сил". Помню, что сидел на земле, прислоняясь спиною к чему-то горячему,
Ромась поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив нас, почтительно
бормотали:
- Силенка у робенка!
- Этот - не выдаст...
Я прижался головою к ноге Ромася и постыднейше заплакал, а он гладил
меня по мокрой голове, говоря:
- Отдохните! Довольно.
Кукушкин и Баринов, оба закоптевшие как черти, повели меня в овраг,
утешая:
- Ничего, брат! Кончилось.
- Испугался?
Я не успел еще отлежаться и притти в себя, когда увидал, что в овраг,
к нашей бане, спускается человек десять "богачей", впереди их - старос-
та, а сзади его двое сотских ведут под руки Ромася. Он - без шапки, ру-
кав мокрой рубахи оторван, в зубах стиснута трубка, лицо его сурово нах-
мурено и страшно. Солдат Костин, размахивая палкой, неистово орет:
- В огонь еретицкую душу!
- Отпирай баню...
- Ломайте замок - ключ потерян, - громко сказал Ромась.
Я вскочил на ноги, схватил с земли кол и встал рядом с ним. Сотские
отодвинулись, а староста визгливо, испуганно сказал:
- Православные, ломать замки не позволено!
Указывая на меня, Кузьмин кричал:
- Вот этот еще... Кто таков?
- Спокойно, Максимыч, - говорил Ромась. - Они думают, что я спрятал
товар в бане и сам поджег лавку.
- Оба вы!
- Ломай!
- Православные...
- Отвечаем!
- Наш ответ...
Ромась шепнул:
- Встаньте спиной к моей спине, чтобы сзади не ударили...
Замок бани сломали, несколько человек сразу втиснулось в дверь и поч-
ти тотчас же вылезли оттуда, а я, тем временем, сунул кол в руку Ромася
и поднял с земли другой.
- Ничего нет...
- Ничего?
- Ах, дьяволы!
Кто-то робко сказал:
- Напрасно, мужики...
И в ответ несколько голосов буйно, как пьяные:
- Чего - напрасно?
- В огонь его!
- Смутьяны...
- Артели затевают!
- Воры! И компания у них - воры!
- Цыц! - громко крикнул Ромась. - Ну, - видели вы, что в бане у меня
товар не спрятан - чего еще надо вам? Все сгорело, осталось - вот: види-
те? Какая же польза была мне поджигать свое добро?
- Застраховано!
И снова десять глоток яростно заорали:
- Чего глядеть на них?
- Будет! Натерпелись...
У меня ноги тряслись и потемнело в глазах. Сквозь красноватый туман я
видел свирепые рожи, волосатые дыры ртов на них и едва сдерживал злое
желание бить этих людей. А они орали, прыгая вокруг нас.
- Ага-а, колья взяли!
- С кольями?!
- Оторвут они бороду мне, - говорил Хохол, и я чувствовал, что он ус-
мехается. - И вам попадет, Максимыч, - эх. Но - спокойно - спокойно...
- Глядите, у молодого топор.
У меня за поясом штанов, действительно, торчал плотничный топор, я
забыл о нем.
- Как будто - трусят... - соображал Ромась. - Однако вы топором не
действуйте, если что...
Незнакомый, маленький и хромой мужичонко, смешно приплясывая, неисто-
во визжал:
- Кирпичами их издаля! Бей в мою голову!
Он, действительно, схватил обломок кирпича, размахнулся и бросил его
мне в живот, но раньше, чем я успел ответить ему, сверху, ястребом, сва-
лился на него Кукушкин и они, обнявшись, покатились в овраг. За Кукушки-
ным прибежал Панков, Баринов, кузнец, еще человек десять, и тотчас же
Кузьмин солидно заговорил:
- Ты, Михаило Антонов, человек умный, тебе известно: пожар мужика с
ума сводит...
- Идемте, Максимыч, на берег, в трактир, - сказал Ромась и, вынув
трубку изо рта, резким движением сунул ее в карман штанов. Подпираясь
колом, он устало полез из оврага, и когда Кузьмин, идя рядом с ним, ска-
зал что-то, он, не взглянув на него, ответил:
- Пошел прочь, дурак.
