перед нею, и, качаясь под буйными толчками сердца, бормочу:
- Живите со мной! пожалуйста, живите со мной!
Она смеется тихонько и - смущенно. Ослепительно светятся ее милые
глаза. Она уходит в угол комнаты и говорит оттуда:
- Сделаем так: вы уезжайте в Нижний, а я останусь здесь, подумаю и
напишу вам...
Почтительно кланяюсь ей, как это сделал герой какого-то романа, про-
читанного мною, и ухожу. По воздуху.
---------------
Зимою она, с дочерью, приехала ко мне в Нижний.
"Бедному жениться - и ночь коротка", насмешливо-печально говорит муд-
рость народа. Я проверил личным опытом глубокую правду этой пословицы.
Мы сняли за два рубля в месяц особняк, - старую баню в саду попа. Я
поселился в предбаннике, а супруга в самой бане, которая служила и гос-
тиной. Особнячек был не совсем пригоден для семейной жизни, - он промер-
зал в углах и по пазам. Ночами, работая, я окутывался всей одеждой, ка-
кая была у меня, а сверх ее - ковром и все-таки приобрел серьезнейший
ревматизм. Это было почти сверхестественно при моем здоровье и выносли-
вости, которыми я в ту пору обладал и хвастался.
В бане было теплее, но когда я топил печь, все наше жилище наполня-
лось удушливым запахом гнили, мыла и пареных веников. Девочка, изящная
фарфоровая куколка с чудесными глазами, нервничала, у нее болела голова.
А весною баню начали во множестве посещать пауки и мокрицы, - мать и
дочь до судорог боялись их, и я часами должен был убивать насекомых ре-
зиновой галошей. Маленькие окна густо заросли кустами бузины и одичавшей
малины, в комнате всегда было сумрачно, а пьяный капризный поп не позво-
лял мне выкорчевать или хотя бы подрезать кусты.
Разумеется, можно бы найти более удобное жилище, но мы задолжали по-
пу, и я очень нравился ему, - он не выпускал нас.
- Привыкнете! - говорил он. - А то, заплатите должишки и поезжайте
хоша бы к англичанам.
Он не любил англичан, утверждая:
- Это нация ленивая, она ничего не выдумала, кроме пасьянсов, и не
умеет воевать.
Был он человечище огромный, с круглым красным лицом и широкой рыжей
бородой, пьянствовал так, что уже не мог служить в церкви, и - до слез
страдал от любви к маленькой остроносой и черной швейке, похожей на гал-
ку.
Рассказывая мне о коварствах ее, он смахивал ладонью слезы с бороды и
говорил:
- Понимаю, - негодяйка она, но напоминает мне великомученицу Фемиаму,
и за то - люблю!
Я внимательно просмотрел святцы, - святой такого имени не было в них.
Возмущаясь моим неверием, он сотрясал душу мою такими доводами в
пользу веры:
- Вы, сынок, взгляните на это практически: неверов - десятки, верую-
щих же - миллионы. А - почему? Потому, что как рыба сия не может сущест-
вовать без воды, так ровно и душа не живет вне церкви. Доказательно? По-
сему - выпьем!
- Я не пью, у меня ревматизм.
Вонзив вилку в кусок селедки, он угрожающе поднимал ее вверх и гово-
рил:
- И это - от неверия.
Мне было мучительно, до бессонницы стыдно пред женщиной за эту баню,
за частую невозможность купить мяса на обед, игрушку девочке, за всю эту
проклятую, ироническую нищету. Нищета - порок, который меня лично не
смущал и не терзал, но для маленькой изящной институтки и, особенно, для
дочери ее - эта жизнь была унизительна, убийственна.
По ночам, сидя в своем углу за столом, переписывая прошения, апелля-
ционные и кассационные жалобы, сочиняя рассказы, я скрипел зубами и
проклинал себя, людей, судьбу, любовь.
