Джемс послушно поднялся, вздрагивая, и они вдвоем медленно прошли по
комнате, казавшейся такой роскошной при свете камина, и вышли на лестни-
цу. Очень медленно они поднялись наверх.
- Спокойной ночи, мой мальчик, - сказал Джемс у двери в спальню.
- Спокойной ночи, отец, - ответил Сомс.
Его рука скользнула под шалью по рукаву Джемса. Казалось, рукав был
почти пустой - так худа была рука. И, отвернув лицо от света, падавшего
через открытую дверь. Сомс поднялся еще на один пролет в свою спальню.
"Хочу сына, - сказал он про себя, сидя на краю постели, - хочу сына!"
VI
УЖЕ НЕ МОЛОДОЙ ДЖОЛИОН У СЕБЯ ДОМА
Деревья мало поддаются влиянию времени, и старый дуб на верхней лу-
жайке в Робин-Хилле, казалось, не постарел ни на один день с тех пор,
как Босини, растянувшись под ним, говорил Сомсу: "Форсайт, я нашел самое
подходящее место для вашего дома". После того там дремал Суизин, и ста-
рый Джолион уснул вечным сном под его ветвями. А теперь, располагаясь
обычно около качелей, уже не молодой Джолион часто рисовал здесь. Во
всем мире это было для него, пожалуй, самое священное место, потому что
он любил своего отца.
Глядя на этот громадный ствол, корявый и кое-где поросший мхом, но
еще не дуплистый, он размышлял о том, как течет время. Это дерево, быть
может, видело всю историю Англии. Оно росло здесь, он почти не сомневал-
ся в этом, по крайней мере со времен Елизаветы. Его собственные пятьде-
сят лет казались пустяком в сравнении с возрастом дерева. Когда этому
дому позади него, которым он теперь владеет, будет не двенадцать, а
триста лет, дерево по-прежнему будет стоять здесь, громадное, дуплис-
тое... Ну кто же решится на такое святотатство - спилить его? Может
быть, какой-нибудь Форсайт будет еще жить в этом доме и ревниво охранять
его. И Джолион старался представить себе, на что будет похож этот дом,
достигнув такого глубокого возраста. Стены его уже теперь заросли глици-
нией, он уже не кажется новым. Сохранит ли он свое лицо и то благородное
величие, которым облек его Босини, или гигант Лондон поглотит его и об-
ратит в жалкое убежище среди теснящего хаоса наскоро сбитых домов? И
внутренний, и внешний облик дома не раз убеждал Джолиона, что Босини
подчинялся вдохновению, строя его. И правда, архитектор вложил в него
свою душу. Он мог бы, пожалуй, стать одним из достопримечательных домов
Англии - редкий образец искусства в эти дни упадка архитектуры. И Джоли-
он, в котором чувство прекрасного уживалось с форсайтским инстинктом
продолжения рода, проникался радостью и гордостью от сознания, что дом
этот принадлежит ему. В его желании, чтобы этот дом перешел к его сыну и
к сыну его сына, был какой-то оттенок поклонения и благоговейной любви к
предкам ("по крайней мере к одному из них). Его отец любил этот дом, лю-
бил этот вид, эту землю, это дерево; его последние годы счастливо про-
текли здесь, и никто здесь не жил до него. Эти последние одиннадцать
лет, проведенные Джолионом в Робин-Хилле, были важным периодом в его
жизни художника - периодом успеха. Он был теперь в самом авангарде ху-
дожников-акварелистов и пользовался всеобщим Признанием. Картины его
продавались за большие деньги. Специализировавшись в одной этой области
с упорством человека его склада, он завоевал себе "имя", немножко позд-
но, правда, но не слишком поздно для отпрыска рода, который поставил се-
бе целью существовать вечно. Его искусство действительно стало более
глубоким и более Совершенным. В соответствии с достигнутым положением он
отрастил короткую светлую бородку, начинавшую чутьчуть седеть и скрывав-
шую его форсайтский подбородок; его смуглое лицо потеряло напряженное
выражение временного остракизма, и он выглядел положительно моложе.
