- Ах вот что!
Но мадам Ламот считала, что англичане все-таки немножко лицемерны.
Они толкуют о справедливости и о поселенцах, а совсем не о коммерческих
интересах. Мсье первый человек, который говорит об этом.
- Буры полуцивилизованный народ, - заметил Сомс. - Они тормозят прог-
ресс. Нам нельзя отказаться от нашего суверенитета.
- Что это значит? Суверенитет! Какое странное слово!
Сомс проявил большое красноречие, вдохновленный этой угрозой принципу
собственности и подстрекаемый устремленными на него глазками Аннет. Он
был в восторге, когда она сказала:
- Я думаю, мсье прав. Их следует проучить.
Умная девушка!
- Разумеется, - сказал он, - мы должны проявлять известную умерен-
ность. Я не джингоист. Мы должны держать себя твердо, но не запугивать
их. Не хотите ли пройти наверх, посмотреть мои картины?
Переходя с ними от одного шедевра к другому, он быстро обнаружил, что
они не понимают ничего. Они прошли мимо его последней находки, Мауве,
замечательной картины "Возвращение с жатвы", словно это была литогоафия.
Он чуть ли не с замиранием сердца ждал, как они отнесутся к жемчужине
его коллекции - Израэльсу, за ценой которого он тщательно следил до пос-
леднего времени и теперь пришел к заключению, что она достигла своего
апогея и что картину пора продать. Они прошли, не заметив ее. Какой
удар! Впрочем, лучше иметь дело с нетронутым вкусом Анкет, который можно
развить постепенно, чем с тупым невежественным верхоглядством английских
буржуа. В конце галереи висел Месонье, которого он почти стыдился. Ме-
сонье так упорно падал в цене. Мадам Ламот остановилась перед ним.
- Месонье! Ах, какая прелесть! - она где-то слышала это имя.
Сомс воспользовался моментом. Мягко коснувшись руки Аннет, он спро-
сил:
- Как вам у меня нравится, Аннет?
Она не отдернула руки, не ответила на его прикосновение, она прямо
посмотрела ему в лицо, потом, опустив глаза, прошептала:
- Разве может кому-нибудь не понравиться! Здесь так чудесно!
- Когда-нибудь, может... - сказал Сомс и оборвал.
Она была так хороша, так прекрасно владела собой, она пугала его. Эти
васильковые глазки, изгиб этой белой шейки, изящные линии тела - она бы-
ла живым соблазном, его так и тянуло признаться ей. Нет, нет! Нужно
иметь твердую почву под ногами, значительно более твердую! "Если я воз-
держусь" - подумал он, - это только раздразнит ее, пусть немного помуча-
ется". И он отошел к мадам Ламот, которая все еще стояла перед Месонье.
- Да, это недурной образец его последних работ. Вы должны приехать
как-нибудь еще, мадам, и посмотреть мои картины при вечернем освещении.
Вы должны приехать обе и остаться здесь переночевать.
- Я в восторге, это будет очаровательно - посмотреть их при вечернем
освещении, и река при лунном свете, должно быть восхитительно!
Аннет прошептала:
- Ты сентиментальна, maman!
Сентиментальна! Эта благообразная, плотная, затянутая в черное
платье, деловитая француженка! И внезапно он совершенно ясно понял, что
ни у той, ни у другой нет никаких чувств. Тем лучше! К чему эти чувства?
А все же...
Он отвез их на станцию и усадил в поезд. Ему показалось, когда он
крепко пожал руку Аннет, что пальчики ее слегка ответили; ее лицо улыб-
нулось ему из темноты.
В задумчивости он вернулся к своему экипажу.
- Поезжайте домой, Джордан, - сказал он кучеру, - Я пойду пешком.
И он свернул на темнеющую тропинку; осторожность и, желание обладать
Аннет боролись в нем, и перевешивало то одно, то другое. "Bonsoir,
monsieur!" - как ласково она это сказала. Если бы только знать, что у
нее на уме! Француженки - как кошки: ничего у них не поймешь! Но как хо-
роша! Как приятно, должно быть, держать в объятиях это юное создание!
