близок к исключению из школы - милый бездельник. Поцеловав мать и ущип-
нув Имоджин, он побежал наверх, прыгая через три ступеньки; затем, уже
переодетый к обеду, спустился вниз, прыгая через четыре. Ему ужасно до-
садно, но его репетитор, который тоже приехал в Лондон, пригласил его
обедать в Оксфорд-и-Кэмбоидж-Клуб"; отказаться неудобно, старик обидит-
ся. Уинифрид, огорченная и в то же время польщенная, отпустила его. Ей
хотелось, чтобы он остался дома, но ей было приятно, что наставник так
любит его. Уходя, он подмигнул Имоджин.
- Да, мама, - сказал он, - я видел у кухарки куликовые яйца, оставьте
мне парочку к вечеру, я с удовольствием поужинаю. Да, кстати, у тебя нет
денег? Мне пришлось занять пятерку у старика Снобби.
Уинифрид, глядя на него с любовной проницательностью, ответила:
- Но, дорогой мой, нельзя же так сорить деньгами, и во всяком случае
ты не должен платить сегодня вечером: ты же его гость. ("Какой он очаро-
вательный и стройный в этой белой жилетке, и эти густые темные ресни-
цы!")
- Но мы, может быть, пойдем в театр, мама, и я думаю, что мне придет-
ся заплатить за билеты, у него насчет монеты слабо.
Уинифрид, протянув ему пятифунтовую бумажку, сказала:
- Ну хорошо, может быть, действительно лучше отдать ему, но в таком
случае ты не должен платить за билеты.
Он сунул бумажку в карман.
- Если бы мне и пришлось, я не смог бы. До свидания, мам.
Он вышел, высоко задрав голову в лихо сдвинутой набок шляпе, жадно
вдыхая воздух Пикадилли, как молодой пес, выпущенный на волю. Чудно по-
везло! После этой грязной, скучной дыры очутиться здесь!
Он встретился со своим наставником, правда, не в "Оксфорд-и-Кэмб-
ридж-Клубе", а и "Клубе Козла". Наставник оказался всего на год старше
его - красивый юноша: прекрасные карие глаза, гладко причесанные темные
волосы, маленький рот, овальное лицо, томный, безукоризненный, хладнок-
ровный до последней степени, один из тех молодых людей, которые без тру-
да приобретают моральное влияние на своих сверстников. Он чуть не выле-
тел из школы за год до Вала, провел последний год в Оксфорде и Валу ка-
зался окруженным ореолом. Его звали Крум, и не было человека, который бы
умел тратить деньги быстрее. Казалось, это было его единственной целью в
жизни, что совершенно ослепляло юного Вала, в котором Форсайт, однако,
держался иного мнения, удивляясь время от времени, где же, собственно,
то, за что они платили деньги.
Они мирно пообедали, стильно и со вкусом, выпили каждый по бутылке
вина и, выйдя из клуба, попыхивая сигарами, отправились в "Либерти" в
кресла первого ряда. Звуки веселых куплетов, зрелище очаровательных но-
жек затуманивались и пропадали для Вала за неотвязными мыслями о том,
что ему никогда не сравняться с Крумом в его спокойном дендизме. Мечты о
недостижимом идеале смущали его душу, а когда это происходит, всегда бы-
вает как-то не по себе. Конечно, у него слишком большой рот, не безуко-
ризненный покрой жилета, брюки не обшиты тесьмой, а на его перчатках
цвета, лаванды нет черных простроченных стрелок. Кроме того, он слишком
много смеется; Крум никогда не смеется, он только улыбается, так что его
прямые темные брови слегка приподнимаются, образуя треугольник над опу-
щенными веками. Нет, ему никогда не сравняться с Крумом! А все-таки это
замечательно веселый спектакль, и Цинги я Дарк прямо великолепна! В ант-
рактах Крум посвящал его в подробности частной жизни Цинтии, и Вал сде-
лал мучительное открытие, что Крум, если захочет, может пройти за кули-
сы. Ему так хотелось сказать: "Послушай, возьми меня с собой", но он не
смел из-за своих несовершенств, и от этого последние два акта чувствовал
себя просто несчастным. При выходе Крум сказал:
- Еще полчаса до закрытия театров, поедем в "Панде - мониум".