Женщина держалась великодушно, точно мать, когда она не хочет, чтобы
сын видел, как трудно ей. Ни одной жалобы не сорвалось с ее губ на эту
подлую жизнь; чем труднее слагались условия жизни, тем бодрей звучал ее
голос, веселее - смех. С утра до вечера она рисовала портреты попов, их
усопших жен, чертила карты уездов, - за эти карты земство получило на
какой-то выставке золотую медаль. А когда иссякли заказы на портреты, -
она делала из лоскутов разных материй, соломы и проволоки самые модные
парижские шляпы для девиц и дам нашей улицы. Я ничего не понимал в женс-
ких шляпах, но, очевидно, в них скрывалось что-то уморительно-комичес-
кое, - мастерица, примеряя перед зеркалом сделанный ею фантастический
головный убор, задыхалась в судорожном смехе. Но я заметил, что эти шля-
пы странно влияют на заказчиц, - украсив головы свои пестрыми гнездами
для кур, они ходили по улицам, как-то особенно гордо выпячивая животы.
Я работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты по две ко-
пейки за строку. Вечерами, за чаем, - если у нас не было гостей, - моя
супруга интересно рассказывала мне о том, как царь Александр II посещал
Белостокский институт, оделял благородных девиц конфектами, от них неко-
торые девицы чудесным образом беременели, и не редко та или иная краси-
вая девушка исчезала, уезжая на охоту с царем в Беловежскую пущу, а по-
том выходила замуж в Петербурге.
Моя жена увлекательно рассказывала мне о Париже; я уже знал его по
книгам, особенно по солидному труду Максима дю-Кан, она изучала Париж по
кабачкам Монмартра и суматошной жизни Латинского квартала. Эти рассказы
возбуждали меня сильнее вина, и я сочинял какие-то гимны женщине,
чувствуя, что именно силою любви к ней сотворена вся красота жизни.
Больше всего нравились мне и увлекали меня рассказы о романах, пере-
житых ей самой, - она говорила об этом удивительно интересно, с откро-
венностью, которая - порою - сильно смущала меня. Посмеиваясь, легкими
словами, точно штрихи тонко заостренного карандаша, она вычерчивала ко-
мическую фигуру генерала Ребиндер, ее жениха, который, выстрелив в зубра
прежде царя, закричал вслед раненому быку:
- Простите, Ваше Императорское Величество!
Рассказывала она о русских эмигрантах, и всегда в словах ее я
чувствовал скрытую улыбку снисхождения к людям. Порою ее искренность
нисходила до наивного цинизма, она вкусно облизывала губы острым, розо-
вым языком кошки, а глаза ее блестели как-то особенно. Иногда мне каза-
лось, что в них сверкает огонек брезгливости, но чаще я видел ее девоч-
кой, самозабвенно играющей с куклами.
Однажды она сказала:
- Влюбленный русский всегда несколько многословен и тяжел, а не редко
- противен красноречием. Красиво любить умеют только французы; для них
любовь - почти религия.
После этого я невольно стал относиться к ней сдержаннее и бережливей.
О женщинах Франции она говорила:
- У них не всегда найдешь страстную нежность сердца, но они прекрасно
заменяют ее веселой, тонко разработанной чувственностью, - любовь для
них искусство.
Все это она говорила очень серьезно, поучающим тоном. Это были не
совсем те знания, в которых я нуждался, но - все-таки это были знания, и
я слушал ее с жадностью.
- Между русскими и француженками, вероятно, такая же разница, как
между фруктами и фруктовыми конфектами, - сказала она однажды лунной
ночью, сидя в беседке сада.
Сама она была конфектой. Ее страшно удивило, когда, в первые дни на-
шей супружеской жизни, я, - разумеется, вдохновенно, - изложил ей мои
взгляды романтика на отношения мужчины и женщины.
- Это вы - серьезно? Вы действительно так думаете? - спросила она,
лежа на руках у меня, в голубоватом свете луны.
Розовое тело ее казалось прозрачным, от него исходил хмельный,
горьковатый запах миндаля. Ее тоненькие пальчики задумчиво играли гривой
моих волос, она смотрела в лицо мне широко, тревожно раскрытыми глазами
и улыбалась недоверчиво.
- А, Боже мой! - воскликнула она, спрыгнув на пол и стала задумчиво
шагать по комнате из света в тень, сияя в луче луны атласом кожи, бес-
шумно касаясь пола босыми ногами. И, снова подойдя ко мне, гладя ладоня-
ми щеки мои, сказала тоном матери:
- Вам нужно было начать жизнь с девушкой, - да, да! А не со мною...
