вздохнув:
- Да, вот оно как...
- Что?
- Это я про себя...
И снова вздыхает, глядя в мутные дали...
- Хорошо это - жизнь.
Я соглашаюсь.
- Да, хорошо!
Могуче движется бархатная полоса темной воды; над нею изогнуто прос-
терлась серебряная линия Млечного пути, сверкают золотыми жаворонками
большие звезды; и сердце тихо поет свои неразумные думы о тайнах жизни.
Далеко над лугами из красноватых облаков вырываются лучи солнца, и -
вот оно распустило в небесах свой павлиний хвост.
- Удивительно это - солнце! - бормочет Изот, счастливо улыбаясь.
Яблони цветут, село окутано розоватыми сугробами и горьким запахом,
он проникает всюду, заглушая запахи дегтя и навоза. Сотни цветущих де-
ревьев, празднично одетые в розоватый атлас лепестков, правильными ряда-
ми уходят от изб села в поле. В лунные ночи, при легком ветре, мотыльки
цветов колебались, шелестели едва слышно, и казалось, что село заливают
золотисто-голубые, тяжелые волны. Неустанно и страстно пели соловьи, а
днем задорно дразнились скворцы, и невидимые жаворонки изливали на землю
непрерывный, нежный звон свой.
По праздникам, вечерами, девки и молодухи ходили по улице, распевая
песни, открыв рты как птенцы, и томно улыбались хмельными улыбками. Изот
тоже улыбался точно пьяный, он похудел, глаза его провалились в темные
ямы, лицо стало еще строже, красивей и - святей. Он целые дни спал, яв-
ляясь по улице только под вечер, озабоченный, тихо задумчивый. Кукушкин
грубо, но ласково издевался над ним, а он, смущенно ухмыляясь, говорил:
- Молчи, знай! Что поделаешь?
И восхищался:
- Ой, сладка жизнь! И, ведь, как ласково жить можно, какие слова есть
для сердца. Иное - до смерти не забудешь, воскреснешь - первым вспом-
нишь.
- Смотри, побьют тебя мужья, - предупреждал его Хохол, тоже ласково
усмехаясь.
- И - есть за что, - соглашался Изот.
Почти каждую ночь, вместе с песнями соловьев, разливался в садах, в
поле, на берегу реки высокий, волнующий голос Мигуна, - он изумительно
красиво пел хорошие песни, за них даже мужики многое прощали ему.
Вечерами, по субботам, у нашей лавки собиралось все больше народа и -
неизбежно - старик Суслов, Баринов, кузнец Кротов, Мигун. Сидят и задум-
чиво беседуют. Уйдут одни, являются другие, и так - почти до полуночи.
Иногда скандалят пьяные, чаще других - солдат Костин, человек одноглазый
и без двух пальцев на левой руке. Засучив рукава, размахивая кулаками,
он подходит к лавке шагом бойцового петуха и орет натужно, хрипло:
- Хохол, вредная нация, турецкая вера! Отвечай - почему в церковь не
ходишь, а? Еретицкая душа! Смутьян человечий! Отвечай - кто ты таков
есть?
Его дразнят:
- Мишка, - ты зачем пальцы себе отстрелил? Турка испугался?
Он лезет драться, но его хватают и со смехом, с криками сталкивают в
овраг, - катясь кубарем по откосу, он визжит нестерпимо:
- Караул! Убили...
Потом вылезает весь в пыли, и просит у Хохла на шкалик водки.
- За что?
- За потеху, - отвечает Костин. Мужики дружно хохочут.
Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и выш-
ла на двор, а я был в лавке - в кухне раздался сильный взрыв, лавка
вздрогнула, с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые
стекла, забарабанило по полу. Я бросился в кухню, - из двери ее в комна-
ту лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало. Хохол схва-
тил меня за плечо:
- Стойте...
В сенях завыла кухарка.
- Э, дура...
Ромась сунулся в дым, загремел чем-то, крепко выругался и закричал:
- Перестань! Воды!
На полу кухни дымились поленья дров, горела лучина, лежали кирпичи, в
черном жерле печи было пусто, как выметено. Нащупав в дыму ведро воды, я
залил огонь на полу и стал швырять поленья обратно в печь.
- Осторожней! - сказал Хохол, ведя за руку кухарку, и, втолкнув ее в
комнату, скомандовал:
- Запри лавку! Осторожнее, Максимыч, может и еще взорвет...
