молодцом.
- Как, вы и правда в сером, - сказал он. - Помогите мне встать. -
Поднявшись на ноги, он встряхнулся. - Нужно же было мне так раскиснуть.
- И он очень медленно двинулся к зеркалу. Ну и скелет!
Ее голос тихо сказал у него за спиной:
- Не надо вам идти вниз, дядя Джолион, надо отдохнуть.
- Еще недоставало! Бокал шампанского живо поставит меня на ноги. Не
могу я допустить, чтобы вы не попали в оперу.
Но путешествие по коридору оказалось нелегким делом. Что у них за
ковры в этих новомодных отелях, такие толстые, что спотыкаешься о них на
каждом шагу! В лифте он заметил, какой у нее встревоженный вид, и ска-
зал, пытаясь подмигнуть:
- Хорошо я вас принимаю, нечего сказать! Когда лифт остановился, ста-
рому Джолиону пришлось крепко ухватиться за сиденье, чтобы не дать ему
ускользнуть; но после супа и бокала шампанского он почувствовал себя го-
раздо лучше и начал испытывать удовольствие от недомогания, которое
внесло столько заботливости в ее отношение к нему.
- Хорошо бы вы были моей дочерью, - сказал он вдруг и, видя, что гла-
за ее улыбаются, продолжал: - Нельзя жить только прошлым в вашем возрас-
те; еще успеете, когда доживете до моих лет. Красивое на вас платье,
люблю этот стиль.
- Я сама сшила.
А-а! Женщина, которая может сшить себе красивое платье, еще не поте-
ряла вкуса к жизни!
- Живите, пока можно, - сказал он, - и выпейте вот это. Мне хочется,
чтобы вы порозовели. Нельзя портить себе жизнь; это не годится. Сегодня
новая Маргарита; будем надеяться, что она не толстая. А Мефистофель -
что может быть ужаснее, чем толстяк в роли черта!
Но в оперу они так и не попали, потому что после обеда у него опять
закружилась голова и Ирэн настояла на том, что ему надо отдохнуть и рано
лечь спать. Когда он расстался с ней у подъезда отеля, заплатив кэбмену,
увозившему ее в Челси, он снова присел на минутку, чтобы с наслаждением
вспомнить ее слова: "Вы так добры ко мне, дядя Джолион". Ну а как же
иначе! Он с удовольствием остался бы в Лондоне еще на денек и сходил с
ней в Зоологический сад, но два дня подряд в его обществе - ей станет до
смерти скучно! Нет, придется подождать до следующего воскресенья, она
обещала приехать. Они условятся об уроках для Холли - хотя бы на месяц.
Все лучше, чем ничего! Маленькой marn'zelle Бос это не понравится, ниче-
го не поделаешь, проглотит. И, прижимая к груди старый цилиндр, он нап-
равился к лифту.
На следующее утро он поехал на вокзал Ватерлоо, борясь с желанием
сказать: "Отвезите меня в Челси". Но чувство меры одержало верх. Кроме
того, его все еще пошатывало, и он опасался, как бы не повторилось вче-
рашнее, да еще вдали от дома. И. Холли ждала его и то, что он вез ей в
саквояже. Впрочем, его детка не способна на корыстную любовь, просто у
нее нежное сердечко. Потом с горьким стариковским цинизмом он на минуту
усомнился: не корыстная ли любовь заставляет Ирэн терпеть его общество.
Нет, она тоже не такая! Ей скорее даже недостает понимания своей выгоды,
никакого чувства собственности у бедняжки! Да он и не обмолвился о заве-
щании, и не надо - нечего забегать вперед.
В открытой коляске, которая выехала за ним на станцию, Холли усмиряла
пса Балтазара, и их возня развлекала его до самого дома. Весь этот ясный
жаркий день и почти весь следующий он был доволен и спокоен, отдыхая в
тени, пока ровный солнечный свет щедро изливался золотом на цветы и га-
зоны. Но в четверг вечером, сидя один за столом, он начал считать часы;
шестьдесят пять до того, как он снова будет встречать ее в роще и вер-
нется полями, с ней рядом. Он думал было поговорить с доктором о своем
обмороке, но тот, конечно, предпишет покой, никаких волнений и все в
этом духе, а он не намерен позволить привязать себя за ногу, не желает,
чтобы ему говорили о серьезной болезни, если она у него есть, просто не
может этого слышать, в свои годы, теперь, когда у него появился новый
интерес в жизни. И он нарочно ни словом не обмолвился об этом в письме к
сыну. Только вызывать их домой раньше срока! Насколько он этим молчанием
оберегал их спокойствие, насколько имел в виду свое собственное - об
этом он не задумывался.