На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине ее стояла
печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой дымок. До
красна раскаленные прутья койки торчали точно ноги паука. Обугленные ве-
реи ворот стояли у костра черными сторожами, одна верея - в красной шап-
ке углей и в огоньках, похожих на перья петуха.
- Сгорели книги, - сказал Хохол, вздохнув. - Это досадно!..
Мальчишки загоняли палками в грязь улицы большие головни, точно поро-
сят, они шипели и гасли, наполняя воздух едким беловатым дымом. Человек,
лет пяти от рода, беловолосый, голубоглазый, сидя в теплой, черной луже,
бил палкой по измятому ведру, сосредоточенно наслаждаясь звуками ударов
по железу. Мрачно шагали погорельцы, стаскивая в кучи уцелевшую домашнюю
утварь. Плакали и ругались бабы, ссорясь из-за обгоревших кусков дерева.
В садах, за пожарищем, недвижимо стояли деревья, листва многих порыжела
от жары, и обилие румяных яблок стало виднее.
Мы сошли к реке, выкупались и потом молча пили чай в трактире на бе-
регу.
- А с яблоками мироеды проиграли дело, - сказал Ромась.
Пришел Панков, задумчивый и более мягкий, чем всегда.
- Что, брат? - спросил Хохол.
Панков пожал плечами:
- У меня изба застрахована была.
Помолчали, странно, как незнакомые, присматриваясь друг ко другу щу-
пающими глазами.
- Что теперь будешь делать, Михаил Антоныч?
- Подумаю.
- Уехать надо тебе отсюда.
- Посмотрю.
- У меня план есть, - сказал Панков: - пойдем на волю, поговорим.
Пошли. В дверях Панков обернулся и сказал мне:
- А не робок ты. Тебе здесь - можно жить, тебя бояться будут...
Я тоже вышел на берег, лег под кустами, глядя на реку.
Жарко, хотя солнце уже опускалось к западу. Широким свитком разверну-
лось предо мною все, пережитое в этом селе - как-будто красками написан-
ное на полосе реки. Грустно было мне. Но скоро одолела усталость, и я
крепко заснул.
- Эй, - слышал я, сквозь сон, чувствуя, что меня трясут и тащат ку-
да-то. Помер ты, что ли? Очнись!
За рекой над лугами светилась багровая луна, большая точно колесо.
Надо мною наклонился Баринов, раскачивая меня.
- Иди, - Хохол тебя ищет, беспокоится.
Идя сзади меня, он ворчал:
- Тебе нельзя спать где попало! Пройдет по горе человек, оступится -
спустит на тебя камень. А то и нарочно спустит. У нас - не шутят! Народ,
братец ты мой, зло помнит. Окромя зла ему и помнить нечего.
В кустах на берегу кто-то тихонько возился, - шевелились ветви.
- Нашел? - спросил звучный голос Мигуна.
- Веду, - ответил Баринов.
И, отойдя шагов десять, сказал, вздохнув:
- Рыбу воровать собирается. Тоже и Мигуну - не легка жизнь.
Ромась встретил меня сердитым упреком:
- Вы то же, гуляете? Хотите, чтоб вздули вас?
А когда мы остались одни, он сказал хмуро и тихо:
- Панков предлагает вам остаться у него. Он хочет лавку открыть. Я
вам не советую. А - вот что - я продал ему все, что осталось, уеду в
Вятку и через некоторое время выпишу вас к себе. Идет?
- Подумаю.
- Думайте.
Он лег на пол, повозился немного и замолчал. Сидя у окна, я смотрел
на Волгу. Отражения луны напоминали мне огни пожара. Под луговым берегом
тяжко шлепал плицами колес буксирный пароход, три мачтовых огня плыли во
тьме, касаясь звезд и порою закрывая их.
- Сердитесь на мужиков? - сонно спросил Ромась. - Не надо. Они только
глупы. Злоба - это глупость.
Слова его не утешали, не могли смягчить мое ожесточение и остроту
обиды моей. Я видел пред собою звериные, волосатые пасти, извергавшие
злой визг:
- Кирпичами издаля!
В это время я еще не умел забывать то, что не нужно мне.
Да, я видел, что в каждом из этих людей, взятом отдельно, немного
злобы, а часто и совсем нет ее. Это, в сущности, добрые звери, - любого
из них не трудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой будет слу-
шать с доверием ребенка рассказы о поисках разума и счастья, о подвигах
великодушия. Странной душе этих людей дорого все, что возбуждает мечту о
возможности легкой жизни по законам личной воли.
