Писателем, наиболее любезным для этой среды, был Н. Н. Златовратский,
- о нем говорили: "Златовратский очищает душу и возвышает ее".
А один из наставников молодежи рекомендовал этого писателя так:
- Читайте Златовратского, я его лично знаю, это честный человек!
Глеба Успенского читали внимательно, хотя он подозревался в скепти-
цизме, недопустимом по отношению к деревне. Читали Каронина, Мачтета,
Засодимского, присматривались к Потапенко.
- Этот, кажется, ничего...
В почете был Мамин-Сибиряк, но говорили, что у него "неопределенная
тенденция".
Тургенев, Достоевский, Л. Толстой были где-то далеко за пределами
внимания. Религиозная проповедь Л. Н. Толстого оценивалась так:
- Дурит барин!
Короленко смущал моих знакомых; он был в ссылке, написал "Сон Макара"
- это, разумеется, очень выдвигало его. Но - в рассказах Короленко было
нечто подозрительное, непривычное чувству и уму людей, плененных чтением
житийной литературы о деревне и мужике.
- От ума пишет, - говорили о нем - от ума, а народ можно понять
только душой.
Особенно возмутил прекрасный рассказ "Ночью", в нем заметили уклон
автора в сторону "метафизики", а это было преступно. Даже кто-то из
кружка В. Г. - кажется Л. И. Богданович - написал довольно злую и остро-
умную пародию на этот рассказ.
- Ч-чепуха! - немножко заикаясь, говорил С. Г. Сомов, человек не сов-
сем нормальный, но однако довольно влиятельный среди молодежи. - Оп-пи-
сание физиологического акта рождения, - дело специальной литер-ратуры и
тараканы тут не при чем. Он п-подражает Толстому, этот К-короленко...
Но имя Короленко уже звучало во всех кружках города. Он становился
центральной фигурой культурной жизни и, как магнит, притягивал к себе
внимание, симпатии и вражду людей.
- Ищет популярности, - говорили люди, не способные сказать ничего
иного.
В то время было открыто серьезное воровство в местном дворянском бан-
ке; эта, весьма обычная, история имела весьма драматические последствия:
главный виновник, провинциальный "лев и пожиратель сердец" умер в
тюрьме; его жена отравилась соляной кислотой, растворив в ней медь; тот-
час после похорон на ее могиле застрелился человек, любивший ее; один за
другим умерли еще двое привлеченных к следствию по делу банка, - был
слух, что оба они тоже кончили самоубийством.
В. Г. печатал в "Волжском Вестнике" статьи о делах банка, и его
статьи совпали во времени с этими драмами. Чувствительные люди стали го-
ворить, что Короленко "убивает людей корреспонденциями", а мой патрон А.
И. Ланин горячо доказывал, что "в мире нет явлений, которые могут быть
чужды художнику".
Известно, что клевета всего проще и дешевле, поэтому люди, нищие ду-
хом, довольно щедро награждали Короленко разнообразной клеветой.
В эти застойные годы жизнь кружилась медленно, восходя по невидимой
спирали к неведомой цели своей, и все заметнее становилась в этом круже-
нии коренастая фигура человека, похожего на лоцмана. В суде слушается
дело скопцов, - В. Г. сидит среди публики, зарисовывая в книжку полу-
мертвые лица изуверов, его видишь в зале Земского собрания, за крестным
ходом, всюду, - нет ни одного заметного события, которое не привлекало
бы спокойного внимания Короленко.
Около него крепко сплотилась значительная группа разнообразно недю-
жинных людей: Н. Ф. Анненский, человек острого и живого ума; С. Я. Ел-
патьевский, врач и беллетрист, обладатель неисчерпаемого сокровища любви
к людям, добродушный и веселый; Ангел И. Богданович, вдумчивый и едкий;
"барин от революции" А. И. Иванчин-Писарев, А. А. Савельев, председатель
земской управы Аполлон Карелин, автор самой краткой и красноречивой
прокламации из всех, какие мне известны; после 1 марта 81-го года он
расклеил по заборам Нижнего бумажку, содержащую всего два слова: "Тре-
буйте конституцию".
