крестится дьякон, - нежно  улы-
баясь, настраивает гитару; переходят в большую комнату, где нет  мебели,
кроме полдюжины стульев, и начинают петь.
   Поют - дивно. Петровский - тенором, Степахин - густейшим  мягким  ба-
сом, у дьякона - хороший баритон, Маслов умело вторит  хозяину,  женщины
тоже обладают хорошими голосами,  -  особенно  выдается  чистотою  звука
контральто казачки Кубасовой; голос Лески криклив, - дьякон часто грозит
ей пальцем. Поют благоговейно, как пели бы во храме, и все строго  смот-
рят друг на друга, - только Степахин,  широко  расставив  ноги,  опустил
глаза, и лицо у него удивленное, точно он не верит, что это из его горла
бесконечно льется бархатная  струя  звука.  Песни  мучительно  грустные,
иногда торжественно поется что-либо церковное, чаще всего "Покаяния две-
ри отверзи".
   Белки рачьих глаз Петровского налиты кровью, он вытягивается всем те-
лом, как солдат в строю, и орет:
   - Дьякон - плясу! Тихон - делай! Живем!
   - Начали! - отзывается дьякон, взмахивая гитарой и хитрейшим  перебо-
ром струн, с ловкостью фокусника начинает играть трепака, а  Степахин  -
пляшет. Деревянное лицо мыловара освещено мечтательной усмешкой, грузное
тело его исполнено гибкой, звериной грации, он плавает по комнате легко,
как сом в омуте, весь в красивых ритмических судорогах и, бесшумно выпи-
сывая ногами затейливые фигуры, смотрит на всех взглядом счастливого че-
ловека. Пляшет он чарующе хорошо, и хотя казачка Кубасова,  подвизгивая,
заманчиво и ловко ходит вокруг него, но Степахин затмевает ее  невырази-
мой красотой ритмических движений мощного тела, -  его  пляска  опьяняет
всех.
   Африкан Петровский озверел от радости, орет, свистит, взмахивает баш-
кой, вытряхивая из глаз слезы, дьякон, перестав играть, обнимает  Степа-
хина, целует и, задыхаясь, бормочет:
   - Тихон! - богослужебно... Голубчик. Все... Все простится...
   А Маслов кружится около них и кричит:
   - Тихон! Царь! Талант! Убийца!
   Эти люди выпили две четверти водки, но только теперь они  хмелеют,  и
мне кажется, что это - опьянение от радости, от взаимных ласк и  похвал.
Женщины тоже охмелели, глаза их жадно горят, на  щеках  жаркий  румянец,
они обмахиваются платочками и возбуждены, как застоявшиеся лошади, кото-
рых вывели из темной конюшни на широкий двор, на свет и тепло  весеннего
дня.
   Леска, полуоткрыв рот, дышит тяжело, смотрит  на  Степахина  сердито,
влажными глазами и, покачиваясь на стуле, шаркает по полу подошвами баш-
маков.
   За окнами свистит и воет ветер, в трубе печи гудит, белые крылья шар-
кают по стеклам окон. - Степахин, вытирая пестрым платком  потное  лицо,
говорит тихо и виновато:
   - Из-за плясок этих, в хороших людях никакого уважения нету ко мне...
   Петровский яростно обкладывает хороших людей многословной  затейливой
матерщиной. Женщины фальшиво взвизгивают, желая показать, что им  стыдно
- а сочетания зазорных слов  победно  обнаруживают  прелестную  гибкость
русского языка.
   Снова играет дьякон, а Петровский пляшет, бурно, удало, с треском,  с
грохотом и криками, как-будто разрывая и ломая что-то невидимо  стесняю-
щее его, пляшет Леска,  как  безумный  неумело  прыгает  Маслов.  Топот,
свист, визг, непрерывное мелькание пестрых юбок, и, отчеканивая каблука-
ми дробь, Петровский свирепо, мстительно орет:
   - Эх-ма! Пропадаю-у!
   Слышно, как он скрипит зубами. В этом исступленном весельи нет смеха,
нет легкой, окрыленной радости, поднимающей человека над землей,  это  -
почти религиозный восторг; он напоминает радения хлыстов, пляски  дерви-
шей в Закавказье. В этом вихре тел - сокрушительная силища, и  безысход-
ное метание ее кажется мне близким отчаянию. Все эти люди -  талантливы,
каждый по-своему, жутко талантливы; они опьяняют друг друга исступленной
любовью к песне, к пляске, к телу женщины, к победоносной красоте движе-
ния и звука, все, что они делают, похоже на богослужение дикарей.
   Петровский снимает меня с дежурства для участия в  "монашьем  житье",
потому что я много знаю хороших песен, не плохо умею  "сказывать"  их  и
могу, не пьянея, глотать множество неприятной мне водки.
   - Пешков, - валяй! - орет он, - он орет, даже когда обнимает  женщин,
ревет зверем, - это его потребность.
   Становлюсь к стене и "валяю". Нарочито выбирая трогательные и  краси-
вые, - я "сказываю" песни, стараясь обнажить красоту  слова  и  чувства,
скрытую в них. И подчиняюсь силе их неизбывной тоски, близкой моей душе,
враждебно отрицаемой разумом.
   - Господи, - взывает дьякон, хватаясь за голову, его маленькие нежные
ладони совершенно тонут в космах полуседых волос.  Степахин  смотрит  на
меня изумленно и, кажется, с завистью, лицо его  вздрагивает  неприятно,
Петровский так стиснул зубы, что скулы его выступили желваками.  А  Мас-
лов, посадив Кубасову на колени себе, забыл о ней и глядит  в  пол,  как
больная собака. Не понимаю, чего мне надо от этих людей, но иногда дума-
лось, что если насытить их песнями до полноты душ, -  тогда  они  как-то
изменятся, обнаружат себя более понятными мне. Вот они, восхищаясь,  об-
нимают, целуют меня, дьякон плачет.
   - Разбойник, - говорит мне Маслов, гладя руку мою, Степахин молча це-
лует меня.
   - Пей, все равно пропадаешь! - ревет Петровский, а Леска,  размахивая
руками, говорит:
   - Влюбилася я в него, при всех говорю - влюбилася, даже ноги  трясут-
ся...
   А через минуту они ненасытно требуют еще чего-то.
   Знаю я, что они люди негодные, но - они религиозно поклоняются красо-
те, служат ей, до самозабвения, упиваются ядом ее и способны убить  себя
ради нее.
   Из этого противоречия возникает облако мутной тоски и душит меня. А у
них исступление восторга восходит до высшей точки своей, но - все  песни
уже спеты, пляски сплясаны.
   - Раздевай баб! - орет Петровский.
   Раздевал всегда Степахин, он делал это не торопясь, аккуратно  развя-
зывая тесемки, расстегивая крючки и деловито складывая в угол кофты, юб-
ки, рубахи.
   Рассматривали прекрасное тело Лески, осторожно трогали ее  вызывающие
груди, стройные ноги, великолепный живот, ходили вокруг женщин изумленно
охая и хвалили тело их так же восторженно, как песню, пляску. Потом сно-
ва шли к столу в маленькую комнату, ели, пили и -  начиналось  неописуе-
мое, кошмарное.
   Животная сила этих людей не удивляла меня - быки и  жеребцы  сильнее.
Но было жутко наблюдать нечто враждебное в их отношении к женщинам, кра-
сотою которых они только что почти благоговейно восхищались. В  их  сла-
дострастии я чувствовал примесь изощренной мести, и  казалось,  что  эта
месть возникает из отчаяния, из невозможности опустошить  себя,  освобо-
дить от чего-то, что угнетало и уродовало их.
   Помню ошеломивший меня крик Степахина: он  увидал  отражение  свое  в
зеркале, его красное лицо побурело, посинело, глаза исступленно  выкати-
лись, он забормотал:
   - Братцы - глядите-ка, Господи!
   И - взревел:
   - У меня - нечеловечья рожа - глядите! Нечеловечья же, - братцы!
   Схватил бутылку и швырнул в зеркало.
   - Вот тебе, дьяволово рыло, - на!
   Он был не пьян, хотя и много выпил, - когда дьякон  стал  успокаивать
его, он разумно говорил:
   - Отстань, отец... Я же знаю, - нечеловечьей жизнью живу. Али я чело-
век? У меня вместо души чорт медвежий, - ну, отстань. Ничего не  сделать
с этим...
   В каждом из них жило - ворочалось - что-то темное, страшное.  Женщины
взвизгивали от боли их укусов и щипков, но принимали жестокость как  не-
избежное, даже как приятное, а Леска нарочно раздражала Петровского  за-
дорными возгласами:
   - Ну - еще! Ну-ка, ущипни, ну?
   Кошачьи зрачки ее расширялись, и в эту минуту было в ней что-то похо-
жее на мученицу с картинки. Я боялся, что Петровский убьет ее.
   Однажды, на рассвете, идя с нею от начальника, я спросил:  зачем  она
позволяет мучить себя, издеваться над собою?
   - Так он сам же себя мучает. Они все так. Дьякон-то кусается,  а  сам
плачет.
   - Отчего это?
   - Дьякон - от старости, сил нет. А другие - Африкан со  Степахиным  -
тебе не понять, отчего. А я и знаю, да сказать не умею. Знаю я -  много,
а говорить не могу, покамест слова соберу - мысли  разбегутся,  а  когда
мысли дома - нету слов.
   Она, должно быть, действительно что-то понимала в этом буйстве сил, -
помню, весенней ночью, она горько плакала, говоря:
   - Жалко мне тебя, пропадешь, как птица на пожаре,  в  дыму.  Ушел  бы
лучше куда в другое место. Ой, всех жалко мне...
   И нежными словами матери, с бесстрашной мудростью  человека,  который
заглянул глубоко во тьму души и печально испугался тьмы, она долго расс-
казывала мне страшное и бесстыдное.
   Теперь мне кажется, что предо мною разыгрывалась тяжелая драма борьбы
двух начал - животного и человеческого: человек пытается сразу и навсег-
да удовлетворить животное в себе, освободиться от его ненасытных  требо-
ваний, а оно, разрастаясь в нем, все более порабощает его.
   А в ту пору эти буйные праздники плоти возбуждали во мне отвращение и
тоску, смешанные с жалостью к людям, - особенно жалко было  женщин.  Но,
изнывая в тоске, я не хотел отказаться от участия в безумствах "монашьей
жизни", - говоря высоким стилем, я страдал  тогда  "фанатизмом  знания",
меня пленил и вел за собою "фанатик знания - Сатана".
   - Все надо знать, все надо понять, - сурово сквозь зубы  говорил  мне
М. А. Ромась, посасывая трубку,  дымно  плевал  и  следил,  как  голубые
струйки дыма путаются в серых волосах его бороды. - Не подобает жить без
оправдания, это значило бы - живете бессмысленно. Так что  -  привыкайте
заглядывать во все щели и ямы, может, там, где-то и затискана  вам  пот-
ребная истина. Живите безбоязненно, не бегая от неприятного и страшного,
- неприятно и страшно, потому что непонятно. Вот что!
   Я и заглядывал всюду, не щадя себя, и так узнал многое, чего мне лич-
но лучше бы не знать, но о чем рассказать людям - необходимо, ибо это  -
их жизнь трудная, грязная драма борьбы  животного  в  человеке,  который
стремится к победе над стихиею в себе и вне себя.
   Если в мире существует нечто поистине священное и  великое,  так  это
только непрерывно растущий человек, - ценный даже тогда, когда он  нена-
вистен мне.
   Впрочем, - внимательно вникнув в игру жизни, я разучился  ненавидеть,
и не потому, что это трудно - ненависть очень легко дается, - а  потому,
что это бесполезно и даже унизительно, - ибо - в конце концов ненавидишь
нечто свое собственное.
   Да, философия - особенно же моральная - скучное дело, но  когда  душа
намозолена жизнью до крови и горько плачет от неисчерпаемой любви к "ве-
ликолепному пустяку" - человеку, невольно начинаешь философствовать, ибо
- хочется утешить себя.