В тот вечер у себя в кабинете он только что докурил сигару и стал
впадать в дремоту, как услышал шелест платья и почувствовал запах фиа-
лок. Открыв глаза, он увидел ее у камина, одетую в серое, протягивающую
вперед руки. Странно было то, что, хотя руки, казалось, ничего не держа-
ли, они были изогнуты, словно обвивались вокруг чьей-то шеи, а голова
была закинута, губы открыты, веки опущены, Она исчезла мгновенно, и ос-
талась каминная доска и его статуэтки. Но ведь этих статуэток и доски не
было, когда здесь была Ирэн, только стена и камин. Потрясенный, озада-
ченный, он встал. "Нужно принять лекарство, - подумал он, - я болен".
Сердце билось неестественно быстро, грудь стесняло, как при астме; и,
подойдя к окну, он открыл его - не хватало воздуха. Вдалеке лаяла соба-
ка, верно, на ферме Гейджа, за рощей. Прекрасная тихая ночь, но темная.
"Я задремал, - думал он, - вот в чем дело! А между тем, готов пок-
лясться, глаза у меня были открыты". В ответ послышался звук, похожий на
вздох.
- Что такое? - сказал он резко. - Кто здесь?
Прижав руку к груди, чтобы не так колотилось сердце, он вышел на тер-
расу, Что-то мягкое метнулось во мраке. "Шшш!" Это была большая серая
кошка. "Молодой Босини напоминал большую кошку, - подумал он. - Это он
был там в комнате, это его она... она... Он все еще владеет ею!" Он до-
шел до края террасы и заглянул вниз, в темноту; чуть видны были ромашки,
усеявшие нескошенный газон. Сегодня здесь, завтра погибнут! А вот и лу-
на, она все видит, молодое и старое, живое и мертвое, и ни до чего ей
нет дела! Скоро и его черед. За один день молодости он бы отдал все, что
осталось! И он снова повернул к дому. Были видны окна детской на втором
этаже. Его детка спит, конечно, "Только бы эта собака не разбудила ее, -
подумал он. - Отчего это мы любим, отчего умираем? Пора спать".
И по плитам террасы, начинавшим сереть от света луны, он прошел об-
ратно в комнаты.
V
Как еще старику проводить свои дни, если не в размышлениях о хорошо
прожитой жизни? Эти мысли не согреты волнением, на них светит только
бледное зимнее солнце. Оболочка выдержит мягкое биение моторов памяти. К
настоящему ему следует относиться с опаской, от будущего держаться по-
дальше. Из густой тени следует ему смотреть на солнечный свет, играющий
у его ног. Если засветит летнее солнце, пусть не выходит, приняв его за
осенний солнечный день. И тогда, может быть, он состарится тихо, мягко,
незаметно, и наконец нетерпеливая Природа схватит его за горло, и он за-
дохнется насмерть как-нибудь ранним утром, когда мир еще не проветрен, и
на могиле его напишут: "В расцвете лет". Н-да! Если Форсайт твердо при-
держивается своих принципов, он может жить еще долго после смерти.
Старый Джолион прекрасно знал все это, но было в нем и то, что выхо-
дило за пределы форсайтизма. Ибо известно, что Форсайт не должен любить
красоту больше разума; ни ставить собственные желания выше собственного
здоровья. А в эти дни что-то билось в нем, что с каждым ударом понемногу
разрушало ветшающую оболочку. Он был умен и знал это, но знал также и
то, что не может остановить это биение, а если бы и мог, не захотел бы.
Между тем, всякого, кто сказал бы ему, что он проживает свой капитал, он
просто уничтожил бы взглядом. Нет, нет, капитал не проживают, это непри-
лично! Кумиры вчерашнего дня всегда реальнее сегодняшних фактов. И он,
всю жизнь считавший, что проживать капитал - это смертный грех, никак не
мог бы согласиться на такую грубую формулу в приложении к самому себе.
