мически запутанные связи людей, поток маленьких событий, которые мелька-
ют, как пылинки в луче солнца.
Не скажу, чтобы она любила ближних, - нет, но ей нравилось рассматри-
вать их. Иногда она ускоряла или усложняла развитие будничных драм между
супругами или влюбленными, искусно возбуждая ревность одних, способствуя
сближению других, - эта небезопасная игра очень увлекала ее.
- "Любовь и голод правят миром", а философия - несчастие его, - гово-
рила она. - Живут для любви, это самое главное дело жизни.
Среди наших знакомых был чиновник государственного банка: длинный,
тощий, он ходил медленной и важной походкой журавля, тщательно одевался
и, заботливо осматривая себя, щелчками сухих желтых пальцев сбивал нико-
му, кроме его, не видимые пылинки со своего костюма. Оригинальная мысль,
яркое слово - были враждебны ему, как-будто брезговали его языком, тяже-
лым и точным. Говорил он солидно, внушительно и, раньше, чем сказать
что-либо - всегда неоспоримое, - расправлял холодными пальцами рыжеватые
редкие усы.
- С течением времени наука химии приобретает все большее значение в
промышленности, обрабатывающей сырье. О женщинах совершенно справедливо
сказано, что они - капризны. Между женой и любовницей нет физиологичес-
кой разницы, а только - юридическая.
Я серьезно спрашивал жену:
- В силах ли ты утверждать, что все нотариусы - крылаты?
Она отвечала виновато и печально:
- О, нет, у меня не хватает сил на это, - но - я утверждаю: смешно
кормить слонов яйцами в смятку.
Наш друг, послушав минуты две такой диалог, проницательно заявлял:
- Мне кажется, что вы говорите все это совершенно несерьезно!
Однажды, больно ударив колено о ножку стола, он сморщился и сказал с
полным убеждением:
- Плотность - неоспоримое свойство материи.
Бывало, проводив его, приятно возбужденная, горячая и легкая, жена
говорила, полулежа на коленях у меня:
- Ты посмотри, как совершенно, как законченно он глуп.
- Глуп во всем, - даже походка, жесты, - все глупо. Он мне нравится,
как нечто образцовое. Погладь мои щеки.
Она любила, когда я, едва касаясь пальцами кожи лица, разглаживал
чуть заметные морщинки под милыми глазами ее. И, зажмурясь, поеживаясь,
точно кошка, она мурлыкала:
- Как удивительно интересны люди. Даже, когда человек не интересен
для всех, - он возбуждает меня. Мне хочется заглянуть в него, как в ко-
робочку, - вдруг там хранится что-то никому не заметное, никогда не по-
казанное, только я одна - и я первая - увижу это.
В ее поисках "никому не заметного" не было напряжения, она искала с
удовольствием и любопытством ребенка, который впервые пришел в комнату,
незнакомую ему. И, порою, она действительно зажигала в тусклых глазах
безнадежно скучного человека острый блеск напряженной мысли, но - более
часто вызывала упрямое желание обладать ею.
Она любила тело свое и, нагая, стоя перед зеркалом, восхищалась:
- Как это славно сделано, - женщина! Как все в ней гармонично!
Она говорила:
- Когда я хорошо одета, я чувствую себя более здоровой, сильной и ум-
ной!
Так и было: нарядная, она становилась веселее, остроумней, ее глаза
сияли победоносно. Она умела красиво шить для себя платья из ситца, но-
сила их, как шелк и бархат, и, одетая всегда очень просто, казалась мне
одетой великолепно. Женщины восхищались ее нарядами, конечно, - не всег-
да искренно, но всегда очень громко, они завидовали ей, и, помню, одна
из них печально сказала:
- Мое платье втрое дороже вашего и в десять раз хуже, - мне даже
больно и обидно смотреть на вас.
Конечно, женщины не любили ее, разумеется, сочиняли сплетни о нас.
Знакомая фельдшерица, очень красивая, но еще более - не умная, велико-
душно предупреждала меня:
- Эта женщина высосет из вас всю кровь!
Многому научился я около моей первой женщины. Но все-таки меня больно
жгло отчаяние непримиримого различия между мною и ею.