Кружок Короленко шутливо наименовался "Обществом трезвых философов",
иногда члены кружка читали интересные рефераты, - я помню блестящий ре-
ферат Карелина о Сен-Жюсте и Елпатьевского о "новой поэзии", - каковой,
в то время, считалась поэзия Фофанова, Фруга, Коринфского, Медведского,
Минского, Мережковского... К "трезвым" "философам" примыкали земские
статистики Дрягин, Кисляков, М. А. Плотников, Константинов, Шмидт и еще
несколько таких же серьезных исследователей русской деревни, - каждый из
них оставил глубокий след в деле изучения путаной жизни крестьянства. И
каждый являлся центром небольшого кружка людей, которых эта таинственная
жизнь глубоко интересовала, у каждого можно было кое-чему научиться.
Лично для меня было очень полезно серьезное, лишенное всяческих прикрас,
отношение к деревне. Таким образом, влияние кружка Короленко распростра-
нялось очень широко, проникая даже в среду, почти недоступную культурным
влияниям.
У меня был приятель, дворник крупного Каспийского рыбопромышленника
Маркова, Пимен Власьев, - обыкновенный, наскоро и незатейливо построен-
ный, курносый русский мужик. Однажды, рассказывая мне о каких-то неза-
конных намерениях своего хозяина, он, таинственно понизив голос, сооб-
щил:
- Он бы это дело сварганил, - да Короленки боится. Тут, знаешь, прис-
лали из Петербурга тайного человека, Короленкой зовется, иностранному
королю племяш, за границей наняли, чтобы он, значит, присматривал за де-
лами, - на губернатора-то не надеются. Короленко этот уж подсек дворян -
слыхал?*1.
Пимен был человек безграмотный и великий мечтатель; он обладал ка-
кой-то необыкновенно радостной верой в Бога и уверенно ожидал в близком
будущем конца "всякой лже".
- Ты, мил-друг, не тоскуй, - скоро лже конец. Она сама себя топит,
сама себя ест.
Когда он говорил это, его мутновато-серые глаза, странно синея, горе-
ли и сияли великой радостью - казалось, что вот сейчас расправятся они,
изольются потоками синих лучей.
Как-то в субботу, помылись мы с ним в бане и пошли в трактир пить
чай. Вдруг Пимен, глядя на меня милыми глазами, говорит:
- Постой-ка?
Рука его, державшая блюдечко чая, задрожала, он поставил блюдечко на
стол и, к чему-то прислушиваясь, перекрестился.
- Что ты, Пимен?
- А видишь, мил-друг - сей минут божья думка душе моей коснулась, -
скоро, значит, Господь позовет меня на его работу...
- Полно-ка, ты такой здоровяга.
- Молчок! - сказал он важно и радостно. - Не говори - знаю!
В четверг его убила лошадь.
... Не преувеличивая можно сказать, что десятилетие 86 - 96 было для
Нижнего "эпохой Короленко" - впрочем, это уже не однажды было сказано в
печати.
Один из оригиналов города, водочный заводчик А. А. Зарубин, "неосто-
рожный" банкрот, а в конце дней - убежденный толстовец и проповедник
трезвости, говорил мне в 901 году:
- Еще во время Короленки догадался я, что не ладно живу...
Он несколько опоздал наладить свою жизнь; "во время Короленки" ему
было уже за пятьдесят лет, но все-таки он перестроил или, вернее, разру-
шил ее сразу, по-русски.
- Хворал я, лежу, - рассказывал он мне, - приходит племянник Семен,
тот - знаешь? - в ссылке который, - он тогда студент был, - желаете, го-
ворит, книжку почитаю? И, вот, братец ты мой, прочитал он "Сон Макаров",
я даже заплакал, до того хорошо. Ведь как человек человека пожалеть мо-
жет. С этого часа и повернуло меня. Позвал кума-приятеля, вот, говорю,
сукин ты сын, - прочитай-ко. Тот прочитал, - богохульство - говорит.
Рассердился я, сказал ему, подлецу, всю правду, - разругались навсегда.
А у него - векселя мои были, и начал он меня подсиживать. Ну - мне, уж,
все равно, дела я свои забросил, - душа отказалась от них. Об'явили меня
банкротом, почти три _______________
*1 Литератор С. Елеонский утверждал в печати, что легенда о В. Г. Ко-
роленко, как "аглицком королевиче" суть "интеллигентная легенда". В свое
время я писал ему, что он не прав в этом; легенда возникла в Нижнем-Нов-
городе, создателем ее я считаю Пимена Власьева. Легенда эта была очень
распространена в Нижегородском краю. В 1903 г. я слышал ее во Владикав-
казе от Балахнинского плотника. года в остроге сидел. Сижу - думаю: бу-
дет дурить. Выпустили из острога, - я, сейчас, к нему, Короленке, - учи.