Удовольствие полезно для здоровья; красота радует глаз; жить снова - мо-
лодостью молодых, - а что же, как не это, он и делает!
Методично, следуя привычке всей своей жизни, он распределил свое вре-
мя. По вторникам он отправлялся в Лондон поездом; Ирэн приезжала к нему
обедать, и они шли в оперу. По четвергам он ездил в город в коляске и,
оставив где-нибудь толстяка с лошадьми, встречался с ней в Кенсингтонс-
ком саду, а расставшись, снова садился в коляску и поспевал домой к обе-
ду. Дома он объяснил мимоходом, что в эти дни у него в Лондоне дела. По
средам и субботам она приезжала давать Холли уроки музыки. Чем больше
удовольствия он находил в ее обществе, тем более становился сдержанным и
корректным: самый прозаический добрый дядюшка. Да большего он и не
чувствовал - ведь он как-никак был очень стар. А между тем, если она
опаздывала, он не находил себе места. Если не приезжала, а это случилось
два раза, глаза у него делались печальными, как у старой собаки, и он
лишался сна.
И так прошел месяц - месяц, лета в полях и в его сердце, с летним из-
нуряющим зноем. Кто бы поверил несколько недель назад, что он будет
ждать возвращения сына и внучки чуть не со страхом? В эти недели дивной
погоды, в новом общении с женщиной, которая ничего не требовала и всегда
оставалась чуть-чуть незнакомой, сохраняя обаяние тайны, он наслаждался
свободой и той самостоятельностью, которую человек теряет, когда создает
семью. Словно глоток вина для того, кто, подобно ему, так долго пил во-
ду, что чуть не забыл, как вино разгоняет кровь и туманит сознание, Цве-
ты пестрели ярче, запахи, и музыка, и солнечный свет ожили, не были уже
только напоминанием о прошлых радостях. Теперь ему было для чего жить,
он непрестанно волновался и ждал. "Он этим и жил, а не прошлым - сущест-
венная разница для человека в его возрасте. Утехи хорошего стола, кото-
рые он, будучи по природе воздержанным, никогда не ставил особенно высо-
ко, теперь потеряли всякую ценность. Он ел мало, не разбирая, что ест; и
с каждым днем худел, и вид у него становился все более изможденный. Он
снова стал "щепкой"; и огромный лоб со впавшими висками придавал еще
больше благородства похудевшей фигуре. Он прекрасно сознавал, что надо
посоветоваться с доктором, но уж очень сладка была свобода. Не мог он
пожертвовать свободой, чтобы возиться с одышкой и болью в боку! Вер-
нуться к растительному существованию, которое он вел среди своих
сельскохозяйственных журналов с кормовой свеклой в натуральную величину
до того, как в его жизни появился этот новый интерес, - нет! Он стал
больше курить. Две сигары в день он всегда позволял себе. Теперь он вы-
куривал три, иногда четыре - как всякий мужчина, в котором живет твор-
ческий дух. Но очень часто он подумывал: "Надо бросить курить и пить ко-
фе; надо бросить это катанье в город!" И не бросал; никого, кто мог бы
повлиять на нею, с ним не было, и это было великое благо. Слуги, возмож-
но, недоумевали, но, разумеется, не говорили ни слова. Mam'zelle Бос бы-
ла слишком занята собственным пищеварением и слишком "хорошо воспитана",
чтобы говорить на личные темы Холли еще не научилась замечать, как выг-
лядит тот, кто был ей игрушкой и богом. Самой Ирэн приходилось уговари-
вать его есть побольше, отдыхать в жаркое время дня, принимать ле-
карства. Но она не говорила ему, что он худеет из-за нее, - ведь трудно
увидеть опустошение, которому ты сам причиной. В восемьдесят пять лет
мужчина не знает страсти, но красота, которая рождает страсть, действует
по-прежнему, пока смерть не сомкнет глаза, жаждущие смотреть на нее.
В первый день второй недели июля он получил письмо из Парижа от сына
с известием, что все они будут дома в пятницу Он все время знал, что это
неизбежно, но с трогательным легкомыслием, которое дается старым людям,
чтобы они могли выдержать до конца, все же не вполне этому верил. Теперь
он поверил, и что-то нужно было предпринять Он уже не мог вообразить се-
бе жизни без этого нового интереса, но невообразимое иногда существует,