Для меня жизнь была серьезной задачей, я слишком много видел, думал и
жил в непрерывной тревоге. В душе моей нестройным хором кричали вопросы,
чуждые духу этой славной женщины.
Однажды на базаре полицейский избил благообразного старика, одногла-
зого еврея, за то, что еврей, будто бы, украл у торговца пучок хрена. Я
встретил старика на улице; вывалянный в пыли, он шел медленно, с ка-
кой-то картинной торжественностью, его большой черный глаз строго смот-
рел в пустознойное небо, а из разбитого рта по белой, длинной бороде
тонкими струйками текла кровь, окрашивая серебро волос в яркий пурпур.
Тридцать лет тому назад было это, и я вот сейчас вижу перед собою
этот взгляд, устремленный в небо с безмолвным упреком, вижу, как дрожат
на лице старика серебряные иглы бровей. Не забываются оскорбления, нане-
сенные человеку и - да не забудутся!
Я пришел домой совершенно подавленный, искаженный тоской и злобой,
такие впечатления вышвыривали меня из жизни, я становился чуждым челове-
ком в ней, человеком, которому намеренно - для пытки его - показывают
все грязное, глупое, страшное, что есть на земле, все, что может оскор-
бить душу. И вот в эти часы, в эти дни особенно ясно видел я, как далек
от меня самый близкий мне человек.
Когда я рассказал ей об избитом еврее, она очень удивилась.
- И - поэтому ты сходишь с ума? О, какие у тебя плохие нервы!
Потом спросила:
- Ты говоришь - красивый старик? Но - как же красивый, если - он кри-
вой?
Всякое страдание было враждебно ей, она не любила слушать рассказы о
несчастиях, лирические стихи почти не трогали ее, сострадание редко
вспыхивало в маленьком, веселом сердце. Ее любимыми поэтами были Беранже
и Гейне, человек, который мучился - смеясь.
В ее отношении к жизни было нечто сродное вере ребенка в безграничную
ловкость фокусника - все показанные фокусы интересны, - но самый инте-
ресный еще впереди. Его покажут следующий час, может быть, завтра, но -
его покажут.
Я думаю, что и в минуту смерти своей она все еще надеялась увидать
этот последний, совершенно непонятный, удивительно ловкий фокус.EВ2В У
xМ@ Hn#_26
М. Горький.
А. Н. ШМИТ.
На Большой Покровке, парадной улице Нижнего-Новгорода, темным комом,
мышиным бегом катится Анна Николаевна Шмит, репортерша "Нижегородского
Листка". Извозчики говорят друг другу:
- Шмитиха бежит скандалы искать.
И ласково предлагают:
- Мамаша, - подвезти за гривенничек?
Она торгуется, почему-то дает семь копеек. Везут ее и за семь, - из-
возчики и вообще все "простые" люди считают Анну Шмит "полоумной", бла-
женной, называют "мамашей", хотя она, кажется, "дева", они любят услу-
жить ей даже - иногда - в ущерб своим интересам.
С утра, целый день Анна Шмит бегает по различным городским учреждени-
ям, собирая "хронику", надоедает расспросами "деятелям" города, а они
отмахиваются от нее, как от пчелы или осы. Это порою заставляет ее упот-
реблять приемы, которые она именует "американскими": однажды она угово-
рила сторожа запереть ее в шкаф и, сидя там, записала беседу земцев-кон-
серваторов, - подвиг бескорыстный, ибо сведения, добытые ею, не могли
быть напечатаны по условиям цензуры.
Глядя на нее, трудно было поверить, что этот кроткий, благовоспитан-
ный человек способен на такие смешные подвиги соглядатайства.
Она - маленькая, мягкая, тихая, на ее лице, сильно измятом старостью,
светло и ласково улыбаются сапфировые глазки, забавно вздрагивает ост-
ренький птичий нос. Руки у нее темные, точно утиные лапы, в тонких
пальцах всегда нервно шевелится небольшой карандаш, - шестой палец. Она
- зябкая, зимою надевает три и четыре шерстяных юбки, кутается в две ша-
ли, это придает ее фигурке шарообразную форму кочана капусты.
Прибежав в редакцию, она где-нибудь в уголке спускает две-три юбки,
показывая до колен ноги в толстых чулках крестьянской шерсти, сбрасывает
шали и, пригладив волосы, садится за длинный стол, среди большой комна-
ты, усеянной рваной бумагой и старыми газетами, пропитанной жирным запа-
хом типографской краски.