А его в городе нету. Ну, я ко Льву нашему, к Толстому... "Вот как", -
говорю. "Очень хорошо, - говорит, - вполне правильно". Так-то брат! А
Горинов откуда ума достал. Тоже у Короленки; и много других знаю, кото-
рые его душой жили. Хоть мы, купечество, и за высокими заборами живем, а
и до нас правда доходит.
Я высоко ценю рассказы такого рода, они об'ясняют, какими, иногда,
путями проникает дух культуры в быт и нравы диких племен.
Зарубин был седобородый, грузный старик, с маленькими, мутными глаза-
ми на пухлом розовом лице; зрачки темные и казались странно выпуклыми,
точно бусины. - Было что-то упрямое в его глазах. Он создал себе репута-
цию "защитника законности" копейкой; с какого-то обывателя полиция неп-
равильно взыскала копейку, - Зарубин обжаловал действие полиции, в двух
судебных инстанциях жалобу признали "неосновательной", - тогда старик
поехал в Петербург, в Сенат, добился указа о запрещении взимать с обыва-
телей копейку, торжествуя возвратился в Нижний, и принес указ в редакцию
"Нижегородского Листка", предлагая опубликовать. Но, по распоряжению гу-
бернатора, цензор вычеркнул указ из гранок. Зарубин отправился к губер-
натору и спросил его:
- Ты, - он всем говорил "ты", - ты, что же, друг, законы не призна-
ешь?
Указ напечатали.
Он ходил по улицам города в длинной черной поддевке, в нелепой шляпе
на серебряных волосах и в кожаных сапогах с бархатными голенищами. Тас-
кал под мышкой толстый портфель с уставом "Общества трезвости", с массой
обывательских жалоб и прошений, уговаривал извозчиков не ругаться мате-
матическими словами, вмешивался во все уличные скандалы, особенно наблю-
дал за поведением городовых и называл свою деятельность "преследованием
правды".
Приехал в Нижний знаменитый тогда священник Иоанн Кронштадтский; у
Архиерейской церкви собралась огромная толпа почитателей отца Иоанна, -
Зарубин подошел и спросил:
- Что случилось?
- Ивана Кронштадтского ждут.
- Артиста императорских церквей? Дураки...
Его не обидели, - какой-то верующий мещанин взял его за рукав, отвел
в сторону и внушительно попросил:
- Уйди скорее, Христа ради, Александр Александрович.
Мелкие обыватели относились к нему с почтительным любопытством и хотя
некоторые называли "фокусником", но - большинство, считая старика своим
защитником, ожидало от него каких-то чудес, - все равно каких, только бы
неприятных городским властям.
В 901 году меня посадили в тюрьму, - Зарубин, тогда еще не знакомый
со мною, - пришел к прокурору Утину и потребовал свидания.
- Вы - родственник арестованного? - спросил прокурор.
- И не видал никогда, не знаю - каков!
- Вы не имеете права на свидание.
- А - ты Евангелие читал? Там что сказано? Как же это, любезный, -
людьми вы правите, а Евангелие не знаете? Но у прокурора было свое Еван-
гелие и, опираясь на него, он отказал старику в его странной просьбе.
Разумеется, Зарубин был одним из тех - нередких - русских людей, ко-
торые, пройдя путаную жизнь, под конец ее, - когда терять уже нечего -
становятся "праволюбами", являясь в сущности только чудаками.
И, конечно, гораздо значительнее по смыслу, - да и по результатам -
слова другого нижегородского купца Н. А. Бугрова. Миллионер, филантроп,
старообрядец, и очень умный человек, он играл в Нижнем роль удельного
князя. Однажды в лирическую минуту он пожаловался мне:
- Не умен, не силен, не догадлив народ, мы, купечество, еще не стрях-
нули с себя дворян, а уж другие на шею нам садятся, - земщики эти ваши,
земцы, Короленки - пастыри. Короленко - особо неприятный господин; с ви-