Какая мать для его наследника! И он с улыбкой подумал о своих родствен-
никах, о том, как они удивятся, узнав, что он женился на француженке,
как будут любопытствовать, а он будет морочить их, дразнить - пусть их
бесятся! Тополя вздыхали в темноте, гулко крикнула сова. Тени сгущались
на воде. "Я хочу, я должен быть свободным, - подумал о". - Довольно этой
канители. Я сам пойду к Ирэн. Когда хочешь чего-нибудь добиться, надо
действовать самому. Я должен снова жить - жить, дышать и ощущать свое
бытие".
И, словно в ответ на это почти библейское изречение, церковные коло-
кола зазвонили к вечерней службе.
XI
...И НАВЕЩАЕТ ПРОШЛОЕ
Во вторник вечером, пообедав у себя в клубе. Сомс решил привести в
исполнение то, на что требовалось больше мужества и, вероятно, меньше
щепетильности, чем на все, что он когда-либо совершал в жизни, за исклю-
чением, может быть, рождения и еще одного поступка. Он выбрал вечер от-
части потому, что рассчитывал скорее застать Ирэн дома, но главным обра-
зом потому, что при свете дня не чувствовал достаточной решимости для
этого, и ему пришлось выпить вина, чтобы придать себе смелости.
Он вышел из кабриолета на набережной и прошел до Олд-Чэрч, не зная
точно, в каком именно доме находится квартира Ирэн. Он разыскал его по-
зади другого, гораздо более внушительного дома и, прочитав внизу: "Мис-
сис Ирэн Эрон" - Эрой! Ну, конечно, ее девичья фамилия! Значит, она сно-
ва ее носит? - сошел с тротуара, чтобы заглянуть в окна бельэтажа. В уг-
ловой квартире был свет, и оттуда доносились звуки рояля. Он никогда не
любил музыки, он даже втайне ненавидел ее в те давние времена, когда
Ирэн так часто садилась за рояль, словно ища в музыке убежище, в которое
ему, она знала, не было доступа. Отстранялась от него! Постепенно
отстранялась, сначала незаметно, сдержанно и, наконец, явно! Горькие
воспоминания нахлынули на него от этих звуков. Конечно, это она играет;
но теперь, когда он убедился в том, что увидит ее, его снова охватило
чувство нерешительности. Предвкушение этой встречи пронизывало его
дрожью; у него пересохло во рту, сердце неистово билось. "У меня нет ни-
каких причин бояться", - подумал он. Но тотчас же в нем заговорил юрист.
Он поступает безрассудно! Не лучше ли было бы устроить официальное сви-
дание в присутствии ее попечителя? Нет! Только не в присутствии этого
Джолиона, который симпатизирует ей! Ни за что! Он снова подошел к
подъезду и медленно, чтобы успокоить биение сердца, поднялся по лестнице
и позвонил. Когда дверь отворили, все чувства его поглотил аромат, пах-
нувший на него, запах из далекого прошлого, а вместе с ним смутные вос-
поминания, аромат гостиной, в которую он когда-то входил, в доме, кото-
рый был его домом, - запах засушенных розовых лепестков к меда.
- Доложите: мистер Форсайт. Ваша хозяйка примет меня, я знаю.
Он подготовил это заранее: она подумает, что это Джолион.
Когда горничная ушла и он остался один в крошечной передней, где от
единственной лампы, затененной матовым колпачком, падал бледный свет и
стены, ковер и все кругом было серебристым, отчего вся комната казалась
призрачной, у него вертелась только одна нелепая мысль: "Что же мне,
войти в пальто или снять его?" Музыка прекратилась; горничная в дверях
сказала:
- Пройдите, пожалуйста, сэр.
Сомс вошел. Он как-то рассеянно заметил, что и здесь все было сереб-
ристое, а рояль был из дорогого дерева. Ирэн поднялась и, отшатнувшись,
прижалась к инструменту; ее рука оперлась на клавиши, словно ища под-
держки, и нестройный аккорд прозвучал внезапно, длился мгновение, потом
замер. Свет от затененной свечи на рояле падал на ее шею, оставляя лицо
в тени. Она была в черном вечернем платье с чем-то вроде мантильи на
плечах, он не мог припомнить, чтобы ему когда-нибудь приходилось видеть
ее в черном, но у него мелькнула мысль: "Она переодевается к вечеру, да-
же когда одна".
- Вы! - услышал он ее шепот.