Смерть жены в 1894 году была одной из тех семейных трагедий, которые в
конце концов приносят благо всем. Он действительно любил ее до самого
конца, будучи глубоко привязчивым по натуре, но она становилась день ото
дня труднее: ревновала его к своей падчерице Джун, даже к своей дочурке
Холли и вечно причитала, что он не может ее любить, такую больную и ни-
кому не нужную, и лучше бы ей умереть. Он искренне горевал по ней, но
стал выглядеть моложе с тех пор, как она умерла. Если бы она только была
способна поверить в то, что он с ней счастлив, насколько счастливее были
бы эти двадцать лет их совместной жизни!
Джун, в сущности, никогда не могла как следует ужиться с этой женщи-
ной, незаконно занявшей место ее матери, и после смерти старого Джолиона
она поселилась в Лондоне, устроив себе нечто вроде ателье; но когда ма-
чеха умерла, она вернулась в Робин-Хилл и забрала бразды правления в
свои маленькие решительные ручки. Джолли в то время был в Хэрроу, а Хол-
ли все еще училась с мадемуазель Бос. Ничто не удерживало Джолиона дома,
и он повез свое горе и свой ящик с красками за границу. Он долго бродил
по Бретани и в конце концов очутился в Париже. Он прожил там несколько
месяцев и вернулся помолодевший, с короткой русой бородкой. Так как он,
в сущности, был одним из тех людей, которым дом нужен только как кров и
приют, ему, было очень удобно, что Джун вернулась хозяйничать в Ро-
бин-Хилл и он мог свободно отлучаться со своим мольбертом когда и куда
угодно. Она, правда, обнаруживала сильную склонность рассматривать этот
дом главным образом как убежище для своих протеже, но годы изгнания пре-
исполнили Джолиона участием ко всем отверженным, и "несчастненькие"
Джун, населявшие дом, не раздражали его. Пусть себе подбирает и кормит
их. И хотя он со своим слегка циничным юмором подмечал, что они не
только трогают ее доброе сердце, но в не меньшей мере удовлетворяют и ее
потребность властвовать, его все же умиляло, что у нее столько "несчаст-
неньких". С каждым годом его отношения с дочерьми и сыном становились
все более непринужденными и братскими, приобретая характер какого-то
своеобразного равенства. Когда он приезжал к Джолли в школу, ему всегда
было как-то неясно, кто из них старше; сидя рядом с сыном, он ел с ним
вишни из бумажного пакета, ласково улыбаясь и чуть-чуть иронически при-
подымая бровь. Отправляясь в Хэрроу, Джолион всегда заботился о том,
чтобы у него были деньги в кармане, и одевался особенно тщательно, чтобы
сыну не приходилось краснеть за него. Они были по-настоящему друзьями,
но у них, казалось, не было потребности в словесных излияниях, потому
что оба отличались одинаковой форсайтской склонностью замыкаться в себе.
Они знали, что поддержат друг друга в несчастии, но говорить об этом не
было надобности. Джолиону, отчасти по свойствам его натуры, отчасти в
результате его юношеского грехопадения, ходячая мораль внушала паничес-
кий ужас. Самое большее, что он мог бы сказать своему сыну, было бы
приблизительно следующее: "Послушай, старина, не забывай, что ты поря-
дочный человек, джентльмен", - и потом он еще долго, удивляясь самому
себе, раздумывал бы, не снобизм ли это. Большой крокетный матч, на кото-
ром они ежегодно присутствовали вместе, был для них, пожалуй, самым
опасным испытанием, так как Джолион был итонцем. Они были особенно пре-
дупредительны друг к другу во время этого матча и, восклицая "Урра! ",
приговаривали: "Эх, не повезло, старина!" или: "Урра! Не везет вашим,
папа! - в то время, как сердце у них замирало от радости при каждом про-
махе в команде противника. И Джолион в этот день, вместо своей обычной
мягкой шляпы, надевал серый цилиндр, чтобы пощадить чувства сына; черный
цилиндр он всетаки никак не мог решиться надеть. Когда Джолли отправился
в Оксфорд, Джолион поехал вместе с ним, радостный, смущенный и даже нем-
ножко побаиваясь, как бы ему не дискредитировать своего сына в глазах
всех этих юнцов, которые ему казались гораздо самоувереннее и старше его
самого. Он часто думал: "Хорошо, что я художник. (Он уже давно бросил
службу у Ллойда.) Это так безобидно. Никто не смотрит сверху вниз на ху-
дожника, не принимает его слишком всерьез". Джолли, в котором был ка-
кой-то врожденный аристократизм, сразу вошел в очень тесный замкнутый
кружок, что втайне немножко забавляло его Отца. У мальчика были светлые,
слегка вьющиеся волосы и глубоко сидящие серо-стальные глаза деда. Он
был хорошо сложен, очень строен и восхищал эстетическое чувство Джолиона
так, что тот даже чуть-чуть побаивался его, как это всегда бывает с ху-
дожниками, когда они восхищаются физическим совершенством людей одного с
ними гола. И на этот раз он собрал все свое мужество и заставил себя
дать сыну следующий совет:
- Вот что, старина, ты, конечно, залезешь в долги; смотри же, немед-
ленно обратись ко мне; разумеется, я заплачу за тебя. Но помни, что че-
ловек всегда уважает себя больше, когда сам платит свои долги. И ни у
кого не занимай, кроме меня, хорошо?