Но когда на сельских сходах или в трактире на берегу эти люди собе-
рутся серой кучей, они прячут куда-то все свое хорошее и облачаются, как
попы, в ризы лжи, лицемерия, в них начинает играть собачья угодливость
пред сильными, - и тогда на них противно смотреть. Или - неожиданно их
охватывает волчья злоба, ощетинясь, оскалив зубы, они дико воют друг на
друга, готовы драться - и дерутся - из-за пустяка, - в эти минуты они
страшны и могут разрушить церковь, куда еще вчера вечером шли кротко и
покорно, как овцы в хлев. У них есть поэты и сказочники, никем не люби-
мые, они живут на смех селу без помощи, в презрении.
Не умею, не могу жить среди этих людей. И я изложил все мои горькие
думы Ромасю в тот день, когда мы расставались с ним.
- Преждевременный вывод, - заметил он с упреком.
- Но - что же делать, если он сложился?
- Неверный вывод! Неосновательно.
Он долго убеждал меня хорошими словами в том, что я неправ, ошибаюсь.
- Не торопитесь осуждать! Осудить - всего проще, не увлекайтесь этим.
Смотрите на все спокойно, памятуя об одном: все проходит, все изменяется
к лучшему... Медленно? Зато прочно! Заглядывайте всюду, ощупывайте все,
будьте бесстрашны, но - не торопитесь осудить. До свидания, дружище!
Это свидание состоялось через пятнадцать лет в Седлеце после того,
как Ромась отбыл по делу "народоправцев" еще одну десятигодовую ссылку в
Якутской области...
Меня свинцом облила тоска, когда он уехал из Красновидова. Я заметал-
ся по селу точно кутенок, потерявший хозяина. Я ходил с Бариновым по де-
ревням, мы работали у богатых мужиков: молотили, рыли картофель, чистили
сады. Жил я у него в бане.
- Лексей Максимыч, воевода без народа. - Как же, а? - спросил он меня
дождливой ночью, - едем, что ли, на море завтра? Ей-богу! Чего тут? Не
любят здесь нашего брата, эдаких. Еще - того, как-нибудь, под пьяную ру-
ку.
Не впервые говорил это Баринов. Он тоже, почему-то, затосковал, его
обезьяньи руки бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно заплутав-
шийся в лесу.
В окно бани хлестал дождь, угол ее подмывал поток воды, бурно стекая
на дно оврага. Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы. Бари-
нов тихо спрашивал:
- Едем, а? Завтра?
Поехали.
---------------
...Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней ночью, сидя на корме
баржи у руля, которым водит мохнатое чудовище с огромной головой, - во-
дит, топая по палубе тяжелыми ногами, и грустно вздыхает.
- О - уп!.. О - рро-у...
За кормой шелково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая, безб-
режная. Над рекой клубятся черные тучи осени. Все вокруг - только мед-
ленное движение тьмы, она стерла берега, кажется, что вся земля растаяла
в ней, превращена в дымное и жидкое, - непрерывно, бесконечно всей мас-
сой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство, где нет ни
солнца, ни луны, ни звезд...
Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый буксирный
пароход, как бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его. Три огонька -
два над водой и один высоко над ними - провожают его; ближе ко мне, под
тучами плывут, точно золотые караси, еще четыре, один из них - огонь фо-
наря на мачте нашей баржи...
Я чувствую себя заключенным внутри холодного, масляного пузыря, он
тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне
кажется, что движение постепенно замирает и близок момент, когда оно
совсем остановится, - пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по
густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как над-
писи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.
И большой человек в рваном овчинном тулупе, в лохматой бараньей шап-
ке, шагающий у руля, остановится недвижимо, заколдованный навеки, не бу-
дет рычать:
- Орр-оп! О-урр...
Я спросил его:
- Как тебя звать?
- А зачем тебе знать? - глухо ответил он.
На закате солнца, отплывая из Казани, я заметил, что у этого челове-
ка, неуклюжего, как медведь, лицо волосатое, безглазое. Становясь к ру-
лю, он вылил в деревянный ковш бутылку водки, выпил ее в два приема, как