Долго и молча пишет четким, мелким почерком и вдруг, точно ее невиди-
мо толкнули, вздрогнув, быстрым движением вскидывает голову, оглядывает-
ся, как будто впервые и случайно нашла себя в этой комнате. Ее глаза
строго синеют, мятое лицо резко изменяется, на нем выступают скулы, ви-
димо она крепко сжала зубы. Так, оглядывая всех и все потемневшим взгля-
дом, она сидит недвижимо минуту, две. Казалось, что в эти минуты Анна
Шмит преодолевает припадок острого презрения ко всему, что шумело и суе-
тилось вокруг нее, а один из сотрудников А. А. Яровицкий шептал мне:
- Анюту захлестнула волна инобытия...
Многочисленные юбки Анны Шмит сильно потрепаны, ботинки в заплатах,
кофточки простираны до дыр и не искусно заштопаны. Ее мать, больная ста-
руха лет восьмидесяти, могла питаться только куриным бульоном, для нее
необходимо было покупать ежедневно курицу, это стоило шестьдесят, во-
семьдесят копеек, т.-е. - тридцать, сорок строк, а печатала Шмит, в
среднем, не более шестидесяти строк.
Говоря о матери, она становилась похожа на девочку-подростка, которая
любит мать и считает ее высшим авторитетом во всех вопросах жизни. Было
странно и трогательно слышать из уст старухи мягкое, детское слово - ма-
ма.
Мне говорили, что эта мама старчески эгоистична и раздражительна; ес-
ли курица оказывалась жестка или надоедала ей, старуха топала ногами на
дочь и бросала в нее ложками, вилками, хлебом. Ко мне Анна Шмит относи-
лась очень внимательно, но, не замечая в ней ничего интересного, я укло-
нялся от ее несколько назойливых вопросов, - они почти всегда касались
интимных сторон жизни. Обычно же она говорила мало и почти всегда о "де-
лах" города, газеты. В бесцветных речах ее я не мог уловить ни одного
оригинального, меткого слова, которое навсегда всосалось бы в память, а
я был очень лаком до таких слов, - они, точно лучики солнца, освещая
темноту души ближнего, вдруг покажут какую-то неожиданную частицу ее и
тем причастят тебя духу человека.
Убогость внешнего облика Анны Шмит безнадежно подчеркивалась убожест-
вом ее суждений о политике города и государства, и это давало право всем
в редакции относиться к ней так же, как относились извозчики, - считать
ее "блаженной", недоумком.
Тем более сокрушительно изумлен был я, когда священик Ф., талантливый
организатор публичных прений с бесчисленными сектантами Нижегородского
края, сказал мне, неприязненно наморщив свой нос:
- Хитрейшая старушонка эта ваша Шмит! Весьма искусный ловец челове-
ков. Вредное существо.
Не веря искренности изумления моего, иронически ухмыляясь он говорил
в ответ на мои вопросы:
- Будто не осведомлены? Трудновато допустить сие при наличии хорошо
известного мне любопытства вашего в отношении к людям...
Он страдал какой-то неизлечимой болезнью, его аскетически костлявое
христоподобное лицо было обтянуто темной кожей, глаза лихорадочно свер-
кали, он часто облизывал губы бурым языком и нервозно ломал длинные
пальцы, так что они трещали. В спорах с "еретиками" он был ехиден, ловко
пользовался искусством эристики и умел раздражать противников так, что
они оплошностями своими всегда облегчали ему словесные победы. Мне очень
нравилось наблюдать его фокусы, но казалось, что этот человек с лицом
великомученика не любит ни Бога, ни веры, ни людей, жизнь опротивела
ему, он ходит на прения, как ходил бы в трактир играть на биллиарде, -
он напоминал мне актера, который читает роль правоверного еврея в пьесе
"Уриель Акоста". Похрустывая пальцами, он выспрашивал меня:
- И того, якобы, не знаете, что эта Шмит находится в переписке с фи-
лософом Владимиром Соловьевым, коего справедливо обвиняют в уклоне к
ереси католической?
Я сказал:
- Это так же неожиданно для меня, как если бы вы, отец Александр,
