Она сама рассказывала мне, как ошеломила ее какая-то научная книга, -
впервые которую прочитала она после института.
- Наивная девченка, я почувствовала удар кирпичем по голове; мне по-
казалось, что меня сбросили с облаков в грязь, я плакала от жалости к
тому, во что уже не могла верить, но скоро ощутила под собою, хотя жес-
токую, а - твердую почву. Всего более жалко было Бога, я так хорошо,
близко чувствовала его, и - вдруг он рассеялся, точно дым папиросы, и
вместе с ним исчезла мечта о небесном блаженстве любви. А все мы, в инс-
титуте, так много думали, так хорошо говорили о любви.
Плохо действовал на меня ее институтско-парижский нигилизм. Бывало -
ночью, встав из-за стола, я шел смотреть на нее, - в постели она каза-
лась еще меньше, изящнее, красивее, - смотрел - и с великой горечью ду-
мал о ее надломленной душе, запутанной жизни. И жалость к ней усиливала
мою любовь.
Литературные вкусы наши непримиримо расходились: я с восторгом читал
Бальзака, Флобера, ей больше нравились Поль Феваль, Октав Фейлье, Поль
де-Кок и, особенно - "Девица Жиро, моя супруга", - эту книгу она считала
самой остроумной, мне же она казалась скучной, как "Уложение о наказани-
ях". Несмотря на все это, наши отношения сложились очень хорошо, - мы не
теряли интереса друг к другу, и не гасла страсть. Но на третий год сов-
местной жизни я стал замечать в душе у меня что-то зловеще поскрипывает
и - все звучнее, заметней. Я непрерывно, жадно учился, читал и - начал
серьезно увлекаться литературной работой; мне все более мешали гости, -
люди мало интересные, они количественно разрастались, ибо я и жена стали
зарабатывать больше и могли чаще устраивать обеды и ужины.
Ей жизнь казалась чем-то вроде паноптикума, а так как на мужчинах не
было предостерегающей надписи: "просят ручками не трогать", то - иногда
- она подходила к ним слишком неосторожно, они оценивали ее любопытство
чересчур выгодно для себя, и на этой почве возникали недоразумения, ко-
торые я принужден был разрешать. Я делал это порою недостаточно сдержан-
но и - вероятно - всегда очень неумело; человек, которому я натрепал
уши, жаловался на меня:
- Ну, хорошо, сознаюсь, я виноват! Но - драть меня за уши, - да что
я, - мальчишка, что ли? Я почти вдвое старше этого дикаря, а он меня -
за уши треплет! Ну, ударил бы, все-таки это приличнее!
Очевидно - я не обладал искусством наказывать ближнего, в меру его
самоуважения.
К моим рассказам жена относилась довольно равнодушно, но это нис-
колько не задевало меня - до некоторой поры: я сам тогда еще не верил,
что могу быть серьезным литератором, и смотрел на мою работу в газете
только как на средство к жизни, хотя уже нередко испытывал приливы горя-
чей волны какого-то странного самозабвения. Но, однажды утром, когда я
читал ей в ночь написанный рассказ "Старуха Изергиль", она крепко усну-
ла. В первую минуту это не обидело меня, я только перестал читать и за-
думался, глядя на нее.
Склонив на спинку дряхлого дивана маленькую, милую мне голову, при-
открыв рот, она дышала ровно и спокойно, как ребенок. Сквозь ветви бузи-
ны в окно смотрело утреннее солнце, золотые пятна, точно какие-то воз-
душные цветы, лежали на груди и коленях женщины.
Я встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокого укола обиды,
угнетенный сомнением в моих силах.
За все дни, прожитые мною, я видел женщин только в тяжелом, рабском
труде, в грязи, в разврате, в нищете или в полумертвой, самодовольной
пошлой сытости. Было у меня только одно прекрасное впечатление детства -
"Королева Марго", но от него отделял меня целый горный хребет иных впе-
чатлений. Мне думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться жен-
щинам, способна возбудить в них жажду свободы, красоты. И - вот, самая
близкая мне не тронута моим рассказом, - спит.
Почему? Не достаточно звучен колокол, отлитый жизнью в моей груди?