И Джолли ответил:
- Хорошо, папа, не буду, - и никогда ни у кого не занимал.
- И потом еще одна вещь. Я не очень-то разбираюсь в вопросах морали и
во всем этом, но мне кажется так: прежде чем совершить какой-нибудь пос-
тупок, всегда стоит подумать, не обидишь ли ты этим другого человека
больше, чем это необходимо.
Джолли на секунду задумался, потом кивнул и крепко пожал отцу руку. А
Джолион подумал: "Имел ли я право говорить ему это?" У него всегда был
панический страх лишиться того молчаливого доверия, которое они питали
друг к другу; он не забыл, как сам он на долгие годы лишился доверия
своего отца и как потом уже ничто не связывало их, кроме большой любви
на расстоянии. Джолион, разумеется, недооценивал, насколько изменился
дух времени с 1865 года, когда он юношей поступал в Кэмбридж, а также
недооценивал, пожалуй; и способность своего сына почувствовать и понять
безграничную терпимость отца. Эта-то терпимость, а возможно, и некоторый
скептицизм и заставляли его придерживаться такой странной оборонительной
позиции в отношении Джун, Она была такая решительная особа, так порази-
тельно хорошо знала, чего хочет, так неуклонно добивалась всего, что бы
ни задумывала, хотя потом, правда, нередко отказывалась от этого внезап-
но, словно обжегшись. Мать ее была совершенно такая же, откуда и прои-
зошли все несчастья. Не то чтобы его расхождения с дочерью хоть
сколько-нибудь напоминали его разногласия с первой миссис Джолион: что
может казаться забавным в дочери, совсем не забавно в жене. Видеть, как
Джун, сжав челюсти, упорно и решительно добивается чего-нибудь, казалось
в порядке вещей, потому что это "что-нибудь" никогда не задевало всерьез
свободы Джолиона - единственное, против чего он восстал бы, с не меньшей
решительностью сжав челюсти, и довольно-таки внушительные челюсти, под
этой короткой седеющей бородкой. А кроме того, к серьезным столкновениям
между ними не было никакого повода. Всегда можно было отделаться шуткой,
как он обычно и делал. Гораздо огорчительнее для него было то, что Джун
никогда не радовала его эстетическое чувство, хотя, казалось, у нее были
все данные для этого; золотисто-рыжие волосы, светлые, как у викингов,
глаза, что-то воинственное во всем ее облике. Совсем иначе обстояло дело
с Холли, спокойной, кроткой, застенчивой, ласковой, хоть в ней и прятал-
ся шаловливый бесенок. Он с необыкновенным интересом следил за своей
младшей дочкой, когда она еще была несформировавшимся утенком. Станет ли
она лебедем? Ее смуглое с правильным овалом лицо, задумчивые серые глаза
с длинными темными ресницами как будто и обещали, и нет. Только в этот
последний год Джолиону стало казаться, что он может сказать безошибочно:
да, она будет лебедем, темным, стыдливо застенчивым, но истинным лебе-
дем. Ей минуло восемнадцать лет, мадемуазель Бос ретировалась - эта осо-
ба после одиннадцати лет, насыщенных непрерывными воспоминаниями, хорошо
