дывающейся тихими, шуршащими шагами! Вредно! Даже она не могла понять,
что она для него - новая возможность держаться за жизнь, воплощение всей
той красоты, которая от него ускользает.
Чай остыл, сигара оставалась незакуренной; а он все шагал взад-впе-
ред, разрываясь между жаждой жизни и гордостью. Невыносимо знать, что
тебя медленно вытесняют из жизни без права высказать свое мнение, про-
должать жить, когда твоя воля - в руках других, твердо решивших разда-
вить тебя заботой и любовью! Невыносимо! Он посмотрит, как на нее по-
действует правда, когда она узнает, что видеть ее ему важнее, чем просто
тянуть подольше. Он сел к старому письменному столу и взял перо. Но не
мог писать. Было что-то унизительное в необходимости упрашивать ее, уп-
рашивать, чтобы она согрела его взор своей красотой. Все равно, что
признаться в слабоумии! Он просто не мог. И вместо этого написал:
"Я надеялся, что память о былых обидах не сможет помешать тому, что
идет на радость и пользу мне и моей маленькой внучке. Но старых людей
учат отказываться от прихотей; что же делать, ведь, даже от прихоти жить
нужно рано или поздно отказаться; и может быть, чем раньше, тем лучше.
С приветом Джолион Форсайт".
"Горько, - подумал он, - но иначе не могу. Устал я".
Он запечатал письмо, бросил его в ящик, чтобы забрали с вечерней поч-
той, и, услышав, как оно упало на дно, подумал: "Вот и кончено все, что
у меня оставалось".
Вечером, после обеда, к которому он едва притронулся, после сигары,
которую бросил, докурив до половины, питому что почувствовал слабость,
он очень медленно поднялся наверх и неслышно зашел в детскую. Он присел
у окна. Горел ночник, и он едва различал лицо Холли и подложенную под
щечку руку. Гудел жук, попавший в папиросную бумагу, которой был набит
камин, одна из лошадей в конюшне беспокойно била ногой. Как спит эта де-
вочка! Он раздвинул планки деревянной шторы и выглянул. Луна вставала
кроваво-красная. Никогда он не видел такой красной луны! Леса и поля
вдалеке тоже клонились ко сну в последнем отблеске летнего дня. А красо-
та бродила, как призрак. "Я прожил долгую жизнь, - думал он, - имел все
лучшее, что есть в этом мире. Я просто неблагодарный; я видел столько
красоты в свое время. Бедный молодой Босини говорил, что у меня есть
чувство красоты. На луне сегодня странные пятна!" Пролетела ночная ба-
бочка, еще одна, еще. "Дамы в сером"! Он закрыл глаза. Им овладело
чувство, что он уже никогда их не откроет; он дал этому чувству вырасти,
дал себе ослабеть; потом вздрогнул и с усилием поднял веки, Несомненно,
с ним творится что-то неладное, очень неладное; придется все-таки приг-
ласить доктора. Теперь-то все равно! И в рощу, наверно, пробрался лунный
свет; там тени, и одни только тени не спят. Пропали птицы, звери, цветы,
насекомые; одни тени движутся; "дамы в сером"! Перелезают через упавшее
дерево, шепчутся. Она и Боснии? Чудная мысль! И лягушки, и лесная мошка-
ра тоже шепчутся. Как громко тикают часы! Было таинственно, жутко, там,
в свете красной луны, и здесь тоже, при маленьком спокойном ночнике; ти-
кали часы, халат няни свисал с ширмы, длинный, похожий на фигуру женщины
"Дама в сером"! И очень странная мысль завладела им: существует ли она
вообще? Приезжала ли когда-нибудь? Или она только отзвук всей красоты,
которую он любил в жизни и так скоро должен покинуть? Серо-лиловая фея с
темными глазами и короной янтарных волос, что является на рассвете, и в
лунные ночи, и в знойные дни? Что она, кто она, есть ли она вообще? Он
встал и постоял немного, ухватившись за подоконник, чтобы вернуться в
реальный мир; потом на цыпочках пошел к двери. В ногах кроватки он оста-
новился; и Холли, словно чувствуя его взгляд, устремленный на нее, заше-
велилась, вздохнула и плотнее свернулась, защищаясь. Он тихо двинулся
дальше и вышел в темную галерею; добрался до своей комнаты, сейчас же
разделся и стал перед зеркалом в ночной рубашке. Ну и чучело - виски
ввалились, ноги тонкие! Глаза его отказывались воспринимать собственный
образ, на лице появилось выражение гордости. Все сговорились заставить
его сдаться, даже его отражение в зеркале, но он не сдался - нет еще! Он
лег в постель и долго лежал без сна, пытаясь смириться, слишком хорошо
сознавая, что тревога и разочарование ему очень вредны.