Они взяли кабриолет, чтобы проехать сто ярдов, и места по семь шил-
лингов шесть пенсов, хотя намеревались стоять, и прошли в зал. Вот в та-
ких именно мелочах, в этом полном пренебрежении к деньгам, проявлялась
эта столь восхитительная утонченность Крума. Балет подходил к концу и
шел в последний раз, поэтому в зале была невыразимая давка. Мужчины и
женщины в три ряда столпились у барьера. Вихрь и блеск на сцене, полум-
рак, смешанный запах табака и женских духов, вся эта увлекательная пре-
лесть толчеи, свойственная увеселительным местам, разогнали идеалисти-
ческие грезы Вэла. Он восхищенно заглянул в лицо какой-то молодой женщи-
не, обнаружил, что она не так уж молода, и быстро отвел глаза. Бедная
Цинтия Дарк! Рука молодой женщины нечаянно задела его руку; на него пах-
нуло запахом мускуса и резеды. Опустив ресницы, Вэл украдкой покосился
на нее. Может быть, она всетаки молодая. Она наступила ему на ногу и
попросила извинения. Он сказал:
- Пожалуйста; не правда ли, какой чудный балет?
- О, он мне уже надоел, а вам неужели нет?
Юный Вэл улыбнулся своей открытой очаровательной улыбкой. Дальше он
не пошел - все это было для него еще мало убедительно. Форсайт в нем
требовал большей определенности. А на сцене вихрем кружился" балет, точ-
но в калейдоскопе, белый, ярко-розовый, изумрудно-зеленый, фиолетовый, и
вдруг все сразу застыло неподвижной сверкающей пирамидой. Взрыв аплодис-
ментов - все кончилось. Коричневый занавес закрыл сцену. Тесный полукруг
мужчин и женщин у барьера разорвался, рука молодой женщины прижалась к
руке Вэла. Чуть-чуть поодаль вокруг какого-то господина с розовой гвоз-
дичкой в петлице царило необычайное оживление. Вэл снова украдкой поко-
сился на молодую женщину, глядевшую в ту сторону. Трое мужчин, взявшись
под руки, нетвердой походкой вышли из круга. У того, который шел посере-
дине, были темные усы, розовая гвоздичка в петлице и белый жилет; он
слегка пошатывался на ходу. Голос Крума, ровный и спокойный, произнес:
- Взгляни-ка на этого пшюта, здорово он навинтился!
Вэл обернулся; "пшют", высвободив руку, показывал пальцем прямо на
них. Голос Крума, как всегда ровный, сказал:
- Он, по-видимому, знает тебя!
"Пшют" крикнул:
- Алло, полюбуйтесь-ка, друзья! Этот юный шалопай - мой сын!
Вэл увидел: это был его отец. Он готов был провалиться сквозь малино-
вый ковер. Не из-за того, что они встретились с ним в таком месте, не
из-за того даже, что отец "навинтился"; а из-за этого слова "пшют", ко-
торое в эту минуту, словно откровение, показалось ему неопровержимой ис-
тиной. Да, отец его действительно имел вид пшюта - красивое смуглое ли-
цо, эта розовая гвоздичка в петлице и развязная, самоуверенная походка!
Не говоря ни слова, Вэл нырнул за спину молодой женщины и бросился вон
из зала. Он услышал позади себя оклик: "Вэл! ", быстро сбежал по покры-
той толстым ковром лестнице мимо капельдинеров - и прямо в сквер.
Стыдиться родного отца - это, пожалуй, самое тяжелое, что может пере-
жить юноша. Бежавшему без оглядки Вэлу казалось, что карьера его кончи-
лась, не успев и начаться. Ну как же он после этого будет жить в Оксфор-
де среди этих молодых людей, среди этих блестящих приятелей Крума, кото-
рые теперь все узнают, что его отец пшют? И внезапно он возненавидел
Крума. А кто такой этот Крум, скажите пожалуйста? Если бы в эту минуту
Крум очутился около него, он несомненно сшиб бы его с тротуара. Родной
отец, его родной отец! Рыдание сдавило ему горло, и он глубже засунул
руки в карманы пальто. К черту Крума! Его охватило безрассудное желание
побежать назад, разыскать отца и пройтись с ним под руку перед Крумом.
Но он тотчас подавил это желание и зашагал дальше по Пикадиллн. Молодая
женщина преградила ему дорогу.
- Ты, цыпка, кажется, сердишься на что-то?
Он отскочил от нее, увернулся и сразу остыл. Если Крум посмеет только
заикнуться об этом, он его так вздует, что отобьет у него охоту болтать.