   ---------------

   Прожив на станции Добринка три или четыре месяца, я почувствовал, что
больше - не могу, потому что, кроме исступленных радений у  Петровского,
меня начала деспотически угнетать кухарка его, Маремьяна, женщина сорока
шести лет и ростом два аршина десять вершков; взвешенная в  багажной  на
весах "фербэнкс", она показала шесть пудов тринадцать фунтов. На ее мед-
ном луноподобном лице сердито сверкали круглые зелененькие глазки, напо-
миная окись меди, под левым помещалась  бородавка,  он  всегда  подозри-
тельно хмурился. Была она грамотна, с наслаждением читала жития  велико-
мучеников и всею силой обширнейшего сердца своего ненавидела императоров
Диоклетиана и Деция.
   - Нарвались бы они на меня, я б им зенки-то выдрала!
   Но свирепость, обращенная в далекое прошлое, не мешала ей рабски тре-
петать перед "Актрисой", Масловым. В часы пьяных ужинов она служила  ему
особенно благоговейно, заглядывая в его лживые глаза взглядом счастливой
собаки. Иногда он, притворяясь пьяным, ложился на пол, бил себя в  грудь
и стонал:
   - Плохо мне, плохо-о...
   Она испуганно хватала его на руки, и как ребенка, уносила  куда-то  в
кухню к себе.
   Его звали - Мартин, но она часто, должно быть со страха пред ним, пу-
тала имя его с именем хозяина и называла:
   - Мартыкан.
   Тогда он, вскакивая с пола, безобразно визжал:
   - Что-о? Как?
   Прижав руки к животу, Маремьяна кланялась ему в пояс и просила  хрип-
лым от испуга голосом:
   - Прости, Христа ради...
   Он еще более пугал ее свистящим тонким визгом, - тогда огромная  баба
молча, виновато мигала глазами, из них выскакивали какие-то  мутно-зеле-
ные слезинки. Все хохотали, а Маслов, бодая ее головою в живот,  ласково
говорил:
   - Ну, - иди, чучело! Иди, нянька...
   И когда она осторожно уходила - рассказывала, не без гордости:
   - Буйвол, а сердце - необыкновенной нежности...
   В начале дней нашего знакомства Маремьяна и ко мне относилась  добро-
душно и ласково, как мать, но однажды я сказал ей что-то  порицающее  ее
рабью покорность "Актрисе". Она даже отшатнулась от меня, точно я ее ки-
пятком ошпарил. Зеленые шарики ее глаз налились кровью, побурели, грузно
присев на скамью, задыхаясь в злом возмущении, качаясь всем  телом,  она
бормотала:
   - Ма-мальчишка, - да ты что это? Это - про него, ты?  Эдаким-то  сло-
вом? Да - я тебя... Он тебя... Тебя надо на мельнице смолоть! Ты - с ума
ли сошел? Он - святе святого, а ты... Ты - кто?
   И крикнула, неожиданно густо:
   - Отравить тебя, волчья душа! Уйди!
   Я был опрокинут этим взрывом изумленной злобы и, несмотря  на  юность
мою, почувствовал, что грубо коснулся чего-то  поистине  священного  или
очень наболевшего. Но - как я мог догадаться, что эта масса жира и мяса,
размещенная на огромных костях, носит в себе  нечто  неприкосновенное  и
столь дорогое для нее? Так учила меня жизнь понимать  равноценность  лю-
дей, уважать тайно живущее в них,  учила  осторожней,  бережливее  отно-
ситься к ним.
   После этого Маремьяна, люто возненавидев меня, возложила на плечи мои
множество обязанностей по хозяйству начальника станции. Сменяясь  с  де-
журства, после бессонной ночи, я должен был колоть и  таскать  дрова  на
кухню и в комнаты, чистить медную посуду, топить печи, ухаживать за  ло-
шадью Петровского и делать еще многое, что поглощало почти половину мое-
го дня, не оставляя времени для книг и для сна. Женщина откровенно  гро-
зила мне:
   - Затираню до того, что на Кавказ сбежишь.
   "Кавказ требует привычки", - вспоминал я изречение Баринова и написал
начальству в Борисоглебск прошение, в котором - стихами - изобразил  Ма-
ремьянино тиранство. Прошение имело успех: вскоре меня перевели  на  то-
варную станцию Борисоглебска, поручив мне хранение брезентов,  мешков  и
починку их.
   Там я познакомился с обширной группой интеллигентов.  Почти  все  они
были "неблагонадежны", изведали тюрьмы и ссылку, они много читали, знали
иностранные языки, все это - исключенные студенты, семинаристы,  статис-
тики, офицер флота, двое офицеров армии.
   Эту группу - человек шестьдесят - собрал в городах Волги некто М.  Е.
Ададуров, делец, предложивший Правлению Грязе-Царицынской дороги искоре-
нить силами таких людей невероятное воровство грузов. Они горячо взялись
за это дело, разоблачали плутни начальников станции, весовщиков, кондук-
торов, рабочих и хвастались друг перед другом удачной ловлей воров.  Мне
казалось, что все они могли бы и должны делать что-то иное, более  отве-
чающее их достоинству, способностям, прошлому, - я тогда еще не ясно по-
нимал, что в России запрещено "сеять разумное, доброе, вечное".
   Я шел по середине, между первобытными людьми города и  "культуртреге-
рами" своеобразного типа, и мне было хорошо видно несоединимое  различие
этих групп.
   Весь город, конечно, знал, что "ададуровцы" "политики, - из тех,  ко-
торых вешают", и, зорко следя за работой этих людей,  ненавидел,  боялся
их. Жутко было подмечать злые, трусливо-мстительные взгляды  обывателей,
- они ненавидели "ададуровцев" и за страх, как личных врагов своих, и за
совесть, как врагов "веры и царя".
   Мой знакомый токарь, Павел Крюков, сидя со мною в кабаке за  бутылкою
пива, громко рассуждал:
   - Как можно допускать к делу этаких людей? Их надо гнать на необитае-
мые острова, - в Робинзоны их отдать! А - того лучше -  перевешать!  Два
года тому назад вешали их в Питере.
   Крюков был человек весьма начитанный, увлекался географией и  стихами
Жуковского, имел штук двадцать хороших книг и среди них "Процесс первого
марта". Таинственно давая мне эту книгу, он сказал:
   - Вот, почитай, каковы они! Берегись, гляди, - ни за грош погубят!
   Так рассуждал не один он, разумеется.
   ... Я познакомился с литератором Старостиным-Маненковым - он служил в
канцелярии товарного отдела Грязе-Царицынской дороги.
   Среднего роста, полный, Старостин напоминал скопца безволосым  пухлым
лицом и бесцветными мертвыми глазами; тяжелая походка, неуверенные  дви-
жения усиливали это сходство. Его дряблое тело являлось вместилищем раз-
нообразных болезней, - мнительность усиливала и обостряла их. Он  непре-
рывно охал, кряхтел, кашлял и плевал по  всем  направлениям,  -  в  ящик
из-под макарон, служивший ему для рваной бумаги, в горшки цветов на  по-
доконниках, в пепельницу и просто на пол, к двери. Понатужится,  плюнет,
посмотрит на результат и, сокрушенно покачивая лысоватой  головой,  ска-
жет:
   - Плохо!
   Вечерами в своей маленькой комнатке с кумачными занавесками на окнах,
горшками фуксий и гераней на подоконниках, с иконой мучеников  Кирика  и
Улиты в углу, он, сидя за столом, тяжело нагруженным ворохами исписанной
бумаги, пил маленькими рюмочками водку, закусывал репчатым луком и жало-
вался, тонко взвизгивая:
   - Глеб Успенский глумится над мужиком, а я пишу кровью сердца! Ты,  -
читающий человек, - ну скажи мне: где, в чем, какая  разница  между  Ус-
пенским и Лейкиным? Однако его печатают в лучших журналах, а - я...
   Рассказы Старостина печатались в провинциальных газетах, но один  или
два были помещены, кажется, в журнале "Дело". -  Старостин  любил,  чтоб
ему напоминали об этом.
   Я напоминал.
   - Много ли? - печально, но уже не так жалобно, восклицал он.