И присев на корточки, он стал рассматривать круглые, еловые поленья,
потом начал вытаскивать из печи брошенные мною туда.
- Что вы делаете?
- А - вот!
Он протянул мне странно разорванный кругляш и я увидал, что внутрен-
ность его была высверлена коловоротом и странно закоптела.
- Понимаете? Они, черти, начинили полено порохом. Дурачье! Ну, что
можно сделать фунтом пороха?
И, отложив полено в сторону, он начал мыть руки, говоря:
- Хорошо, что Аксинья ушла, а то ушибло бы ее...
Кисловатый дым разошелся, - стало видно, что на полке перебита посу-
да, из рамы окна выдавлены все стекла, а в устье печи - вырваны кирпичи.
В этот час спокойствие Хохла не понравилось мне, - он вел себя так,
как будто глупая затея нимало не возмущает его. А по улице бегали
мальчишки, звенели их голоса:
- У Хохла пожар! Горим!
Причитая, выла баба, а из комнаты тревожно кричала Аксинья.
- В лавку ломятся, Михайло Антоныч.
- Ну, ну, тихо! - говорил он, вытирая полотенцем мокрую бороду.
В открытое окно комнаты, смотрели искаженные страхом и гневом волоса-
тые рожи, щурились глаза разъедаемые дымом и кто-то возбужденно, визгли-
во кричал:
- Выгнать их из села! Скандалы у них бесперечь! Что такое, Господи?
Маленький рыжий мужичок, крестясь и шевеля губами, пытался влезть в
окно и - не мог, - в правой руке у него был топор, а левая, судорожно
хватаясь за подоконник, срывалась.
Держа в руке полено, Ромась спросил его:
- Куда ты?
- Тушить, батюшка...
- Так нигде же не горит...
Мужик, испуганно открыв рот, исчез, а Ромась вышел на крыльцо лавки
и, показывая полено, говорил толпе людей:
- Кто-то из вас, мужики, начинил этот кругляш порохом и сунул его в
наши дрова. Но пороха оказалось мало, и вреда никакого не вышло...
Я стоял сзади Хохла, смотрел на толпу и слышал, как мужик с топором
пугливо рассказывает:
- Как он размахнется на меня поленом...
А солдат Костин, уже выпивший, кричал:
- Выгнать его, изувера! Под суд...
Но большинство людей молчало, пристально глядя на Ромася, недоверчиво
слушая его слова:
- Для того, чтоб взорвать избу надо много пороха, - пожалуй - пуд!
Ну, идите же...
Кто-то спрашивал:
- Где староста?
- Урядника надо!
Люди разошлись не торопясь, неохотно, как будто сожалея о чем-то.
Мы сели пить чай, Аксинья разливала, ласковая и добрая как никогда и,
сочувственно поглядывая на Ромася, говорила:
- Не жалуетесь вы на них, вот они и озорничают!
- Не сердит вас это? - спросил я.
- Времени не хватит сердиться на каждую глупость.
Я подумал: если б все люди так спокойно делали свое дело!
А он уже говорил, что скоро поедет в Казань, спрашивал, какие книги
привезти?
Иногда мне казалось, что у этого человека на месте души действует -
как в часах - некий механизм, заведенный сразу на всю жизнь. Я любил
Хохла, очень уважал его, но мне хотелось, чтоб однажды он рассердился на
меня или на кого-нибудь другого, кричал бы и топал ногами. Однако он не
мог или не хотел сердиться. Когда его раздражали глупостью или под-
лостью, он только насмешливо прищуривал серые глаза и говорил короткими,
холодными словами что-то, всегда очень простое, безжалостное.
Так, он спросил Суслова:
- Зачем же вы, старый человек, кривите душой, а?
Желтые щеки и лоб старика медленно окрасились в багровый цвет, - ка-
залось, что и белая борода его тоже порозовела у корней волос.
- Ведь, - нет для вас пользы в этом, а уважение вы потеряете.
Суслов, опустив голову, согласился:
- Верно - нет пользы!
И потом говорил Изоту:
- Это - душеводитель! Вот эдаких бы подобрать в начальство...
... Кратко, толково Ромась внушает, что и как я должен делать без не-
го, и мне кажется, что он уже забыл о попытке попугать его взрывом, как
забывают об укусе мухи.
Пришел Панков, осмотрел печь и хмуро спросил:
- Не испугались?
- Ну, чего же?
- Война.
- Садись чай пить.
- Жена ждет.
- Где был?