Он прошел шагов сто, успокоившись на этой мысли, но потом его снова ох-
ватило полное отчаяние. Это совсем не так просто! Он вспомнил, как в
школе, когда чьи-нибудь родители не подходили под установленную мерку,
как это всегда клеймило мальчика. Это то, чего никогда с себя не смоешь.
Почему его мать вышла замуж за отца, если он пшют? Это так несправедли-
во, прямо-таки бесчестно: дать ему в отцы пшюта. Но самое худшее во всем
этом было то, что, когда Крум произнес это слово, он почувствовал, что и
сам уже давно безотчетно сознавал, что отец его не настоящий джентльмен.
Это самое ужасное, что он когда-либо испытал за всю свою жизнь, ужаснее
всего, что кому-либо случалось переживать. Удрученный как никогда, он
дошел до Грин-стрит и открыл дверь похищенным когда-то ключом. В столо-
вой на столе были аппетитно приготовлены куликовые яйца, нарезанный лом-
тиками хлеб и масло, а на дне графина немножко виски - как раз столько,
как думала Уинифрид, чтобы он мог почувствовать себя мужчиной. Ему стало
тошно, когда он увидел все это, и он поднялся наверх.
Уинифрид услышала его шаги и подумала: "Милый мальчик уже вернулся.
Слава богу! Если он пойдет по стопам отца, я просто не знаю, что я буду
делать Но нет, этого не будет, он весь в меня. Дорогой мой Вэл!"
III
СОМС СОБИРАЕТСЯ ЧТО-ТО ПРЕДПРИНЯТЬ
Когда Сомс вошел в маленькую гостиную своей сестры, отделанную в сти-
ле Людовика XV, с крошечным балкончиком, всегда украшенным летом цвету-
щей геранью, а теперь заставленным горшками с lilium auratum, его пора-
зила неподвижность человеческого бытия. Все здесь выглядело совершенно
так же, как в первый его визит к молодоженам Дарти двадцать один год на-
зад. Он сам выбирал обстановку для этой комнаты и сделал это так основа-
тельно, что никакие приобретения в дальнейшем не могли изменить ее ат-
мосферу. Да, он хорошо устроил свою сестру, и это для нее было очень су-
щественно. В самом деле, для Уинифрид было очень важно, что после
стольких лет жизни с Дарти она еще сохранила хорошую обстановку. С само-
го начала Сомс угадал истинную натуру Дарти под этой напускной добропо-
рядочностью, savoir faire [5] и привлекательной внешностью, которые так
пленили Уинифрид, ее мать и даже Джемса, что те совершили роковую ошибку
- позволили этому молодцу жениться на их дочери, хотя он не принес в дом
решительно ничего.
Уинифрид, которую Сомс заметил уже после обстановки, сидела за своим
бюро-буль с письмом в руке. Она встала и пошла ему навстречу. Высокая, с
него ростом, с выдающимися скулами, прекрасно одетая, но что-то в ее ли-
це встревожило Сомса. Она скомкала письмо в руке, потом, по-видимому пе-
редумав, протянула его Сомсу. Он был не только ее братом, но и поверен-
ным в делах. На листе почтовой бумаги "Айсиум-Клуба" Сомс прочел следую-
щее:
"Вам больше не удастся оскорблять меня в моем собственном. Завтра я
покидаю Англию. Карта бита. Мне надоело терпеть Ваши оскорбления. Вы са-
ми меня довели. Ни один уважающий себя человек не сможет этого вынести.
Я больше ничем не буду Вас беспокоить - Прощайте. Я взял фотографию де-
вочек. Скажите им, что я их целую. Мне совершенно безразлично, что будут
говорить Ваши родственники. Это дело их рук. Я собираюсь начинать новую
жизнь. М. Д."
На этом письме, написанном, по-видимому, после хорошего обеда, красо-
валось еще не совсем высохшее пятно. Сомс взглянул на Уинифрид - пятно
от слез, ясно, - и он подавил готовые было вырваться слова: "Скатертью
дорожка!" Потом у него мелькнула мысль, что это письмо ставит ее в то
самое положение, из которого он так хочет выпутаться: положение неразве-
денного Форсайта.
Уинифрид, отвернувшись, нюхала маленький флакончик с золотой пробкой.
Глухая жалость, смутное ощущение обиды шевельнулось в сердце Сомса. Он
пришел к ней поговорить о своем положении, рассчитывая встретить со-
чувствие, и вот, оказывается, она сама в таком же положении, и, конечно,
ей хочется поговорить об этом, и она ждет сочувствия от него. И всегда