Много раз Сомс в воображении репетировал эту сцену. Репетиции нис-
колько не помогли ему. Он просто не мог ничего сказать. Он никогда не
думал, что увидеть эту женщину, которую он когда-то так страстно желал,
которой он всецело владел и которую он не видел двенадцать лет, будет
для него таким потрясением. Он думал, что будет говорить и держать себя,
как человек, пришедший по делу, и отчасти как судья. А оказалось, словно
перед ним была не обыкновенная женщина, не преступная жена, а какаято
сила, вкрадчивая, неуловимая, словно сама атмосфера, и "на была в нем и
вне его. Какая-то язвительная горечь поднималась у него в душе.
- Да, странный визит! Надеюсь, вы здоровы?
- Благодарю вас. Присядьте, пожалуйста?
Она отошла от рояля и, подойдя к креслу у окна, опустилась в него,
сложив руки на коленях. Свет падал на нее, и Сомс теперь мог видеть ее
лицо, глаза, волосы - неизъяснимо такие же, какими он помнил их, не-
изъяснимо прекрасные.
Он сел на край стоявшего рядом с ним стула, обитого серебристым што-
фом.
- Вы не изменились, - сказал он.
- Нет? Зачем вы пришли?
- Обсудить кое-какие вопросы.
- Я слышала, что вы хотите, от вашего двоюродного брата.
- Ну и что же?
- Я готова. Я всегда хотела этого.
Теперь ему помогал звук ее голоса, спокойного и сдержанного, вся ее
застывшая, настороженная поза. Тысячи воспоминании о ней, всегда вот так
настороженной, пробудились в нем, и он сказал желчно:
- Тогда, может быть, вы будете так добры дать мне информацию, на ос-
новании которой я мог бы действовать. Приходится считаться с законом.
- Я ничего не могу вам сказать, чего бы вы не знали.
- Двенадцать лет! И вы допускаете, что я способен поверить этому?
- Я допускаю, что вы не поверите ничему, что бы я вам ни сказала, но
это правда.
Сомс пристально посмотрел на нее. Он сказал, что она не изменилась;
теперь он увидел, что ошибся. Она изменилась. Не лицом - разве только,
что еще похорошела, не фигурой - разве стала чуть-чуть полнее. Нет! Она
изменилась не внешне. В ней стало больше, как бы это сказать, больше ее
самой, появилась какая-то решительность и смелость там, где раньше было
только пассивное сопротивление. "А! - подумал он. - Это независимый до-
ход! будь он проклят, дядя Джолион!"
- Я полагаю, вы теперь обеспечены? - сказал он.
- Благодарю вас. Да.
- Почему вы не разрешили мне позаботиться о вас? Я бы охотно сделал
это, несмотря ни на что.
Слабая улыбка чуть тронула ее губы, но она не ответила.
- Ведь вы все еще моя жена, - сказал Сомс.
Зачем он сказал это, что он подразумевал под этим, он не сознавал ни
в ту минуту, когда говорил, ни позже. Это был трюизм, почти лишенный
смысла, но действие его было неожиданно. Она вскочила с кресла и мгнове-
ние стояла совершенно неподвижно, глядя на него. Он видел, как тяжело
подымается ее грудь. Потом она повернулась к окну и распахнула его нас-
тежь.
- Зачем это? - резко сказал он. - Вы простудитесь в этом платье. Я не
опасен. - И у него вырвался желчный смешок.
Она тоже засмеялась, чуть слышно, горько.
- Это - по привычке.
- Довольно странная привычка, - сказал Сомс тоже с горечью. - Закрой-
те окно!
Она закрыла и снова села в кресло. В ней появилась какая-то сила, в
этой женщине - в этой... его жене! Вот она сидит здесь, словно одетая
броней, и он чувствует, как эта сила исходит от нее. И как-то почти бес-
сознательно он встал и подошел ближе, - ему хотелось видеть выражение ее
лица. Ее глаза не опустились и встретили его взгляд. Боже! Какие они яс-
ные и какие темно-темио-карие на этой белой коже, под этими волосами
цвета" жженого янтаря! И какие белые плечи! Вот странное чувство! Ведь
он должен был бы ненавидеть ее!
- Лучше было бы все-таки не скрывать от меня, - сказал он. - В ваших
же интересах быть свободной не меньше, чем в моих. А та старая история
уж слишком стара.
- Я уже сказала вам.
- Вы хотите сказать, что у вас ничего не было - никого?