   - Много.
   Он сполз со стула на пол, полез на четвереньках под  широкую  кровать
и, вытащив оттуда большой узел, завязанный в серую шаль, хлопнул по узлу
ладонью, поднял облако пыли, закричал, задыхаясь:
   - Вот - все готово! Соком сердца написано! Да-да! Кр-ровью...
   Лицо его багровело, глаза наливались пьяной слезой, но однажды, трез-
вый, он прочитал мне только-что написанный им рассказ о мужике,  который
во время пожара спас от гибели в огне любимую лошадь станового пристава,
а пристав, за час до этого подвига, выбил герою мужику два зуба за кражу
шкворня. Мужик сильно ожегся, геройствуя, его отправили в больницу.
   Прочитал Старостин эту трогательную историю и радостно заплакал,  за-
бормотал восхищенно:
   - Как это хорошо, как задушевно написано! Н-да,  брат,  д-да!  Учись,
вникай в душу...
   Рассказ очень не понравился мне, но я тоже едва не заплакал, видя ра-
дость автора. Его искреннее чувство так же искренно волновало и меня.
   Но отчего же плакал этот неприятно смешной человек.  Я  попросил  его
дать мне рукопись и дома еще раз прочитал ее. Нет, рассказ  был  написан
слащаво и нарочито жалобно, как пишутся фальшивые  прошения  "несчастных
страдальцев" добрым и богатым вдовам. А все-таки, чем же вызваны искрен-
ние слезы автора и эта детская радость его?
   - Не нравится мне рассказ, - сознался я Старостину.
   Любовно складывая страницы рукописи, он вздохнул:
   - Груб ты! И непонятлив.
   - Что вас трогает в нем?
   - Душа! - сердито крикнул он. - Душа в нем сияет!
   Покричав на меня, сколько ему нравилось, он выпил водки и внушительно
заговорил:
   - Учись! Вот стихи пишешь ты, это глупо. Этого не надо.  Надсоном  ты
не будешь, у тебя не та закваска, у тебя сердца нет, ты человек  грубый.
Помни: на стихах Пушкин погубил свой недюжинный талант. Проза - вот нас-
тоящая литература, - святая, честная проза.
   Он сам служил для меня олицетворением этой святой прозы, а густой чад
ее уже и тогда душил меня.
   У Старостина была любовница, его квартирная хозяйка, женщина с  полу-
пудовыми грудями и задом, который не помещался на стуле. В день ее  име-
нин Старостин торжественно поднес ей  широкое  плетеное  кресло,  -  это
очень тронуло женщину. Трижды поцеловав возлюбленного в губы, она сказа-
ла, обращаясь ко мне:
   - Вот, молодой юноша, учитесь у старших, как надо ублажать даму.
   Старостин стоял рядом с нею, счастливо  улыбался  и  дергал  пальцами
свои серые уши, мягкие, как у собаки.
   Был яркий день конца марта, на окнах обильно цвели фикусы, в  комнату
вливался весенний лепет вешних вод, в комнате стоял густой запах горяче-
го пирога, мыла и табаку.
   Юность и малограмотность не мешали мне тревожно чувствовать скрытые в
"святой, честной прозе" возможности тяжких и пошлых драм.
   Мечтая о каких-то великих подвигах, о ярких радостях жизни, я охранял
мешки, брезенты, щиты, шпалы и дрова от  расхищения  казаками  ближайшей
станции. Я читал Гейне и Шекспира, а по ночам, бывало, вдруг вспомнив  о
действительности, тихонько гниющей вокруг, часами сидел или лежал, ниче-
го не понимая, точно оглушенный ударом палки по голове.
   В городе, насквозь пропитанном запахами сала, мыла, гнилого мяса, го-
родской голова приглашал духовенство служить молебны об изгнании  чертей
из колодца на дворе у него.
   Учитель городского училища порол по субботам в бане свою жену; иногда
она вырывалась от него, и нагая, толстая, бегала по саду, он же  гонялся
за нею с прутьями в руках.
   Соседи учителя приглашали знакомых смотреть на этот спектакль  сквозь
щели забора.
   Я тоже ходил смотреть - на публику; подрался с кем-то и едва не попал
в полицию. Один из обывателей уговаривал меня:
   - Ну, чего ты разгорячился? Ведь на этакую  штуку  всякому  интересно
взглянуть. Такой случай и в Москве не покажут.
   Железнодорожный конторщик, у которого я нанимал угол за рубль  в  ме-
сяц, искренно убеждал меня, что все евреи не только мошенники, но еще  и
двуполые. Я спорил с ним, и вот, ночью, он в  сопровождении  жены  и  ее
брата подошел к моей койке, желая освидетельствовать:  не  еврей  ли  я?
Нужно было вывихнуть ему руку и разбить лицо его брату, чтобы отвязаться
от них.
   Кухарка исправника подмешивала в лепешки свою менструальную  кровь  и
кормила ими своего знакомого машиниста, чтобы возбудить у него нежное  к
ней чувство. Подруга кухарки рассказала машинисту о страшном колдовстве,
- бедняга испугался, пришел к доктору и заявил,  что  у  него  в  животе
что-то возится, хрюкает. Доктор высмеял его, а он, придя домой, залез  в
погреб и там повесился.
   Я рассказывал о всех этих и подобных им событиях  "ададуровцам",  они
относились к ним, как к забавным анекдотам, и весело хохотали,  к  моему
удивлению.
   Рассказывая, я искал объяснения фактов, но не находил объяснения. По-
вести мои оценивались, как смешные или скверные анекдоты, и  чаще  всего
слушатели утешительно говорили мне:
   - Не обращайте внимания на этих людей, просто, они с жиру бесятся!
   Но я видел, что хотя живут только для того,  чтоб  есть,  и  любовнее
всего занимаются накоплением запасов разнообразной пищи, как будто  ожи-
дая всемирного голода, однако это они командуют  жизнью,  они  грязно  и
тесно лепят ее. После всего, что я видел, жизнь хороших, умных  интелли-
гентов казалась мне скучной, бесцветной, она тянулась как бы  в  стороне
от полоумной темной суеты, которая создавала липкий быт бесконечных  бу-
ден. Чем более внимательно наблюдал я,  тем  более  неловко  и  тревожно
чувствовал себя. Мне казалось, что интеллигенты не сознают своего одино-
чества в маленьком грязном городе, где все люди чужды, враждебны им,  не
хотят ничего знать о Михайловском, Спенсере и ни  мало  не  интересуются
вопросом о том, насколько значительна роль личности в историческом  про-
цессе?
   На вечеринках интеллигенты осторожно ухаживали за какими-то сереньки-
ми женщинами, две из них, сестры, были удивительно похожи на летучих мы-
шей.
   Коренастый, колченогий Мазин, бывший офицер флота, увлекаясь Шопенга-
уером, красноречиво и восторженно говорил о  "метафизике  любви",  "инс-
тинкте рода", когда он немножко картаво произносил  эти  слова,  летучие
мыши, поджимая ноги, опускали черненькие глазки, плотно кутались в  свои
крылатые серенькие тальмочки, как будто опасаясь, что слова философа мо-
гут обнажить их.
   И вскоре Мазин получил от брата  летучих  мышей,  крупного  чиновника
Правления дороги, такую записку:
   - Если вы, сударь, не перестанете в присутствии моих сестер  разгова-
ривать о метафизиках любви, то я вам, во-первых, морду побью, а  во-вто-
рых, подам жалобу на вас Начальнику дороги.
   Присматривался я ко всему этому, прислушивался  и  вспоминал  ночи  у
Петровского, где обнаженно до глубины своей разыгрывалась буйная и  тем-
ная драма инстинкта и, ослепляя разум,  показывала  безумные,  отчаянные
игры любви. Полудикие люди, воры и пьяницы возвышались до экстаза, вели-
колепно и умело распевая красивые, сердечные песни своего народа, а "фи-
лософы", "радикалы", "народники" нескладно пели ноющие, пошленькие стиш-
ки: "Не осенний, мелкий дождичек", "Там, где тинный Булак" или:

   Коперник целый век трудился,
   Чтоб доказать земли вращенье.
   Дурак!..