- На рыбалке. С Изотом.
Он ушел и в кухне еще раз задумчиво повторил:
- Война.
Он говорил с Хохлом всегда кратко, как будто давно уже переговорив
обо всем важном и сложном. Помню, - выслушав историю царствования Ивана
Грозного, рассказанную Ромасем, Изот сказал:
- Скушный царь!
- Мясник, - добавил Кукушкин, - а Панков решительно заявил:
- Ума особого не видно в нем. Ну, перебил он князей, так - на их мес-
то расплодил мелких дворянишек. Да еще чужих навез, иноземцев. В этом -
нет ума! Мелкий помещик хуже крупного. Муха - не волк, из ружья не
убьешь, а надоедает она - хуже волка.
Явился Кукушкин с ведром разведенной глины и, вмазывая кирпичи в
печь, говорил:
- Удумали черти! Вошь свою перевести - не могут, а, человека извести
- пожалуйста! Ты, Антоныч, много товару сразу не вози, лучше - поменьше,
да почаще, а то, гляди, подожгут тебя. Теперь, когда ты эту штуку устро-
ишь, - жди беды!
"Эта штука", очень неприятная богатеям села, - артель садовладельцев;
Хохол почти уже наладил ее при помощи Панкова, Суслова и еще двух, трех
разумных мужиков. Большинство домохозяев начало относиться к Ромасю бла-
госклонней, в лавке заметно увеличивалось количество покупателей, и даже
"никчемные" мужики - Баринов, Мигун - всячески старались помочь всем,
чем могли, делу Хохла.
Мне очень нравится Мигун, я любил его красивые, печальные песни. Ког-
да он пел, то закрывал глаза и его страдальческое лицо не дергалось су-
дорогами. Жил он темными ночами, когда нет луны или небо занавешено
плотной тканью облаков. Бывало, - с вечера зовет меня тихонько:
- Приходи на Волгу.
Там, налаживая на стерлядей запрещенную снасть, сидя верхом на корме
своего челнока, опустив кривые, темные ноги в темную воду, он говорит
вполголоса:
- Измывается надо мной барин, - ну, ладно, могу терпеть, пес его
возьми, он - лицо, он знает неизвестное мне. А - когда свой брат, мужик,
чистит меня - как я могу принять это? Где между нами разница? Он - руб-
лями считает, я - копейками, только и всего.
Лицо Мигуна болезненно дергается, прыгает бровь, быстро шевелятся
пальцы рук, разбирая и подтачивая напильником крючки снасти; тихо звучит
сердечный голос:
- Считаюсь я вором, верно - грешен. Так, ведь, и все грабежом живут,
все друг дружку сосут да грызут. Да. Бог нас - не любит, а чорт - балу-
ет!
Черная река ползет мимо нас, черные тучи двигаются над нею, лугового
берега не видно во тьме. Осторожно шаркают волны о песок берега и замы-
вают ноги мои, точно увлекая меня за собою в безбрежную, куда-то плыву-
щую тьму.
- Жить-то - надо? - вздыхая, спрашивает Мигун.
Вверху, на горе, уныло воет собака. Как сквозь сон, я думаю:
- А зачем надо жить таким и так, как ты?
Очень тихо на реке, очень черно и жутко. И нет конца этой теплой
тьме.
- Убьют Хохла. И тебя, гляди, убьют, - бормочет Мигун, потом неожи-
данно и тихо запевает песню:
- Меня-а мамонька любила-а, -
Говорила:
Эх-ма, Яша, эх-ты, милая душа.
Живи тихо-о...
Он закрывает глаза, голос его звучит сильнее и печальней, пальцы,
разбирая бичевку снасти, шевелятся медленнее.
- Не послушал я родимой.
Эх, - не послушал...
У меня странное ощущение: как будто земля, подмытая тяжелым движением
темной, жидкой массы, опрокидывается в нее, а я - съезжаю, соскальзываю
с земли во тьму, где навсегда утонуло солнце.
Кончив петь так же неожиданно, как начал, Мигун молча стаскивает чел-
нок в воду, садится в него и почти бесшумно исчезает в черноте. Смотрю
вслед ему и думаю:
- Зачем живут такие люди?
В друзьях у меня и Баринов, безалаберный человек, хвастун, лентяй,
сплетник и непоседливый бродяга. Он жил в Москве и говорит о ней, отпле-
вываясь:
- Адов город! Бестолочь. Церквей - четырнадцать тысяч и шесть штук, а
