мая пыль, шелестя березками; березки были привязаны к тумбам, а некото-
рые уже валялись на земле. Бродили пьяные, где-то неистово закричала
женщина, из подворотни выскочил черный котенок. Шмит брезгливо оттолкну-
ла его ногою:
- Точно чортик.
К нам привязался пьяный почтальон, бестолково рассказывая о какой-то
обиде, нанесенной ему, он стучал кулаком в грудь свою и спрашивал,
всхлипывая:
- Разве я ему - враг?
- Идемте скорее, - сказала Шмит и быстро шагая тоже пожаловалась: -
Разве это - праздник? Разве так надо праздновать?
---------------
После этого, встречая в редакции Анну Шмит, я стал ощущать непобеди-
мую неловкость; я не мог относиться к ней, как относился раньше, не мог
говорить о пустяках лениво текущих будней. Она же, видимо, иначе истол-
ковав мою сдержанность, стала говорить со мною сухо и неохотно. Ее сап-
фировые глаза смотрели мимо меня на карту России, засиженную мухами так,
как будто на всю русскую землю выпал черный град.
Мне очень хотелось познакомиться с учениками Шмит, но она сказала:
- Едва ли это интересно для вас, - простые люди, очень простые...
А Лука Симаков, потирая череп, тревожно двигая косым глазом, сообщил
мне:
- Не понравился ты мамаше, не велела она мне говорить с тобой.
Но минуты через две, прижимая меня, тяжким телом своим в угол казар-
менной клетки, где он жил, пожарный шептал:
- Христос прячется от попов, попы его заарестовать хотят, они ему
враги, конечно! А Христос скрылся под Москвой, на станции "Петушки".
Скоро все будет известно царю, и вдвоем они неправду разворотят в трое
суток! Каюк попам! Истребление!
В нелепых словах Луки чуялось слепое озлобление сектанта и страх пред
чем-то, чего он не мог выразить; неизбывный, темный страх этот сверкал в
его левом глазу, все время забегавшем к виску. Из двух-трех бесед с ним
я вынес впечатление почти жуткое: Христос чудился пожарному мстительным
и мрачным существом, - оно враждебно присматривается к жизни людей отку-
да-то из темного угла и ждет минуты, чтоб выпрыгнуть оттуда.
- Церквы разрушить хочет, - шептал мне пожарный. - Он с того начал, -
помнишь, в Ерусалиме? Во-от...
Все-таки он познакомил меня с одной ученицей Анны Шмит, портни-
хой-одиночкой, Палашей, девицей лет тридцати. Коротконогая, сутулая, без
шеи, с плоским лицом и остренькими стеклянными глазками, она была
фальшиво мягка на словах и, видимо, очень недоверчива к людям. Жила она
в глухом переулке над оврагом, в ее двух комнатах неустанно гудели чер-
ные, большие мухи, звонко стукаясь в тусклые стекла окон. На подоконнике
недвижимо сидел жирный кот, очень редкий - трех шерстей: рыжей, белой и
черной; меня очень удивило отношение кота к мухам: они садились на голо-
ву его, ползали по спине, - кот неподвижно смотрел в окно и ни разу не
встряхнул шерстью, чтоб согнать мух.
Нараспев, словами, неестественно и как бы нарочно искаженными, Палаша
говорила, ловко пришивая пуговицы к пестрой батистовой кофточке:
- Жисть нашая, миленький мой господин, совсем безбожная и настолько
грешная, что даже - ужасть! А Христос невидимо коло ходит, печалуется,
сокрушается: ох, вы людие бесчастное! И на что разделил я душеньку свою
промеж вас? На поругание, на глумление...
Потом она читала стихи из апокрифа "Сон Богородицы", а кончив непри-
ятное унылое чтение, объявила мне:
- Истинное имячко Богоматери не Мария, а Енохия, родом же она от про-
рока Еноха, который был не еврей, а грек.
Когда я спросил ее: знает ли она Анну Николаевну Шмит, Палаша, накло-
нив голову, перекусывая нитку, ответила вопросом:
- Шмит? Не русская, значит.
- Но ведь вы знаете ее!
- А - кому это известно? - спросила Палаша, почесывая мизинцем свой
широкий нос и озабоченно разглядывая кофточку.
- Ежели это вам Симаков сказал, - вы ему веры ни в чем не давайте, он
человек испорченный, вроде безумного.