Когда же я взял ее на руки, она заплакала, тихонько говоря:
- Вы чувствуете, как я люблю вас, да? Мне никогда не удавалось испы-
тать столько радости, сколько я испытываю с вами, - это правда, по-
верьте! Никогда я не любила так нежно и ласково, с таким легким сердцем.
Мне удивительно хорошо с вами, но - все-таки, - я говорю: мы ошиблись, -
я не то, что нужно вам, не то! Это я ошиблась.
Не понимая ее, я был испуган ее словами и торопливо погасил ее наст-
роение радостью ласк. Но все-таки эти странные слова остались в памяти
моей. А спустя несколько дней, она, в слезах восторга, снова тоскливо
повторила эти слова:
- Ах, если б я была девушкой!
Помню, в эту ночь по саду металась вьюга, в стекла окон стучали ветви
бузины, в трубе волком выл ветер, в комнате у нас было темно, холодно и
шелестели отклеившиеся обои.
---------------
Заработав несколько рублей, мы приглашали знакомых и устраивали вели-
колепные ужины, - ели мясо, пили водку и пиво, ели пирожное и вообще
наслаждались. Моя парижанка, обладая прекрасным аппетитом, любила русс-
кую кухню: "сычуг" - коровий желудок, начиненный гречневой кашей и гуси-
ным салом, пироги с рыбьими жирами и соминой, картофельный суп с барани-
ной.
Она организовала орден "жадненьких животиков", - десяток людей, кото-
рые, любя сытно поесть и хорошо выпить, эстетически тонко знали и крас-
норечиво, неутомимо говорили о вкусных тайнах кухни, а я интересовался
тайнами иного характера, ел мало, и процесс насыщения не увлекал меня,
оставаясь вне моих эстетических потребностей.
- Это - пустые люди! - говорил я о "жадненьких животиках".
- Как всякий, если его хорошенько встряхнуть, - отвечала она. - Гейне
сказал: "Все мы ходим голыми под нашим платьем".
Цитат скептического тона она знала много. Но - мне казалось - не
всегда она удачно и уместно пользовалась ими.
Ей очень нравилось "встряхивать" ближних мужского пола, и она делала
это весьма легко. Неугомонно веселая, остроумная, гибкая, как змея, она,
быстро зажигая вокруг себя шумное оживление, возбуждала эмоции не очень
высокого качества.
Достаточно было человеку побеседовать с нею несколько минут, и у него
краснели уши, потом они становились лиловыми, глаза, томно увлажняясь,
смотрели на нее взглядом козла на капусту.
- Магнитная женщина! - восхищался некий заместитель нотариуса, неу-
дачник-дворянин, с бородавками Дмитрия Самозванца и животом объема цер-
ковной главы.
Белобрысый ярославский лицеист сочинял ей стихи, - всегда дактилем.
Мне они казались отвратительными, она - хохотала над ними до слез.
- Зачем ты возбуждаешь их? - спрашивал я.
- Это так же интересно, как удить окуней. Это называется - кокетство.
Нет ни одной женщины, уважающей себя, которая не любила бы кокетничать.
Иногда она спрашивала, улыбаясь, заглядывая в глаза мне:
- Ревнуешь?
Нет, я не ревновал, но - все это немножко мешало мне жить, - я не лю-
бил пошлых людей. Я был веселым человеком и знал, что смех - прекрасней-
шее свойство людей. Я считал клоунов цирка, юмористов открытых сцен и
комиков театра бездарными людьми, уверенно чувствуя, что сам я мог бы
смешить лучше их. И не редко мне удавалось заставлять наших гостей сме-
яться до боли в боках.
- Боже мой, - восхищалась она, - каким удивительным комиком мог бы ты
быть! Иди на сцену, иди!
Сама она с успехом играла в любительских спектаклях, ее приглашали на
сцену серьезные антрепренеры.
- Я люблю сцену, но - боюсь кулис, - говорила она.
Она была правдива в желаниях, мыслях и словах.
- Ты слишком много философствуешь, - поучала она меня. - Жизнь, в
сущности, проста и груба; не нужно осложнять ее поисками какого-то осо-
бенного смысла в ней, нужно только научиться смягчать ее грубость.
Больше этого - не достигнешь ничего.
В ее философии я чувствовал избыток гинекологии, и мне казалось, что
Евангелием ей служит "Курс акушерства".