   У меня не хватало ни разума, ни воображения, никаких сил, чтоб соеди-
нить эти два мира, разъединенные глубокой трещиной взаимного отчуждения.
   Вот и в этот час, когда я пишу о том, что было более тридцати лет то-
му назад, пишу и ясно вижу пред собою тех и этих людей, я чувствую  пол-
ное бессилие нарисовать словами фигуры близоруких книжников  в  очках  и
пенснэ, в брюках "на выпуск", в  разнообразных  пиджаках  и  однообразно
пестрых мантиях книжных слов. И это не потому, что одни грубы, угловаты,
их легко взять, а другие гладко вылощены утюгами книг, - нет, здесь,  на
мой взгляд, дана глубокая, почти племенная, во всяком случае, внутренняя
разобщенность*1.
   На одной стороне бессмысленно и безысходно мечется сила инстинкта, на
другой - бьется обескрыленной птицей разум, запертый  в  грязной  клетке
быта. Я думаю, что ни в одной стране  земли  творческие  силы  жизни  не
оторваны так далеко друг от друга, как это случилось у нас на Руси. Ког-
да я почти со страхом рассказывал о ночных радениях  у  Петровского,  я,
порою, чувствовал скрытую зависть людей "культуры" к радостям жизни  ди-
карей, и нередко мне казалось, что утехи Петровского  осуждаются  не  по
существу, а внешне, формально, из чувства "приличия".
   Только П. Е. Баженов сказал, глубоко вздыхая:
   - Ф-фа! Как это жутко!
   И, подумав, покусав бороду, добавил:
   - Я бы среди них пропал, как бык в трясине. Чем  сильнее  движения  -
тем скорее засасывает трясина. Да. Я понимаю, что влечет  к  ним  таких,
как вы: - мы живем пресной жизнью, не празднично и мелко. А там -  почти
эпос, эпическая жизнь. Знаете, - этот Петровский _______________
   *1 Тревожное ощущение духовной оторванности интеллигенции, как разум-
ного начала, от народной стихии всю жизнь  более  или  менее  настойчиво
преследовало меня. В литературной работе  моей  я  неоднократно  касался
этой темы, ею вызваны рассказы "Мой спутник" и  другие.  Постепенно  это
ощущение перерождалось в предчувствие катастрофы. В 1905  году,  сидя  в
Петропавловской крепости, я пытался разработать эту же тему в  неудачной
пьесе "Дети Солнца". Если разрыв воли и разума  является  тяжкой  драмой
жизни индивидуума, - в жизни народа этот разрыв -  трагедия.  давно  уже
под судом, - но у него есть "сильная рука" в Правлении. Недавно  у  него
был обыск по новому делу: кража чая из вагона. Он вынул из стола  бумагу
и сказал, подавая ее следователю: "Здесь честно записано все, что я  ук-
рал".
   Нахмурясь, Баженов задумчиво прикрыл глаза, закинул руки свои за шею,
помолчал, потом усмехнулся, говоря:
   - Честно - украл. Только русский человек может  сказать  так,  уверяю
вас! Мы, кажется, и в самом деле призваны соединять несоединимое. Страш-
но веселимся, жестоко любим... И так далее, в этом духе...
   Встав со стула, он потянулся, широко развел руки и заключил:
   - А, все-таки, - хороший народ мы, русские! Оттого,  должно  быть,  и
несчастны сверх меры...
   Баженов был один из немногих людей, которые вызывали у  меня  чувство
глубокой симпатии и сердечного уважения. Томский  семинарист,  он  после
долгих хлопот поступил в Киевский университет, но со второго  курса  его
исключили за "неблагонадежность", и несколько месяцев он сидел в тюрьме.
Волосатый, похожий на переодетого священника,  он  двигался  с  осторож-
ностью силача, и это придавало его крепкой  высокой  фигуре  барственную
важность, необычную в семинаристе. Обладал необыкновенно мягким голосом,
но не имел слуха и относился к музыке почти враждебно, говоря:
   - Она зовет в хаос.
   С его широкого рябого лица в темной окладистой бороде смотрели ласко-
во прищуренные серые глаза. Что-то снисходительно умное чувствовал  я  в
его отношении ко мне и ко всем людям. Он хорошо рассказывал мне  историю
развития христианства, увлекательно говорил о сектах первых веков, помо-
гал мне читать "Историю индуктивных наук" Узвелля. Беседуя, он  бесшумно
и легко расхаживал по комнате, засунув руки в  карманы  брюк  и,  подняв
брови, резко кивал головою, - единственный жест, которым он  подчеркивал
наиболее значительные места своей речи. Но порою, среди фразы, не кончив
ее, он задумывался, прикусив губами волосы  бороды,  почесывая  мизинцем
высокий изрытый оспой лоб, и долго стоял безмолвно. Эти  моменты  всегда
почему-то смутно тревожили меня. Однажды я спросил: о чем он думает?
   - Страшно много разума истрачено бесполезно, страшно  много,  -  тихо
сказал он. - И - какого разума!
   Он часто и убедительно говорил о красоте и силе мысли:
   - В конце концов, батя мой, все решает разум, - он - именно - и  есть
тот рычаг, который со временем перевернет весь мир.
   - А - точки опоры? - спросил я.
   - Народ, - убежденно ответил он, тряхнув головою. - В  частности  вы,
ваш мозг.
   Я очень любил его, сердечно верил ему.
   Тихим вечером, лежа с ним в степи, я рассказал ему, как говорил поли-
цейский Никифорыч о жалости и толстовец о Евангелии и Дарвине.
   Внимательно и молча выслушав меня, он ответил:
   - Дарвин, это - та истина, которую я не люблю, как не  любил  бы  ад,
будь он истиной. Но, видите ли, батя мой, - чем меньше трений  в  частях
машин, тем лучше она работает. В жизни - наоборот: чем  сильнее  трение,
тем быстрее идет жизнь к своей цели и к большей  разумности.  Разумность
же - это и есть справедливость, гармония интересов. Рассуждая последова-
тельно, - необходимо признать борьбу благим законом жизни. И тут ваш по-
лицейский прав: если жизнь - борьба, жалость - неуместна.
   Он задумался, лежа на спине, глядя в небо широко открытыми глазами.
   Солнце, опустясь в облако, раскалило его и расплавилось в нем,  прев-
ратясь в огромный костер красного огня, красные лучи легли на степь,  на
седые стебли прошлогодних былинок брызнуло розоватой росою.  Запахи  ве-
сенних трав и цветов стали сильнее, пьяней.
   Баженов вдруг сел, закурил папиросу, но тотчас же отбросил ее,  хмуро
говоря:
   - Я думаю, что гуманизм уже опоздал войти в жизнь, опоздал тысячи  на
три лет!.. Ну, мне надо итти в город, - идете?
   В конце мая меня перевели весовщиком на станцию Крутую  Волго-Донской
ветки, а в июне я получил  из  Борисоглебска  от  приятеля  переплетчика
письмо, в котором переплетчик извещал меня, что  Баженов  застрелился  в
июне, у кладбища. В письме была вложена записка Баженова:
   "Миша, продай мои вещи и заплати хозяевам квартиры 7 р. 30 к. А книги
Узвелля переплети и пошли на Крутую, Пешкову, Максимычу, "башке".  Спен-
сера - тоже ему. Остальные - тебе. Пачку книг на латинском  и  греческом
пошли в Киев, адрес вложен в них. Прощай, друг! Б."
   Прочитав записку, я испытал оглушающий удар в сердце. Трудно было по-
мириться с уходом из жизни такого, казалось,  крепкого  духом,  трезвого
человека.
   Что убило его?
   Мне вспомнилось, что однажды, в трактире, угощая меня пивом и немного
захмелев, он, вдруг, сказал мне:
   - Знаете, Максимыч, какая самая лучшая песня в этом мире?
   Наклонился через стол и, глядя в глаза мне глазами  доброго  медведя,
тихонько мягким баском пропел печально:

   Quand j'etais petit
   Je n'etais pas grand,
   J'allais a l'ecole
   Comme les petits enfants...

   Пропел, и глаза его стали влажными.
   - Прелестная песенка, честное слово. Такая простота в ней и,  знаете,
такая смешная печаль...
   Он перевел слова песни на русский язык, я не понял, чем восхищается в
ней - почти до слез - этот волосатый, большой, умный человек...
   После - я видел не мало людей, убитых "смешной печалью".

   ---------------

   Через несколько месяцев жизнь, сурово, но заботливо воспитывая  меня,
напомнила мне о Петровском, заставив испытать одно  из  наиболее  тяжких
впечатлений бытия моего.
   В Москве, в грязном трактире, где-то около Сухаревой башни,  за  стол
против меня сел длинный, тощий человек в очках; его костлявое лицо, ост-
ренькая бородка, жидкие - в стрелку - усы напомнили мне  Дон-Кихота  ри-
сунков Дорэ. На нем висел синий пиджак, явно чужой, нанковые серые штаны
с заплатами на коленях были смешно коротки, на одной  ноге  -  резиновая
галоша, на другой - кожаный опорок сапога. Покручивая кончики усов, ост-
рые как шилья, он голодно осмотрел меня мутными глазами, встал, прилепив
очки к седым бровям, и, пошатываясь, разводя руками, как слепой, подошел
ко мне:
   - Присяжный поверенный Гладков.
   Грязными пальцами расписался с росчерком в воздухе и повторил  внуши-
тельно:
   - Алексей Гладков.
   Говоря хрипло, он вертел шеей, точно его душила петля, невидимая мне.
   Конечно, он оказался человеком благороднейшего сердца,  пострадал  за
бескорыстное служение правде и низвергнут врагами ее "на дно жизни". Ны-
не он стоит во главе ордена "Преподобной Аквавита", занимается  перепис-
кой  ролей  для  театров,  защитою  угнетенных  невинностей,   а   также
"стрельбою по сердцам и карманам нищелюбивых купчих".
   - Россиянин, - а баба его - особенно, - любит страдать:  страдание  -
или рассказ о нем - суть духовная горчица, без коей  ничто  не  лезет  в
сердце, ожиревшее от разнообразной и обильной пищи телесной.
   Я уже не мало наблюдал людей этого типа, привык относиться к ним  не-
доверчиво, но - всегда с напряженным интересом, -  в  человеке,  который
упрямо лезет куда-то вверх, вполне разумен интерес к  людям  свалившимся
оттуда. А затем так называемые "павшие люди", темные грешники часто  бы-
вают духовно богаче и даже красивее признанных праведников, у которых  я
еще в юности моей замечал нечто общее с восковыми фигурами паноптикумов.
   Часа через два я лежал рядом с Гладковым на нарах  мрачной  ночлежки.
Закинув руки под голову, вытянув жердеподобно тело свое, адвокат  утешал
меня афоризмами волчьей злости, бородка его торчала чортовым  хвостиком,
вздрагивая, когда он кашлял; - был он  трогательно  жалок  в  бессильной
злобе своей и весь, как еж, украсился иглами едких слов.
   Над нами висел сводчатый потолок подвала, по стене текла рыжая  паху-
чая мокреть, с пола вздымался кислый запах гниющей земли, в сумраке бре-
дили и храпели тела, окутанные лохмотьями. Окно с толстой  железной  ре-
шеткой смотрело в яму, выложенную кирпичем, в яме сидел кот; должно быть
больной, - он страдальчески мяукал. - На нарах, под окном  сидел  по-ту-
рецки уродливо толстый волосатый человечище, чинил штаны при свете огар-
ка и хрипуче гудел:

   Взбранной воеводе победительная,
   Но яко избавльшеся от бед,
   Благодарственная восписуем Ти
   Раби Твои, Богородице.