Эта женщина была принята сердцем моим вместо матери. Я ожидал и ве-
рил, что она способна напоить меня пьяным медом, возбуждающим творческие
силы, ждал, что ее влияние смягчит грубость, привитую мне на путях жиз-
ни.
Это было тридцать лет тому назад, и я вспоминаю об этом с улыбкой в
душе. Но тогда неоспоримое право человека спать, когда ему хочется, -
очень огорчило меня.
---------------
Я верил: если говорить о грустном весело, печаль исчезнет.
И я подозревал, что в мире действует хитроумно некто, кому приятно
любоваться страданиями людей; мне казалось, что существует некий дух,
творец житейских драм, и ловко портит жизнь; - я считал невидимого дра-
матурга личным моим врагом и старался не поддаваться его уловкам.
Помню, когда я прочитал в книге Ольденбурга "Будда, его жизнь, учение
и община": "Всякое существование - суть страдание", это глубоко возмути-
ло меня, - я не очень много испытал радостей жизни, но горькие муки ее
казались мне случайностью, а не законом. Внимательно прочитав солидный
труд архиепископа Хрисанфа "Религия Востока", я еще более возмущенно по-
чувствовал, что учения о мире, основанные на страхе, уныньи, страдании -
совершенно неприемлемы для меня. И, тяжело пережив настроение религиоз-
ного экстаза, я был оскорблен бесплодностью этого настроения. Отвращение
к страданию вызывало у меня органическую ненависть ко всяким драмам, и я
не плохо научился превращать их в смешные водевили.
Конечно, можно бы не говорить все это для того только, чтобы сказать:
между мною и женщиной назревала "семейная драма", но оба мы дружно соп-
ротивлялись развитию ее. Я немного пофилософствовал потому, что мне за-
хотелось упомянуть о забавных извилинах пути, которым я шел на поиски
самого себя.
Моя женщина - по веселой природе своей - тоже была неспособна к дра-
матической игре дома, - к игре, которой так любят увлекаться чрезмерно
"психологические" русские люди обоего пола.
Но - унылые дактили белобрысого лицеиста все-таки действовали на нее,
как осенний дождь. Круглым, красивым почерком он тщательно исписывал
листики почтовой бумаги и тайно совал их всюду - в книги, в шляпу, в са-
харницу. Находя эти аккуратно сложенные листочки, я подавал их жене, го-
воря:
- Примите сию очередную попытку уязвить сердце ваше.
Вначале бумажные стрелы Купидона не действовали на нее, она читала
мне длинные стихи, и мы единодушно хохотали, встречая памятные строки:
Днями, ночами - я с вами вдвоем,
Все отражается в сердце моем:
Ручки движенье, кивок головы,
Горлинкой нежной воркуете вы,
Ястребом - мысленно - вьюсь я над вами.
Но, однажды, прочитав такой доклад лицеиста, она задумчиво сказала:
- А мне его жалко!
Помню, - я пожалел не его, а она с этой минуты перестала читать дак-
тили вслух.
Поэт, коренастый парень, старше меня года на четыре, был молчалив,
очень пристрастен к спиртным напиткам и замечательно усидчив. Придя в
праздник к обеду в два часа дня, он мог неподвижно и немо сидеть до двух
часов ночи. Он был, как и я, письмоводителем адвоката, весьма изумлял
своего добродушного патрона рассеянностью, к работе относился небрежно и
часто говорил сипловатым басом:
- Вообще, - все это ерунда!
- А что же не ерунда?
- Как вам сказать? - спрашивал он задумчиво, поднимая к потолку се-
рые, скучные глаза, и - не говорил ничего больше. Он был как-то особенно
тяжело и словно напоказ - скучен, это более всего раздражало меня. Напи-
вался он медленно; пьяный иронически фыркал носом, - кроме этого, я ни-
чего особенного не замечал в нем, ибо - существует закон, по силе кото-
рого, с точки зрения мужа, человек, ухаживающий за его женой, всегда
плохой человек.
Откуда-то с Украины богатый родственник присылал лицеисту по пятьде-
сят рублей в месяц; - большие деньги в то время. По праздникам лицеист
приносил жене моей конфекты, а в день ее именин подарил ей часы-бу-
дильник, - бронзовый пень, а на нем сова терзает ужа.