Симаков говорил мне о Палаше:
- Это, брат, девица мудрая, она вроде крыла мамаше служит, она да еще
один человек высоко возносят ее над людьми...
Я не сумел понять, как и что восприняла портниха от Анны Шмит; чем
настойчивее расспрашивал я об этом, тем более многословно, и фальшиво
Палаша говорила о Симакове, о кознях Дьявола.
- Бросает нас злой дух, как мальчишка камни с горы, катимся мы, вер-
тимся, бьем друг друга и не видать нам спасенья...
Приглаживая ладонями рыжеватые волосы и без того гладко, туго накле-
енные на череп, Палаша смотрела стеклянными глазками на меня, и взгляд
ее говорил:
- Ничего ты у меня не выпытаешь!
Заходил я к ней еще раза два, она принимала меня ласково, охотно и
даже сладострастно рассказывала мне жития великомучениц, я слушал и
смотрел на кота.
- И секли ее злодеи-римляне по белому телу, по атласным грудям кале-
ным прутьем железным, и лилась, кипела ее кровушка, - выпевала Палаша.
Мухи гудели. Кот равнодушен, неподвижен, в комнате пахнет кислой по-
мадой...
Вскоре, заболев, я уехал в Крым и с той поры не встречал больше Анну
Шмит, Нижегородское воплощение Софии Премудрости.АxБЛББ вЯ#_26
М. Горький.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.
СТОРОЖ.
(Продолжение).
Я - ночной сторож станции Добринка; от шести часов вечера до шести
утра хожу с палкой в руке вокруг пакгаузов; со степи тысячью пастей дует
ветер, несутся тучи снега, в его серой массе медленно плывут туда и сюда
локомотивы, тяжко вздыхая, влача за собою черные звенья вагонов, как
будто кто-то, не спеша, опутывает землю бесконечной цепью и тащит ее
сквозь небо раздробленною в холодную белую пыль. Визг железа, лязг сцеп-
лений, странный скрип, тихий вой носятся вместе со снегом.
У крайнего пакгауза, в мутных вихрях снега возятся две черные фигуры,
- это пришли казаки воровать муку. Видя меня, они, отскочив в сторону,
прячутся в сугроб, и потом, сквозь вой и шорох вьюги, я слышу нищенски
жалобные слова просьбы, обещания дать полтинник, ругань.
- Бросьте это, ребята, - говорю я.
Мне лень слушать их, не хочется говорить с ними, я знаю, что они - не
бедняки, воруют не по нужде, а на продажу, для пьянства, для женщин.
Иногда они подсылают красивую жолнерку Леску Графову; расстегнув ту-
лупчик и кофту, она показывает сторожам груди; упругие, точно хрящ, они
стоят у нее горизонтально.
- Глядите-тко, - как пушки! - задорит и хвастается она. - Ну, хотите
за мешок пшеничной второго сорта? Ну, - третьего?
С нею деловито торгуются молодой религиозный тамбовский парень Байков
и усманский татарин, хромой Ибрагим.
Она стоит перед ними, открыв грудь, снег тает на коже у нее, встрях-
нув плечами, как цыганка, она ругается:
- Кацапы, ну, скорее! Болотное племя, али вы найдете где эдакую сла-
дость, как у меня, падаль песья!
Она презирает русских мужиков. Голос у нее грудной, сильное красивое
лицо освещено дерзкими глазами кошки. Ибрагим ведет ее под крышу пакгау-
за, а ее товарищи, бросив на салазки мешок или куль, - уезжают.
Мне противно бесстыдство этой женщины и до тоски жалко ее прекрасное,
сильное тело. Ибрагим называл Леску собакой и плевался, вспоминая ее
ласки, а Байков тихо и задумчиво говорил:
- Таких убивать надо бы...
По праздникам, нарядно одетая, в скрипучих козловых башмаках, в алом
платочке на густых каштанового цвета волосах, она, приходя в город, обс-
луживает телом своим "интеллигенцию", относясь ко всем покупателям оди-
наково дерзко и презрительно.
Когда она привязывалась ко мне, я ее прогонял с моего участка, но
как-то, теплой светлой ночью, сидя на лесенке пакгауза, я задремал, и,
открыв глаза, - увидел перед собой Леску; она стояла, сунув руки в кар-
ман тулупчика, нахмуря брови, статную фигуру ее внимательно освещала лу-
на.
- Не бойсь, - не воровать пришла - гуляю!
По звездам - было уже далеко за полночь.
- Поздновато гуляешь.