Утром он проснулся такой неотдохнувший и обессиленный, что послал за
доктором. Осмотрев его, тот скорчил недовольную мину и велел лежать в
постели и бросить курить Это не было лишением; вставать было незачем, а
к табаку он всегда терял вкус, когда бывал болен. Он лениво провел утро
при спущенных шторах, листая и перелистывая "Тайме", почти не читая, и
пес Балтазар лежал около его кровати Вместе с завтраком ему принесли те-
леграмму: "Письмо получила приеду сегодня буду у вас четыре тридцать
Ирэн".
Приедет! Дождался! Так она существует, и он не покинут! Приедет! По
всему телу прошло тепло; щеки и лоб горели. Он выпил бульон, отодвинул
столик и лежал очень тихо, пока не убрали посуду и он не остался один;
но время от времени глаза его подмигивали. Приедет! Сердце билось быст-
ро, а потом, казалось, совсем перставало биться. В три часа он встал и
не спеша бесшумно оделся. Холли и mam zeile, верно, в классной, прислу-
га, скорее всего, пообедала и спит. Он осторожно отворил дверь и сошел
вниз. В холле одиноко лежал пес Балтазар, и в сопровождении его старый
Джолион прошел в свой кабинет, а оттуда - на палящее солнце. Он думал
пойти встретить ее в роще, но сейчас же почувствовал, что не сможет в
такую жару. Тогда он уселся под старым дубом около качелей, и пес Балта-
зар, тоже страдавший от жары, улегся у его ног. Он сидел и улыбался. Ка-
кой буйный, яркий день! Как жужжат насекомые, воркуют голуби! Квинтэс-
сенция летнего дня. Дивно! И он был счастлив, счастлив, как мальчишка.
Она приедет; она его не бросила. У него есть все, чего он хочет в жизни,
если бы только полегче было дышать и не так давило вот тут! Он увидит
ее, когда она выйдет из папоротников, подойдет, чуть покачиваясь, серо-
лиловая фигурка, пройдет по ромашкам, и одуванчикам, и макам газона - по
макам с цветущими шапками. Он не пошевельнется, но она подойдет к нему и
скажет: "Милый дядя Джолион, простите! ", и сядет на качели, и он сможет
глядеть на нее и рассказать ей, что он немножко прихворнул, но сейчас
совсем здоров; и пес будет лизать ей руку. Пес знает, что хозяин ее лю-
бит; хороший пес.
Под густыми ветвями было совсем тенисто; солнце не проникало к нему,
только озаряло весь мир вокруг, так что был виден Эпсомский ипподром вон
там, очень далеко, и коровы, что паслись в клевере, обмахиваясь хвостами
от мух. Пахло липами и мятой. А, вот почему так шумели пчелы. Они были
взволнованны, веселы, как взволнованно и весело было его сердце. И сон-
ные, сонные и пьяные от меда и счастья, как сонно и пьяно было у него на
сердце. Жарко, жарко, - словно говорили они; большие пчелы, и маленькие,
и мухи тоже.
Часы над конюшней пробили четыре; через полчаса она будет здесь. Он
чуточку вздремнет, ведь он так мало спал последнее время; а потом прос-
нется свежим для нее, для молодости и красоты, идущей к нему по залитой
солнцем лужайке, - для дамы в сером! И, глубже усевшись в кресло, он
закрыл глаза. Едва заметный ветерок принес пушинку от чертополоха, и она
опустилась на его усы, более белые, чем она сама. Он не заметил этого;
но его дыхание шевелило ее. Луч солнца пробился сквозь листву и лег на
его башмак. Прилетел шмель и стал прохаживаться по его соломенной шляпе.
И сладкая волна дремоты проникла под шляпу в мозг, и голова качнулась
вперед и упала на грудь. Знойно, жарко, - жужжало вокруг.