Эта отвратительная машина всегда будила меня на час и семь минут
раньше, чем следовало.
Жена, перестав кокетничать с лицеистом, начала относиться к нему с
нежностью женщины, которая чувствует себя виновной в нарушении душевного
равновесия мужчины. Я спросил, чем, по ее мнению, должна окончиться эта
грустная история?
- Не знаю, - ответила она. - У меня нет определенного чувства к нему,
но - мне хочется встряхнуть его. В нем заснуло что-то, и, кажется, я
могла бы его разбудить.
Я знал, что она говорит правду, - ей всех и каждого хотелось разбу-
дить, в этом она очень легко достигала успеха: разбудит ближнего - и в
нем проснется скот. Я напоминал ей о Цирцее, но это не укрощало ее
стремления "встряхивать" мужчин, и я видел, как вокруг меня постепенно
разрастается стадо баранов, быков и свиней.
Знакомые великодушно рассказывали мне потрясающие мрачные легенды о
семейном быте моем, а я был прямодушен, груб и предупреждал творцов ле-
генд:
- Я буду бить вас.
Некоторые - лживо оправдывались, обижались - немногие и не очень. А
женщина говорила мне:
- Поверь, грубостью ничего не достигнешь, только еще хуже станут го-
ворить. Ведь ты - не ревнуешь?
Да, я был слишком молод и уверен в себе, для того, чтобы ревновать.
Но - есть чувства, мысли и догадки, о которых говоришь только любимой
женщине и не скажешь никому больше. Есть такой час общения с женщиной,
когда становишься чужим самому себе и открываешь себя пред нею, как ве-
рующий пред Богом своим. Когда я представлял себе, что все это - очень и
только мое - она в интимную минуту может рассказать кому-то другому, мне
становилось тяжело, я чувствовал возможность чего-то очень похожего на
предательство: может быть, это опасение и является корнем ревности?
Я чувствовал, что такая жизнь может вывихнуть меня с пути, которым я
иду. Я уже начинал думать, что иного места в жизни, кроме литературы, -
нет для меня. В этих условиях невозможно было работать.
От крупных скандалов меня удерживало то, что на ходу жизни я выучился
относиться к людям терпимо, не теряя, однако, ни душевного интереса, ни
уважения к ним. Я уже и тогда видел, что все люди более или менее грешны
перед неведомым богом совершенной правды, а перед человеком особенно
грешат признанные праведники. Праведники - ублюдки от соития порока с
добродетелью, и соитие это не является насилием порока над добродетелью
- или наоборот, - но естественный результат их законного брака, в кото-
ром ироническая необходимость играет роль попа. Брак же есть таинство,
силою которого две яркие противоположности, - соединяясь, - рождают поч-
ти всегда унылую посредственность. В ту пору мне нравились парадоксы, -
как мороженое маленькому мальчику - острота их возбуждала меня, как хо-
рошее вино, и парадоксальность слов всегда сглаживала грубые обидные па-
радоксы фактов.
- Мне кажется, будет лучше, если я уеду, - сказал я жене.
Подумав, она согласилась:
- Да, ты прав! Эта жизнь - не по тебе, я понимаю!
Мы оба немножко и молча погрустили, крепко обняв друг друга, и я уе-
хал из города, а вскоре уехала и она, поступив на сцену. Так кончилась
история моей первой любви, - хорошая история, несмотря на ее плохой ко-
нец.
Недавно моя первая женщина умерла.
В похвалу ей скажу: это была настоящая женщина!
Она умела жить тем, что есть, но каждый день для нее был кануном
праздника, она всегда ждала, что завтра на земле расцветут новые, нео-
быкновенные цветы, откуда-то придут необычно интересные люди, разыграют-
ся удивительные события.
Относясь к невзгодам жизни насмешливо, полупрезрительно, она отмахи-
валась от них, точно от комаров, и всегда в душе ее трепетала готовность
радостно удивиться. Но это уже не наивные восхищения институтки, а здо-
ровая радость человека, которому нравится пестрая суета жизни, трагико-