   Споет, звучно шлепнет толстыми губами и - начинает  тянуть  с  начала
тот же гимн.
   - Пимен Маслов - химик, гениальный человек, - сказал о нем Гладков. В
этой яме валялось еще несколько гениальных людей, между  ними  "знамени-
тейший" пианист Брагин, маленький и ловкий, точно юноша, а в густой шап-
ке волнистых его волос - седые пряди и под глазами - синие  мешки.  Меня
поразила двойственность его лица: печальной красоте женских глаз  непри-
миримо противоречила кривая усмешка, губы у него были тонкие,  злая  ус-
мешка эта казалась приклеенной к ним неподвижно, навсегда.
   Утром Гладков сказал мне:
   - Сейчас мы будем посвящать в кавалеры "Аквавита" новообращенного,  -
вот, этого. Погляди, церемония замечательная.
   Он указал мне молодого кудрявого человека в одной рубахе без  штанов,
- человек был давно и до-синя пьян, голубые зрачки его глаз бессмысленно
застыли в кровавой сетке белков. Он сидел  на  нарах,  перед  ним  стоял
толстый химик, раскрашивая щеки его фуксином, брови и усы  жженой  проб-
кой.
   - Не надо, - бормотал кудрявый, болтая голыми ногами, а Гладков гово-
рил мне, закручивая усы.
   - Купеческий сын, студиозус, пятую неделю пьет с нами. Все  пропил  -
деньги, одежду...
   Явилась круглая жирная баба с провалившейся или перебитой переносицей
и наглыми глазами; она принесла сверток рогож и  бросила  его  на  нары,
сказав:
   - Облачение - готово...
   - Одеваться! - крикнул Гладков.
   Пятеро угрюмых людей призрачно двигались в  темноте  подвала,  серые,
лохматые; "пианист" старательно раздувал угли в кастрюле. Люди  изредка,
ворчливо, перекидывались краткими словами:
   - Двигай...
   - Тише!
   - Стой, куда?
   Выдвинули нару на середину подвала. Маслов напялил на  себя  ризу  из
рогожи, надел картонную камилавку, а Гладков облачился дьяконом.
   Четверо людей схватили кудрявого студента за ноги и за руки.
   - Не надо - пожалуйста! - вздохнул он, когда его уложили на нару.
   - Хор готов? - крикнул адвокат, размахивая кастрюлей и окуривая лежа-
щего, в ней трещали угли, из нее поднимался синий  дым  тлеющих  листьев
веника, человек, лежа на нарах, морщился, кашлял,  закрыв  глаза,  сучил
ногами как муха, стуча пятками по доскам.
   - Вонме-ем! - возгласил Гладков; одетый в рогожи он стал  карикатурно
страшен; как-то особенно резко крутил шеей, вздергивал голову  и  кривил
лицо.
   Маслов, стоя в ногах студента, гнусовато на распев заговорил:
   - Братие! Возопиим ко Диаволу о упокоении свежепогибшего во  пьянстве
и рабстве Вавилонстием болярина Иакова, да примет его сатана с честию  и
радостию и да погрузит в мерзость адову во веки веко-ов!
   Пятеро лохматых оборванцев, тесной грудой стоя с правой стороны  нар,
мрачно запели кощунственную песнь; хриплые голоса звучали в каменной яме
глухо, подземно. Роль регента исполнял Брагин, красиво дирижируя  правой
рукой, предостерегающе подняв левую.
   Трудно было удивить меня бесстыдством, - слишком много видел я его  в
разных формах, - но эти люди пели нечто  невыразимо  мерзкое,  обнаружив
сочетанием бесстыдных слов  и  образов,  поистине,  дьяволову  фантазию,
безграничную извращенность. Ни прежде, ни после этого, до сего дня, я не
слышал ничего извращенного более утонченно и отчаянно. Пять глоток изли-
вали на человека поток ядовитой грязи, - они делали это без увлечения, а
как нечто обязательное, они не забавлялись, - а - служили, и ясно было -
служат не впервые, церемония уничтожения  человека  развивалась  гладко,
связно, торжественно, как в церкви.
   Подавленный, я слушал все более затейливо гнусные возгласы  Гладкова,
циническое чтение "химика", глухой рев хора и смотрел на человека, кото-
рого заживо отпевали, служа над ним кощунственную литургию.
   Сложив руки на груди, он шевелил губами, неслышно бормотал  и  кричал
что-то, моргал вытаращенными глазами, глупо улыбался и - вдруг испуганно
вздрагивал, пытаясь соскочить с нар, - хористы  молча  прижимали  его  к
доскам.
   Вероятно, "церемония" показалась бы  менее  отвратительной,  если  бы
грязные призраки смотрели на нее как на забаву, игру, - если бы они сме-
ялись, хотя бы, смехом циников, смехом отчаяния "бывших людей", изуродо-
ванных жизнью, горько обиженных ею. Но они относились к  своему  делу  с
угрюмой напряженностью убийц, они вели себя, как жрецы,  принося  жертву
духу болезненно и мстительно разнузданного воображения.
   Обессиленный, онемев, я чувствовал, что страшная тяжесть давит  меня,
погружая в невылазную трясину, что эти призрачные люди отпевают, хоронят
и меня. Помню, что я глупо и растерянно улыбался и был момент,  когда  я
хотел просить:
   - Перестаньте, это нехорошо, - это - страшно и вовсе не шутка.
   Особенно резал ухо и сердце тонкий голос "пианиста";  пианист  надор-
ванно выл, закрыв глаза, закинув голову, выгнув кадык; его вой, покрывая
хриплые голоса других певцов, плавал в дымном сумраке, и как-то особенно
сладострастно обнажал мерзость слов. Меня мутило  звериное  желание  за-
выть, зарычать.
   - Могила! - крикнул Гладков, взмахивая кадилом-кастрюлей.
   Хор во всю силу грянул:

   Гряди, гряди,
   Гроб, гроб...

и - вошла баба с перебитым носом, совершенно голая, она шла приплясывая, ее дряблое тело вздрагивало, груди кошелями опускались на живот, живот свисал жирным мешком на толстые ноги в лиловых пятнах шрамов и язв, в синих узлах вен.
   Маслов встретил ее непристойным жестом, дьякон Гладков повторил  этот
жест, баба, взвизгивая гадости, приложилась к  ним  поочередно;  хористы
подняли ее за руки, за ноги и положили на нару рядом с отпетым.
   - О-о, не надо, - крикнул он визгливо, попытался спустить ноги с нар,
но его прижали к доскам и под новый, почти плясовой, а все-таки -  мрач-
ный мотив отвратительной песенки, баба  наклонясь  над  ним,  встряхивая
грязно-серыми кошелями грудей, начала мастурбировать его.
   Тут я вспомнил "Королеву Марго" - лучшее видение всей жизни моей, - в
груди ярко взорвалось что-то, я бросился на эти  остатки  людей  и  стал
бить их по мордам.
   ...К вечеру я нашел себя под насыпью железнодорожного пути, на  груде
шпал, пальцы рук моих были разбиты, сочились кровью, левый глаз  закрыла
опухоль. С неба, грязного как земля, сыпался  осенний  дождь,  я  срывал
пучки мокрой жухлой травы и, вытирая ею лицо, руки, думал о том, что бы-
ло показано мне.
   Я был здоров, обладал недюжинной силой, мог девять раз, не спеша, ис-
тово перекреститься двухпудовой гирей, легко носил  по  два  пятипудовых
мешка муки, - но в этот час я чувствовал себя  совершенно  обездушенным,
ослабевшим, как больной ребенок. Мне хотелось плакать от горькой  обиды.
Я жадно искал причаститься той красоте жизни, которой так соблазнительно
дышат книги, хотел радостно полюбоваться чем-то, что укрепило  бы  меня.
Уже наступило для меня время испытать радости жизни, ибо все чаще я ощу-
щал приливы и толчки злобы, - темной жаркой  волною  она  поднималась  в
груди, ослепляя разум, сила ее превращала острое мое внимание к людям  в
брезгливое, тяжелое презрение к ним.
   Было мучительно обидно, - почему я встречаю так много грязного и жал-
кого, тяжко глупого или странного?
   Было страшно вспоминать "церемонию"  в  ночлежке,  сверлил  ухо  крик
Гладкова:
   - Могила! - и расплывалось перед глазами отвратительное тело бабы,  -
куча злой и похотливой мерзости, в которую хотели зарыть живого  челове-
ка.
   И тут, вспомнив разнузданность "монашьей жизни"  Петровского,  я  по-
чувствовал, как невинно бешенство плоти здоровых людей,  сравнительно  с
безумием гнили, не утратившей внешний облик человека.
   Там было некое идолопоклонство красоте; там полудикие  люди  молились
от избытка сил, считая этот избыток грехом и карою, - может быть, бунтуя
в призрачной надежде на свободу, боясь "погубить душу" в ненасытной жаж-
де тела.
   Здесь - бессилие поникло до мрачного отчаяния, до гнуснейшего,  мсти-
тельного осмеяния того инстинкта, который непрерывно победоносно засева-
ет опустошенные смертью поля жизни и является возбудителем всей  красоты
мира; здесь свински подрывали самый корень жизни, отравляя гноем больно-
го воображения таинственно прекрасные истоки ее.
   Но - что же это за жизнь там, наверху, откуда люди падают так страшно
низко?