- Баба - ночью живет, - ответила Леска, садясь рядом со мной. - Ты
чего же спишь? Али за сон деньги платят?
Достала из кармана горсть семян подсолнуха и, грызя их, спросила:
- Ты, будто, грамотей? Скажи-ка, где Оболак-город?
- Не знаю.
- Матерь Божия появилась там, кверху ручки, пишется, а младенец Хрис-
тос - в подоле у ней...
- Абалацк...
- Где он?
- На Урале где-то, или в Сибири.
Облизав губы, она сказала:
- Пойти, что ли, туда? Далеко оно. А, пожалуй, надо итти.
- Зачем?
- Молиться, грешна больно. Все через вас, кобелей... Покурить есть?
Закурив - предупредила:
- Казакам - не говори, гляди, что курю, - у нас не любят, когда баба
дымит.
Очень красиво было ее строгое лицо, нарумяненное зимним воздухом, яр-
ко блестели темные зрачки в опаловых овалах белков.
Золотая полоска сверкнула в небе - женщина перекрестилась, говоря:
- Упокой Господь душу! Вот и моя душа так же падет. Тебе когда скуш-
нее, - в светлые ночи, али в темные? Мне - в светлые.
Заплевала огонек окурка папиросы, бросила его и, зевнув, предложила:
- Давай - побалуемся?
А когда я отказался - добавила равнодушно:
- Со мной хорошо, все хвалят...
Я сказал несколько слов о ее отталкивающем бесстыдстве - ласково и
мягко сказал. Не глядя на меня, она ответила спокойным, ровным голосом.
- Это - от скуки потеряла я стыд. Скушно, человек...
Странно мне было слышать из уст ее слово "человек" - оно прозвучало
необычно, незнакомо. А женщина, закинув голову, глядя в небо, говорила
медленно:
- Я не виноватая; говорится: так сделал Бог, ценят бабу с ног. Не ви-
новатая я в этом...
Посидев молча еще минуту, две, она встала, оглянулась.
- Пойду к начальнику...
И не спеша ушла по нитям путей, по рельсам, высеребренным луною, а я
остался, подавленный словами:
- Скушно, человек...
Мне в ту пору была непонятна "скука" людей, чья жизнь рождается и
проходит на широких плоскостях, в пустоте, ярко освещаемой то солнцем,
то луною, на равнинах, где человек ясно видит свое ничтожество, где поч-
ти нет ничего, что укрепляло бы волю к жизни.
Вокруг меня мелькали люди, для которых все, чем я жил, было чуждо,
каждый из них отбрасывал свое отражение в душу мне, и в непрерывной сме-
не этих отражений я чувствовал себя осужденным на муку понимать непонят-
ное.
Вот предо мною буйно кружится Африкан Петровский, начальник станции,
широкогрудый длиннорукий богатырь, у него выпуклые - рачьи темные глаза,
черная бородища, он весь, как зверь, оброс шерстью, а говорит - чужим
голосом - тенором, и когда сердится, то свистит носом, широко раздувая
калмыцкие ноздри. Он - вор, заставляет весовщиков вскрывать вагоны с
грузом портов Каспийского моря, весовщики таскают ему шелк, сласти, он
продает краденое - и устраивает по ночам на квартире у себя "монашью
жизнь". Он - жесток, бьет по ушам и по зубам станционных сторожей, гово-
рят - до смерти забил свою жену.
Вне службы он наряжается в алую шелковую рубаху, бархатные шаровары,
в татарские сапоги зеленого сафьяна, носит лиловую, шитую золотом тюби-
тейку на черной шапке курчавых волос; таков - он похож на трактирного
певца, одетого в "боярский костюм".
К нему приходит помощник исправника Маслов, лысый, круглый, бритый,
точно ксендз, с носом хищной птицы и лисьими глазками распутной женщины,
- это очень злой, хитрый, лживый человек, в городе его прозвали "Актри-
са"; - является мыловар Тихон Степахин, рыжий, благообразный мужик, тя-
желый, как вол, полусонный, - на его заводе рабочие отравляются чем-то и
заживо гниют; его несколько раз судили и штрафовали за увечья рабочих; -
приходит кривой дьякон Ворошилов, пьяница, грязный, засаленный челове-
чишко, превосходный гитарист и гармонист, рябое скуластое лицо его в се-
рых волосах, толстых, как иглы ежа; у дьякона маленькие холеные руки
женщины и красивый - ярко-синий - глаз: дьякона так и зовут "Краденый