Часы над конюшней пробили четверть. Пес Балтазар потянулся и взглянул
на хозяина. Пушинка не шевелилась. Пес положил голову на освещенную
солнцем ногу. Она осталась неподвижной. Пес быстро отнял морду, встал и
вскочил на колени к старому Джолиону, заглянул ему в лицо, взвизгнул,
потом, соскочив, сел на задние лапы, задрал голову. И вдруг протяжно,
протяжно завыл.
Но пушинка была неподвижна, как смерть, как лицо его старого хозяина.
Жарко... жарко... знойно! Бесшумные шаги по траве!
Джон Голсуори
Сага о Форсайдах: В петле
Изд. "Известия", Москва, 1958 г.
Перевод М. Богословский
OCR Палек, 1998 г.
И переходят два старинных рода
Из старой распри в новую вражду.
Шекспир, "Ромео и Джульетта"
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
У ТИМОТИ
Инстинкт собственности не есть нечто неподвижное. В годы процветания
и вражды, в жару и в морозы он следовал законам эволюции даже в семье
Форсайтов, которые считали его установившимся раз навсегда. Он так же
неразрывно связан с окружающей средой, как сорт картофеля с почвой.
Историк, который займется Англией восьмидесятых и девяностых годов, в
свое время опишет этот быстрый переход от самодовольного и сдержанного
провинциализма к еще более самодовольному, но значительно менее сдержан-
ному империализму, - развитие собственнического инстинкта у эволюциони-
рующей нации. И тому же закону, по-видимому, подчинялось и семейство
Форсайтов. Они эволюционировали не только внешне, но и внутренне.
Когда в 1895 году Сьюзен Хэймен, замужняя сестра Форсайтов, последо-
вала за своим супругом в неслыханно раннем возрасте, всего семидесяти
четырех лет, и была подвергнута кремации, это, как ни странно, произвело
весьма слабое впечатление на шестерых оставшихся в живых старых Форсай-
тов. Равнодушие это объяснялось тремя причинами. Первая - чуть ли не
тайные похороны старого Джолиона в Робин-Хилле в 1892 году, первого из
Форсайтов, изменившего фамильному склепу в Хайгете. Эти похороны, после-
довавшие через год после вполне благопристойных похорон Суизина, вызвали
немало толков на Форсайтской Бирже - в доме Тимоти Форсайта в Лондоне на
Бэйсуотер-Род, являвшемся, как и прежде, средоточием и источником семей-
ных сплетен. Мнения разделились между причитаниями тети Джули и откро-
венным заявлением Фрэнси, что отлично сделали, положив конец этой тесно-
тище в Хайгете. Впрочем, дядя Джолион в последние годы своей жизни, пос-
ле странной и печальной истории с женихом своей внучки Джун, молодым Бо-
сини, и женой своего племянника Сомса - Ирэн, весьма явно нарушал семей-
ные традиции; и эта его манера неизменно поступать по-своему начала ка-
заться всем своего рода чудачеством. Философская жилка в нем всегда про-
бивалась сквозь толщу форсайтизма, и в силу этого истинные Форсайты были
до некоторой степени подготовлены к его погребению на стороне. Но в об-
щем во всей этой истории было что-то странное, и когда завещание старого
Джолиона стало "ходячей монетой" на Форсайтской Бирже, все племя завол-
новалось. Из своего капитала, представлявшего сумму в 145 304 фунта ми-
нус налог на наследство в размере 35 фунтов 7 шиллингов 4 пенсов, он ос-
тавил 15 000 фунтов - "кому бы вы думали; дорогая? - Ирэн!" - сбежавшей
жене своего племянника Селса, Ирэн, женщине, можно сказать, опозорившей
семью и, что самое удивительное, не состоявшей с ним в кровном родстве!
Не капитал, конечно, а только проценты, и в пожизненное пользование! Но
все-таки; и вот тогда-то права старого Джолиона на звание истинного Фор-
сайта рухнули раз и навсегда. И это была первая причина, почему погребе-
ние Сьюзен Хэймен в Уокинге не произвело особенно сильного впечатления.
Вторая причина была уже несколько более наступательного и решительно-
го свойства. Сыозеп Хэймен, кроме дома на Кэмден-Хилл, владела еще по-
местьем в соседнем графстве (доставшимся ей после смерти Хэймена), где
мальчики Хэймены совершенствовались в искусстве верховой езды и
стрельбы, что, конечно, было очень мило и вызывало всеобщее одобрение; и
самый факт, что она являлась собственницей земельных угодий, до некото-