   (Окончание           следует.)lrwdЮ{fjЦfФ{µ`jНлДЦПЫR}EpИД]ФЮГlДИlПИК-
JЮBНfд=r]UФJU ХЦ#_24




   М. ГОРЬКИЙ.

   ЗАМЕТКА ЧИТАТЕЛЯ.

   Одно из самых крупных событий двадцатого века то, что  человек,  нау-
чившись летать над землею, тотчас же перестал удивляться  этому.  Утрату
человеком удивления пред выдумками его разума, пред созданием его рук, я
считаю фактом огромной важности, и мне кажется, что  человек  двадцатого
века начинает думать уже так:
   - Летаю в воздухе, плаваю под водою, могу передвигаться по  земле  со
скоростью, которая раньше не мыслилась, открыл и утилизирую таинственный
радий, могу разговаривать с любой точкой планеты моей  по  телефону  без
проволок, как будто скоро уже открою тайну долголетия. Что там еще скры-
то от меня?
   И дерзко, упорно исследуя хитрости природы, главного врага его, чело-
век все быстрее овладевает ее силами, создавая для себя  "вторую  приро-
ду". При этом он продолжает жить в высшей степени скверно и все сквернее
относится к "ближнему", подобному себе.
   Я думаю, что скверненькая жизнь так и будет продолжаться до поры, по-
ка человек не поймет, что его основным свойством должно  быть  удивление
пред самим собою. Пред самим собою, во  всей  полноте  своих  творческих
сил, он еще никогда не удивлялся, а ведь в мире нашем только это, только
силы его разума, воображения,  интуиции  и  неутомимость  его  в  труде,
действительно, достойны изумления.
   Странно, даже несколько  смешно  наблюдать  удивление  человека  пред
граммофоном, кинематографом, автомобилем, но неутомимый творец множества
остроумных полезностей и утешающих забав - человек не чувствует  удивле-
ния пред самим собою. Вещами, машинами любуются так, как будто они  яви-
лись в наш мир своей волею, а не по воле существа, создавшего их.
   * * *

   Человек значит неизмеримо больше, чем принято думать о нем, и  больше
того, что он сам думает о себе. Говоря так, я говорю о совершенно  конк-
ретном человеке, украшенном множеством недостатков и пороков, о  великом
грешнике против ближнего и против себя самого. Известно, что  он  служит
вместилищем семи смертных грехов.
   Завистлив, но, тысячелетия завидуя полету птиц, научился и сам летать
птицей.
   Жаден до чужой силы, но, питаясь ею, создал  бесчисленное  количество
разнообразных сокровищ и, в их числе, великолепные  машины,  уже  значи-
тельно облегчающие тяжесть труда его.
   Любострастен, но в греховном тяготении своем к  женщине  выдумал  для
соблазна ее и для украшения себя поэзию бессмертной красоты.
   Лжив, - но выдумал то, чего не было: прекрасные мифы,  веселых  богов
Олимпа и Прометея, врага им, выдумал Валгаллу и сатану,  множество  вол-
шебных сказок и необыкновенных людей - дон Кихота, Робинзона Крузо, Гам-
лета, Фауста и десятки подобных.
   Скуп, ибо слишком любит копить пустяки и все-таки слишком жалеет тра-
тить силы свои для достижения лучшего, чем то, чего он уже достиг.
   Горд, но я думаю, что это не грех, потому что с той поры как он начал
ходить на задних ногах, а передние развил как  искуснейшее  орудие  всех
орудий, он имеет право гордиться собою.
   Ленив, - вот самый тяжкий из всех смертных грехов его, именно  благо-
даря лени и преждевременному стремлению к покою, он так медленно изменя-
ет постыдные и мучительные условия его жизни.
   Затем я бы сказал о человеке так: это самое  загадочное  существо  из
всех населяющих землю, существо, одаренное безграничной силою  воображе-
ния, неутомимой жаждой творчества, дерзкой страстью к разрушению содеян-
ного им, замечательной способностью всесторонне осмеивать самого себя  и
неуменьем удивляться себе самому. Вероятно, мудрецы, которые предпочита-
ют видеть человека в звериной шкуре, скажут, что я украсил  его  хвостом
павлина.

   * * *

   Кроме смертных грехов, часть которых только украшает его, человек,  -
как это известно, - испачкан и засорен  множеством  мелких,  дрянненьких
грешков.
   Но я не моралист, это ясно из сказанного выше, копаться в хламе дрян-
неньких грешков я не стану, считая такое занятие крайне  вредным.  Вред-
ным, - потому что пристальное рассматривание и  подчеркивание  маленьких
человеческих слабостей как раз и устанавливает удобный для строгих судей
мира, но унижающий человека "бытовой" взгляд на него, как на ничтожество
по природе. Взгляд этот очень приятен любителям "духовной чистоты", кро-
тости и покорности некоторым, издревле "господствующим идеям", на коих и
основано "общество", ныне изгнившее до корней своих.
   Этот взгляд разрешает относиться к человеку, как, примерно,  к  сырью
или - в лучшем случае -  "полуфабрикату".  Попирая  человека  "под  нози
своя", моралисты монументально возвышаются над  ним,  и  это  их  вполне
удовлетворяет.
   Разумеется, я не буду спорить против того, что человек иногда  охотно
оправдывает звание ничтожества, я сам нередко видел и вижу его  таковым.
Но я твердо знаю, что, по силе условий "социального воспитания", челове-
ку очень легко быть "плохим", и что у него слишком мало причин быть "хо-
рошим", а если он все-таки хорош, так это - его личная заслуга. Со  сто-
роны своей "плоховатости" человек мало интересен и не этим  он  удивите-
лен.
   Для меня человек по природе его - великомученик, у которого нет жела-
ния сделаться святым, и, погрузясь в дела мира сего, он стал просто  ве-
ликим человеком. Де Фоэ, Ломоносов, Руссо,  Пушкин,  Байрон,  Менделеев,
Лессепс и сотни подобных - вот что есть человек по природе своей.  Наде-
юсь, я никого не обижу, напомнив, что некоторые из названных мною  гени-
альных людей были людьми весьма "сомнительной нравственности".
   Отсюда, конечно, не следует, что, почувствовав приступы гениальности,
необходимо скандалить, как это делали и делают некоторые из  современных
молодых литераторов на Руси. В возрасте между  пятнадцатью  и  двадцатью
пятью годами почти все люди чувствуют себя  гениями,  но  в  большинстве
случаев это нечто подобное ложной беременности: симптомы  те  же  самые,
как и при настоящей, а внутри - пусто.
   Мне кажется, что было бы очень полезно смотреть на жизнь "пессимисти-
чески", а к человеку относиться со всем возможным оптимизмом.
   Противоречие? Нет, почему же? Жизнь все еще, покамест, неудачная  ра-
бота прекрасных мастеров.
   Такой взгляд на человека уже не разрешает рассматривать его, как нич-
тожество, как материал для построения чьего-то благополучия - и вместе с
тем этот взгляд способствует росту чувства неудовлетворенности  человека
своею работой. Жизнь будет всегда достаточно плоха для того, чтоб  жела-
ние лучшего не угасало в человеке.

   * * *

   В начале девятнадцатого века было сказано:
   - "Государства создаются того ради, чтоб обуздывать своеволие людей и
пресекать дерзостные фантазии разума их".
   Очень хорошо сказано в смысле искренности, прескверно по существу.
   Но вот, десять лет тому назад, в России возникла  новая  форма  госу-
дарства, и цель его, как я понимаю, дать свободу творческим  силам  всей
массы народа. Этот народ особенно нуждается в изменении привычной,  глу-
боко вкоренившейся в нем оценки человека, как ничтожества.  Фантастичес-
кая работа, которая начата у нас, напряжение, с каким она творится,  на-
конец те результаты, которые эта работа уже дает,  все  это  как  нельзя
лучше говорит в пользу взгляда, что человек вообще лучше того, как о нем
привыкли думать.
   Вероятно - спросят:
   - Но почему же все человек, человек, когда нужно говорить о творчест-
ве масс? Нет ли тут индивидуализма?
   Я думаю, есть некоторая доза, но нет  никаких  причин  опасаться  ее,
ибо, как известно, в небольших дозах яды полезны организму. Фосфор - яд,
но без него не проживешь. Бесспорно, что масса - радиоактивное вещество,
но необходим ряд условий для того, чтоб извлечь из нее чистый радий.
   В Советской республике условия эти частью уже  созданы  и  продолжают
непрерывно развиваться. Культурный рост рабочего и  крестьянина  -  факт
неоспоримый. Следует сказать, что еще не было и нет государственной  ор-
ганизации, которая заботилась бы о культурном воспитании народа так уме-
ло и усердно, как это делается в России. Я говорю об этом не только  по-
тому, что знаком с такими отличными изданиями, каковы  "Крестьянская"  и
"Рабочая" газеты, еженедельники "Работница", "Крестьянка",  превосходный
журнал "Хочу все знать", "Сам себе агроном" и десятки других изданий,  в
высшей степени заботливо и умело обслуживающих культурные запросы трудя-
щихся на земле и на фабриках; говорю не потому,  что  внимательно,  пос-
кольку могу, - слежу за работою селькоров и рабкоров и личным  -  интел-
лектуальным ростом этих, поистине, "новых" людей, - нет, не только  это,
известное и помимо меня, дает мне смелость говорить уверенно о  культур-
ном росте трудовой массы.
   Гораздо большее значение имеют письма ко мне различных молодых и  по-
жилых людей деревни и города, письма, из которых совершенно ясно видишь,
как растет и углубляется интерес русского человека к своей стране и, во-
обще, к миру, к науке, к литературе и ко всему, что есть жизнь.  Показа-
телен и количественный рост "изобретателей" в области техники и особенно
любопытен тот факт, что в этой области начинают работать женщины.  Кста-
ти: "Нижегородский астрономический календарь" - единственный  в  России,
издающийся уже тридцать девять лет, отметил работу двух женщин  астроно-
мов, Богуславскую и Ушакову, как "ловцов комет", указывая, что это "пер-
вый случай". Вообще быстрый рост общественной активности среди женщин  -
явление огромной важности, а особенно изумительна эта  активность  среди
женщин-мусульманок.
   Что Россия живет в тяжелых условиях - это так же  неоспоримо,  как  и
то, что над созданием и укреплением этих условий усердно трудятся прави-
тельства высококультурных стран Европы, чему  отнюдь  не  мешает  мудрая
инертность и немота европейских социалистов, тоже весьма культурных.
   Но, несмотря на тяжесть условий жизни и вопреки им,  творческая  мощь
России быстро растет. Об этом говорит, например, тот факт, что - как за-
явлено было в Москве, на съезде физиков - в то время как раньше в  евро-
пейских журналах печаталось за год  двадцать-тридцать  докладов  русских
ученых, ныне печатается до ста и свыше ста докладов. При царизме ежегод-
но ресурсы геологического комитета не  превышали  нескольких  сот  тысяч
рублей. Сейчас бюджет комитета поднялся до шести миллионов рублей в год,
а в культурных государствах Запада после войны ассигновки научным учреж-
дениям значительно сокращены. Обилие научных открытий, широкое  развитие
краеведчества, рост количества научных экспедиций, ряд новых научных уч-
реждений, институтов, наконец успешность по электрификации  страны,  все
это и еще многое должно бы  убедить  и  слепых  и  глухих,  что  Россия,
действительно, начала жить новой жизнью, и что  человек  ее  стал  более
значительным человеком, чем он был десять лет тому назад.
   Но у меня нет желания убеждать в чем-либо людей, "униженных и оскорб-
ленных" собственным их бессилием.

   * * *

   Попутно расскажу о том, как иногда забавно "выявляется" чувство мести
"униженных и оскорбленных".
   Хоронили Германа Лопатина, одного из талантливейших русских людей.  В
стране культурно дисциплинированной такой даровитый  человек  сделал  бы
карьеру ученого, художника, путешественника, у нас он двадцать лет, луч-
шие годы жизни, просидел в Шлиссельбургской тюрьме.
   За гробом его по грязному снегу угрюмо шагали человек пятьдесят рево-
люционеров, обиженных революцией, и среди них  качалась  грузная  фигура
одного из друзей умершего, - Герман Лопатин весьма  щедро  одарял  людей
своею дружбой.
   Грузный человек шел в глубоких желтого цвета галошах-ботинках; галоши
были настолько малы для ног слона, что он стоптал их,  каблуки  приходи-
лись почти на средину подошв; наверное ему  было  очень  трудно  и  даже
больно нести свое большое тело на ногах, так неудобно обутых.  Я  вспом-
нил, что накануне видел его в черных, крепких ботинках, они были как раз
по ноге его. Должно быть, он продал и "проел" их. Но  дня  через  два  я
снова встретил его в знакомой мне крепкой и удобной обуви.
   - А я думал, вы продали галоши?
   - Почему?
   Я объяснил.
   - Нет, - сказал он и широко улыбнулся. - Но я хотел придать еще более
нищенский и постыдный вид похоронам одного из крупнейших русских револю-
ционеров. Пусть эта самочинная власть видит и поймет и устыдится...
   Он сказал это торжественным тоном гражданина и борца.
   Да, именно так.
   А я подумал о человеке, галоши которого он, стоптав, непоправимо  ис-
портил.
   Потом подумал о жалком тщеславии "униженных  и  оскорбленных".  Нигде
этот постыдный вид тщеславия не принимает таких и смешных и  болезненных
форм, как у нас в России.
   Напомню, что в те дни "самочинная" власть  с  величайшим  напряжением
своей энергии работала над организацией защиты революции.

   * * *

   Никогда еще в России не было такого количества молодежи, пишущей сти-
хи и прозу; можно сказать, что страсть  к  литературе  приняла  характер
эпидемии. Зная, в каких ужасных условиях работают молодые литераторы, я,
разумеется, не позволю себе думать, что литература привлекает их  только
как "легкий труд". Во-первых, это труд вовсе не  легкий,  а,  во-вторых,
совершенно ясно видишь и чувствуешь, что молодежь  понуждает  писать  ее
насыщенность "впечатлениями бытия".  Я  прочитал,  вероятно,  сотни  две
книг, написанных молодыми литераторами, и полагаю, что это дает мне пра-
во говорить о них. Но я не принадлежу к тем людям, которые, не умея пла-
вать, пробуют учить других искусству плавания.
   Меня занимает вопрос об отношении молодой  литературы  к  герою  всех
драм, романов и рассказов, к "хозяину жизни" - человеку, врагу  природы,
окружающей его, создателю "второй природы" на основе познанных и порабо-
щенных им сил первой, врагу и "ветхого Адама" в себе самом. Мне кажется,
что "ветхий Адам" более понятен и более  интересен  молодой  литературе,
чем Прометей, похититель небесного огня и враг  богов.  Во  всех  книгах
действует, - а чаще, бездействуя, только говорит - человечек  вчерашнего
дня, засоренный и запачканный  мелкими  грешками,  осколками  великих  и
дерзновенных смертных грехов.
   Конечно, и маленький грешник - хороший материал для большого художни-
ка, если художник умеет преувеличить его ничтожество так, как  умел  де-
лать это Ф. М. Достоевский, который хорошо знал, что подлинное искусство
вообще и всегда более или менее преувеличивает действительность.
   Для молодой литературы человек остается все  еще  ничтожеством,  хотя
многие из авторов на протяжении десяти лет видели его героем, а  некото-
рые и сами лично принимали участие в событиях  героических.  И  все-таки
человек остался в их глазах человеком "для того, чтобы", а не  человеком
"потому, что" он есть источник самой изумительной энергии,  преодолеваю-
щей все сопротивления.
   Приятно видеть, что как будто исчезла тема: правоверный,  но  наивный
сердцем коммунист и соблазняющая его на грешок прелестная, но буржуазная
барышня. Но, кажется, тема эта исчезла только потому, что за десять  лет
барышня, несколько постарев, утратила необоримую соблазнительность свою.
Спасибо ей за это! Разумеется, я шучу и вовсе не склонен понижать значе-
ние женщины в деле "очеловечивания" нашего брата, но меня несколько сму-
щает тот факт, что в стране, где стремятся создать бесклассовое  общест-
во, литераторы продолжают изображать женщину  все  еще  с  точки  зрения
классовой, т. е. опять-таки, в большинстве случаев, ничтожеством, "вред-
ной штучкой", как сознался мне один храбрый молодой писатель. Другой  на
вопрос: почему он унижает подругу жизни? - неловко ответил:
   - Я - не унижаю, а таков быт.
   Короче говоря - и повторяясь - описывают все еще старого русского че-
ловека и таким, как будто бы прожитые трагические годы ничего не измени-
ли в нем. Не верится, что это - правда. Но если даже и правда, жив и ни-
мало не изменился старый человек, - разве именно он характерен для наше-
го времени? В большинстве своем люди этого типа  -  Лазари,  которых  не
воскресит даже чудесная сила искусства.  Затем:  в  кулачных  боях  есть
прекрасное правило, обязательное для каждого честного бойца: "лежачего -
не бить", если он и шевелится.
   Фотографировать судороги агонии, может быть, и  полезно  в  интересах
медицины, но это занятие не имеет отношения к искусству. Духовное умира-
ние даже и неприятного нам человека все-таки скверное зрелище, точно так
же, как и зрелище физической смерти, о преодолении  которой  ныне  столь
дерзко и упрямо мечтает наша человеческая наука.
   Фотографии успешно служат для уловления  преступников,  но  чаще  для
порчи стен снимками с "красивых уголков природы", симпатичных  барышень,
знаменитых артистов и прочих редкостей. В литературе фотографии еще  бо-
лее неуместны.

   * * *

   Человек-товарищ изображается в таком ослепительном освещении, что его
уже совсем не видишь; человека-врага принято изображать  одноцветно-чер-
ным и почти всегда дураком. Не думаю, чтоб это было правильно.
   Где два врага, там - два героя. Писатель, который хочет быть художни-
ком, должен быть немного историком и знать, что  враг  -  очень  хороший
учитель в деле борьбы, хотя его уроки и дорого стоят. И всегда  полезнее
видеть врага более сильным, чем он есть на самом деле.
   Возможно, что это будет не совсем  кстати,  но  все-таки  я  расскажу
кое-что о враге.

   * * *

   Когда мне было лет девять-десять, у меня был  враг  Васька  Ключарев,
ровесник мой, сын чиновника, замечательно  храбрый  кулачный  боец,  су-
хонький, но гибкий, как стальной прут. Я с ним дрался при каждой  встре-
че, мы бились до крови, до слез, но плакали не столько от боли,  как  от
горя: ни тому, ни другому не давалась  победа.  Изобьем  друг  друга  и,
обессиленные, разойдемся, обливаясь  постыдными  слезами,  а  при  новой
встрече - снова бой, и снова нет победы! Целую зиму жил я мечтой поколо-
тить Ключарева так, чтоб он признал меня победителем, он,  конечно,  жил
такой же мечтой, и оба мы ненавидели друг друга жестоко, как дети.
   На пасхальной неделе я встретил Ключарева в Прядильном переулке, зна-
менитом не просыхавшей в нем все лето грязной трясиной, в которой, гово-
рили, лошадь утонула.
   По одной стороне переулка во всю длину его тянулись заборы садов,  на
другой стояли неказистые домики, перед ними  проложены  были  деревянные
мостки, и вот по мосткам наступает на меня празднично одетый Ключарев.
   Бросился он, но, поскользнувшись, упал, и руки его, почти до  локтей,
воткнулись в грязь. Я помог ему встать на ноги, он отшатнулся от меня и,
глядя на запачканные рукавчики рубахи, сказал с кривенькой усмешкой:
   - Высекут.
   - Ну?
   - Высекут, - повторил он, вздохнув, и спросил:
   - Тебя кто сечет?
   - Дед.
   - Меня - отец.
   Я подумал, что и отец тоже, наверное, больно сечет, и мне  захотелось
утешить врага.
   - Пасха, - сказал я. - Может, не высекут...
   Но Ключарев безнадежно покачал головою.
   Тогда я предложил ему вымыть рукавчики. Он согласился не сразу и мол-
ча. Одним своим концом переулок упирался в неглубокий овраг, на дне  его
стояла лужа, ее именовали: Дюков пруд. Ключарев снял рубашку, я залез по
колени в пруд и начал смывать грязь с нее. День был  хмуренький,  холод-
ный, враг мой вздрагивал и очень грустными глазами смотрел, как смело  я
терзаю его рубашку. Когда из темно-коричневой она вся сделалась  желтой,
он тихонько сказал:
   - Все равно видно, что грязная.
   Подумав, решили высушить рубашку. Я в то время уже начинал покуривать
замечательные папиросы "Персичан", три копейки десяток, у меня в кармане
были серные спички. Вылезли из оврага, на пустыре,  в  развалинах  давно
сгоревшей кузницы развели небольшой костер  и  занялись  сушкой  рубахи.
Молчали. О чем говорить с врагом?
   От дыма рубашка стала черней. В двух местах мы ее прожгли: немножко -
рукав и дыру на спине. Это уж было смешно. Мы и посмеялись,  конечно,  -
не очень весело. Ключарев, с трудом наклеив на  себя  рубашку,  все-таки
еще сырую, вымазал острое лицо свое копотью и хмуро сказал:
   - Я пойду домой. Драться сегодня уже не будем.
   Ушел. Жалко мне было его. И, честное слово, в тот день я  бы  с  удо-
вольствием подставил свою спину под розги его отца.
   Через несколько дней я, снова встретив врага, спросил:
   - Пороли?
   - Не твое дело, - сказал он, сжимая кулаки. - Становись, давай!
   Дрались, кажется, более ожесточенно, чем раньше, а все-таки безуспеш-
но. Прислонясь к забору, высмаркивая кровь из разбитого носа, враг  ска-
зал мне:
   - Ты стал сильнее.
   - Ты - тоже, - ответил я, сидя на тумбе: у меня  затек  глаз  и  была
разбита губа.
   Мы разошлись, обменявшись этими  словами,  в  которых  прозвучала  не
только горестная зависть, но, может быть, было скрыто взаимное уважение,
смутное сознание того, что мы не только враги, но и учителя друг другу.
   После этого мы еще дрались раза два-три, но так и не узнали,  кто  из
нас победитель, кто побежденный, ибо мы никогда не рассуждали о том, ко-
му досталось больше и больней.
   В августе, после двухдневного ливня, я застиг Ключарева в овраге,  на
задворках Полевой улицы, он сидел на повалившемся заборе,  подпирая  че-
люсти ладонями, и когда он поднял лицо, стало видно, что веки его смелых
глаз красны и опухли.
   - Я не хочу драться, - сказал он.
   - Боишься? - спросил я, чтоб раздразнить его, но он ответил:
   - У меня сестра умерла. Это бы - ничего, она маленькая,  младенец,  а
есть хуже: меня в кадетский корпус отдают.
   Для меня кадетский корпус, огромное здание в Кремле, только тем отли-
чался от арестантских рот, тоже огромных, что корпус был белый,  а  роты
окрашены в неприятно желтую краску. Все большие дома казались враждебны-
ми мне, маленькому человеку, я подозревал, что в них пряталась скука, от
которой могут лопнуть глаза.
   Мне стало жалко врага за то, что его хотят загнать в скуку. Я  присел
рядом с ним и сказал:
   - А ты убеги.
   Но он встал и первый раз миролюбиво протянул мне боевую ручонку свою,
силу которой мое тело многократно испытало.
   - Прощай, брат, - сказал он негромко, глядя не на меня, а в  сторону,
но я видел, что губы его дрожали.
   Очень не хотелось мне сказать ему:
   - Прощай!
   Но, разумеется, сказал. Долго с грустью смотрел, как медленно,  нехо-
тя, любимый враг мой поднимается из оврага по размокшей, скользкой  тро-
пе.
   И долго после того скучно и пусто было мне жить без врага.

   * * *

   Рассказец, конечно, детский, наивный. Но наивность - мой  горб,  его,
несомненно, исправит могила, люди же не исправят, даже те двуногие верб-
люды, которые особенно усердно стараются исправлять чужие горбы.
   Кстати, - вот одна из наивностей моих: если люди, рожденные и  воспи-
танные в атмосфере, насквозь анархизированной и отравленной разлагающими
ядами множества дрянненьких соблазнов, если, вопреки вполне  "естествен-
ным" условиям, искажающим их, люди все-таки могут быть неутомимыми,  ак-
тивными врагами этих "естественных условий" - это значит, что они  могут
быть, какими хотят быть.
   Продолжаю наивности.
   Воткнуть штык в живот человека или всадить пулю в голову его,  должно
быть, очень просто, если судить по тому, как упрощенно и грубо пишут  об
этом. В частых описаниях убийств чувствуется все то же "бытовое" отноше-
ние к человеку, как ничтожеству и дешевке.
   И как будто уже есть люди, которые, привыкнув драться, не находят се-
бе места в жизни, сравнительно мирной, хотя  она  и  требует  неизмеримо
большего и продолжительного напряжения всех сил, всей  воли,  чем  этого
требует драка с оружием в руках.
   Героев на час и героев на день у нас было много, но они  не  оставили
особенно яркого следа в жизни и, несмотря на бесспорное мужество  подви-
гов, не могли заметно изменить ее тягостных условий.
   Но вот условия изменены, требуется напряженная работа для дальнейшего
развития их в сторону более широкой свободы творчества, требуется  геро-
изм не на час, а на всю жизнь.
   Мне кажется, что молодая литература не совсем ясно чувствует глубокое
различие героизма на час от героизма на всю жизнь, что ею еще не  понята
необходимость поэтизации труда, и что гораздо труднее, чем убить челове-
ка, вкоренить в его сознание, затемненное и отягченное различными  пред-
рассудками, мысль, непривычную ему: человек - не ничтожество.
   К сему - небольшая иллюстрация. В "доброе" старое время не удивлялись
тому, что существуют дети-воры, а устраивали для них "Колонии малолетних
преступников", где свободно действовал "метод взаимного обучения", и от-
куда подростки выходили вполне зрелыми и опытными ворами.
   В Советской России тоже существуют колонии для "социально опасных". Я
довольно хорошо осведомлен о жизни некоторых и особенно  одной  из  них,
под Харьковом, я знаю, что бывшие "социально опасные" выходят из  нее  в
рабфаки и агрономические школы. Можно бы рассказать немало удивительного
о людях этой колонии, но, к сожалению, лично мне сделать это не удобно.
   Но вот на-днях я прочитал замечательную книгу "Республика  Шкид".  Ее
написали два подростка, бывшие воры, воспитанники "Школы имени Достоевс-
кого для трудно воспитуемых". В этой книге авторы отлично, а порою блес-
тяще рассказывают о том, что было пережито ими лично и товарищами их  за
время пребывания в школе. Они сумели нарисовать изумительно живо ряд ха-
рактеров и почти монументальную фигуру "Викниксера", заведующего школой.
Значение этой книги не может быть преувеличено, и она еще раз говорит  о
том, что в России существуют условия, создающие действительно новых  лю-
дей. Возможно, что скажут: все это  -  исключения.  Я  добавлю:  которые
стремятся быть правилом.
   В юности, когда я ненасытно читал все книги, какие  попадали  в  руки
мои, я заметил на ларьке старьевщика одну, растрепанную, в скучной,  се-
рой обложке, в рыжих пятнах сырости,  сквозь  пятна  проступали  черные,
значительные слова титула:

   КНИГА МУДРОСТИ И ЛЖИ.

   Хотя денег у меня не было, но я приобрел эту книгу  в  собственность.
Впоследствии я был сторицею наказан за  это:  у  меня  раскрали  десятки
книг.
   "Книга мудрости" оказалась сборником грузинских сказок, читать ее бы-
ло скучно, и я не нашел в ней ничего, что осталось бы в памяти моей.
   Несколько месяцев тому назад эта книга снова попала в  руки  мне.  Ее
составил Савва Сулхан Орбелиани, напечатана в Петербурге, в 1878 г.,  по
распоряжению факультета восточных языков. Прочитал я ее с  наслаждением,
и вот самое мудрое, что нашел в ней:
   "Визирь рассказал царю о рае и  много  врал,  преувеличивая  действи-
тельную красоту его".
   Представляю все, что могут сказать люди здравого смысла  о  визире  и
как они ловко обратят выписанную мной цитату против  меня,  против  этой
статьи!
   А все-таки восхищает меня мудрая дерзость  визиря,  преувеличивающего
"действительную" красоту несуществующего! Это меня гораздо более  восхи-
щает, чем преувеличенные описания  действительного  ада,  созданного  на
земле дружными усилиями различных людей.
   Именно вот этой безумнейшей дерзостью  человека,  силою  воображения,
интуиции осуществлено все то, чего не было на земле - чудеса науки, вол-
шебство искусства, все, чем великий Муж Земли может гордиться.
   И этой же дерзостью воображения, интуиции, упорной, неутомимой  рабо-
той осуществится все то, чего нет еще, но что будет, если  хорошо  поже-
лать.
   Человек уже тысячи раз доказал, что он может быть  тем,  каким  хочет
быть.
   Двадцатого марта исполнилось двести лет со дня смерти Исаака Ньютона,
одного из гениальных людей мира нашего.
   В Лондоне, в Вестминстере, на гробнице Ньютона написано:
   - "Да поздравят себя смертные, что существовало такое и столь великое
украшение рода человеческого".

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: