стихло, и только дома глядели на него из темноты - ив каждом доме хозяин
и хозяйка и скрытая повесть счастья или страдания.
И вдруг он увидел, что дверь его дома открыта и на пороге, чернея на
фоне освещенного холла, стоит какой-то человек, повернувшись спиной к
нему. Сердце его дрогнуло, и он тихо подошел к подъезду.
Он увидел свое меховое пальто, брошенное на резное дубовое кресло,
персидский ковер, серебряные вазы, фарфоровые тарелки по стенам и фигуру
незнакомого человека, стоящего на пороге.
И он спросил резко:
- Что вам угодно, сэр?
Незнакомец обернулся. Это был молодой Джолион.
- Дверь была открыта, - сказал он. - Могу я повидать вашу жену? У ме-
ня к ней поручение.
Сомс посмотрел на него искоса.
- Моя жена никого не принимает, - угрюмо пробормотал он.
Молодой Джолион мягко ответил:
- Я не стану ее задерживать.
Сомс протиснулся мимо него, загородив вход.
- Она никого не принимает, - снова сказал он.
Молодой Джолион вдруг посмотрел мимо него в холл, и Сомс обернулся.
Там, в дверях гостиной, стояла Ирэн; в ее глазах был лихорадочный огонь,
полураскрытые губы дрожали, она протягивала вперед руки. При виде их
обоих свет померк на ее лице; руки бессильно упали; она остановилась,
словно окаменев.
Сомс круто обернулся, поймав взгляд своего гостя, и звук, похожий на
рычание, вырвался у него из горла. Подобие улыбки раздвинуло его губы.
- Это мой дом, - сказал он. - Я не позволю вмешиваться в мои дела. Я
уже сказал вам, и я повторяю еще раз: мы не принимаем.
И захлопнул перед молодым Джолионом дверь.
ПРИМЕЧАНИЕ
1. Удачное словцо (франц.)
2. Театр в Лондоне.
3. Jolly - веселый (анг.).
4. Старомодная (франц).
5. Дорожка для верховом езды в Хайд-парке.
6. Repondez s'il vous plait - просьба ответить (франц.).
7. Фешенебельный квартал лондонского Вест-Энда.
8. Целиком, с начала до конца (латинский юридический термин)
9. Верхняя часть герба, венчающая шит (обычно - корона).
10. Почетный титул наиболее видных адвокатов; их мнение в глазах
судьи более веско, чем мнение простого, "не королевского" адвоката. В
суде надевают шелковую мантию.
11. Близнецы из "Комедии ошибок" Шекспира.
12. Цепь соединенных между собою прудов в Хайд-парке.
13. Департамент государственных сборов.
Джон Голсуори
Сага о Форсайдах: Последнее лето Форсайда
Изд. "Известия", Москва, 1958 г.
Перевод М. ЛОРИЕ
OCR Палек, 1998 г.
И жизни летней слишком срок недолог.
Шекспир
I
В последний день мая, в начале девяностых годов, часов в шесть вече-
ра, старый Джолион Форсайт сидел в тени дуба перед террасой своего дома
в Робин-Хилле. Он ждал, когда его начнут кусать комары, чтобы только
тогда оторваться от созерцания дивного дня. Его худая темная рука, ис-
черченная выступающими синими жилами, держала конец сигары в тонких
пальцах с длинными ногтями; острые гладкие ногти сохранились у него с
тех времен начала царствования Виктории, когда ни к чему не прикасаться,
даже кончиками пальцев, считалось признаком хорошего тона. Его выпуклый
лоб, большие белые усы, худые щеки и длинный худой подбородок были прик-
рыты от заходящего солнца потемневшей панамой. Он положил ногу на ногу;
во всей его позе было спокойствие в особое изящное благородство старика,
который каждое утро душит шелковый носовой платок одеколоном. У ног его
лежал косматый коричневый с белым пес, притворяющийся шпицем, пес Балта-
зар, в отношениях которого со старым Джолноном первоначальная взаимная
антипатия с годами сменилась привязанностью. У самого кресла были каче-
ли, а на качелях сидела одна из кукол Холли по имени "Алиса-глупышка";
она свалилась всем телом на ноги, а носом зарылась в черную юбку. Алисой
всегда пренебрегали, и ей было все равно, как бы ни сидеть. Ниже старого
дуба газон круто сбегал по склону, тянулся до папоротников, а дальше,
переходя в луг, спускался к пруду, к роще и к "виду" - "прекрасному, за-
мечательному", на который пять лет назад, сидя под этим самым деревом,
загляделся Суизин Форсайт, когда приезжал сюда с Ирэн посмотреть на дом.
Старый Джолион слышал об этом подвиге своего брата, об этой поездке, ко-
торая получила громкую известность на Форсайтской Бирже. Суизин! Вот
ведь взял да и умер в ноябре, всего семидесяти девяти лет от роду, вновь
вызвав этим сомнение в бессмертии Форсайтов, которое впервые возникло,
когда скончалась тетя Энн. Умер! И остались теперь только Джолион и Дже-
ме, Роджер и Николае, да Тимоти, Джули, Эстер, Сьюзен. И старый Джолион
думал: "Восемьдесят пять лет! А я и не чувствую - разве только когда эта
боль начинается".
Его мысли отправились странствовать в прошлое. Он перестал ощущать
свой возраст с тех пор, как купил злополучный дом своего племянника Сом-
са и поселился в нем здесь, в Робин-Хилле, три года назад. Словно он
становился все моложе с каждой весной, живя в деревне с сыном и, внуками
- Джун и маленькими, от второго брака, Джолли и Холли, - живя далеко от
грохота Лондона и кудахтанья Форсайтской Биржи, не связанный больше сво-
ими заседаниями, в сладостном сознании, что не надо работать, достаточно
занятый усовершенствованием и украшением дома и двадцати акров земли при
нем и потворством фантазиям Джолли и Холли. Все ушибы и ссадины, нако-
пившиеся у него на сердце за время долгой и трагической истории Джун,
Сомса, его жены Ирэн и бедного молодого Босини, теперь зажили. Даже Джун
наконец стряхнула с себя меланхолию - это доказывало путешествие - по
Испании, в которое она отправилась с отцом и мачехой. Необыкновенный по-
кой воцарился после их отъезда, дивно хорошо было, но пустовато, потому
что с ним не было сына. Джо был ему теперь постоянным утешением и ра-
достью - приятный человек; но женщины - даже самые лучшие - всегда
как-то действуют на нервы, если только, конечно, ими не восхищаешься.
Вдалеке куковала кукушка; лесной голубь ворковал с ближайшего вяза на
краю поля, а как распустились после покоса ромашки и лютики! И ветер пе-
ременился на югозападный - чудесный воздух, сочный! Он сдвинул шляпу на
затылок и подставил подбородок и щеку солнцу. Почему-то сегодня ему хо-
телось общества, хотелось посмотреть на красивое лицо. Считается, что
старым людям ничего не нужно. И та нефорсайтская философия, которая
всегда жила в его душе, подсказала мысль: "Всегда нам мало. Будешь сто-
ять одной ногой в могиле, а все, должно быть, чего-то будет хотеться".
Здесь, вдали от города, вдали от забот и дел, его внуки и цветы, деревья
и птицы его маленького владения, а больше всего - солнце, луна и звезды
над ними день и ночь говорили ему: "Сезам, откройся". И Сезам открылся -
как широко открылся, он вероятно, и сам не знал. Он всегда находил в се-
бе отклик на то, что теперь стали называть "Природой", искренний, почти
благоговейный отклик, хотя так и не разучился называть закат - закатом,
а вид - видом, как бы глубоко они его ни волновали. Но теперь Природа
вызывала в нем даже тоску - так остро он ее ощущал. Не пропуская ни од-
ного из этих тихих, ясных, все удлинявшихся дней, за руку с Холли, сле-
дом за псом Балтазаром, усердно высматривающим что-то и ничего, не нахо-
дящим, он бродил, глядя, как раскрываются розы, как наливаются фрукты на
шпалерах, как солнечный свет золотит листья дуба и молодые побеги в ро-
ще; глядя, как развертываются и поблескивают листья водяных лилий и се-
ребрится пшеница на единственном засеянном участке; слушая скворцов и
жаворонков и олдерейских коров, жующих жвачку, лениво помахивая хвостами
с кисточками. И не проходило дня, чтобы он не испытывал легкой тоски
просто от любви ко всему этому, чувствуя, может быть, глубоко внутри,
что ему недолго осталось радоваться жизни: Мысль, что когда-нибудь - мо-
жет быть, через десять лет, может быть, через пять - все это у него от-
нимется, отнимется раньше, чем истощится его способность любить, предс-
тавлялась ему несправедливостью, омрачающей его душу. Если что и будет
после смерти, так не то, что ему нужно, - не Робин-Хилл с птицами и цве-
тами и красивыми лицами - их-то и теперь он видит слишком мало. С годами
его отвращение ко всякой фальши возросло; нетерпимость, которую он
культивировал в шестидесятых годах, как культивировал баки, просто от
избытка сил, давно исчезла, и теперь он преклонялся только перед тремя
вещами: красотой, честностью и чувством собственности; и первое место
занимала красота. Он всегда многим интересовался и даже до сих пор почи-
тывал "Таймс", но был способен в любую минуту отложить газету, заслышав
пение дрозда. Честность, собственность - утомительно это все-таки; дроз-
ды и закаты никогда его не утомляли, только вызывали в нем неспокойное
чувство, что ему все мало. Устремив взгляд на тихое сияние раннего вече-
ра и на маленькие золотые и белые цветы газона, он подумал: эта погода
как музыка "Орфея", которого он недавно слышал в театре "Ковент-Гарден".
Прекрасная опера, не Мейербер, конечно, даже не Моцарт, но в своем роде,
может быть, еще лучше; в ней есть что-то классическое, от Золотого века,
чистое и сочное, а пение Раволи "прямо как в прежнее время" - высшая
похвала, на какую он был способен. Тоска Орфея по ускользающей от него
красоте, по любимой, поглощенной адом, - так и в жизни прекрасное и лю-
бимое ускользает от нас, - та тоска, что дрожала и пела в золотей музы-
ке, таилась сегодня в застывшей красоте земли. И носком башмака на проб-
ковой подошве он нечаянно пошевелил пса Балтазара, отчего тот проснулся
и стал искать блох, ибо хотя считалось, что у него их нет, его никак
нельзя было убедить в этом. Кончив, он потерся местом, которое только
что чесал, о ногу хозяина и снова затих, положив морду на беспокойный
башмак. И в уме старого Джолиона вдруг возникло воспоминание - лицо, ко-
торое он видел тогда в опере, три недели назад, - Ирэн, жена его милого
племянничка Сомса, этого собственника! Хотя он и не видел ее со дня при-
ема в своем старом доме на Стэнхоп-Гейт, когда праздновалась злополучная
помолвка его внучки Джон с молодым Босини, он ее вспомнил сейчас же, так
как всегда любовался ею: очень хорошенькое создание. После смерти Боси-
ни, любовницей которого она стала, вызвав этим столько нареканий, он
слышал, что она сейчас же ушла от Сомса. Одному богу известно, что она с
тех пор делала. Вид ее лица в профиль, в ряду впереди него, был
единственным за эти три года напоминанием о том, что она вообще жива. О
ней никогда не говорили. Однажды, впрочем, Джо сказал ему одну вещь, ко-
торая тогда страшно его расстроила. Джо узнал это, кажется, от Джорджа
Форсайта, который видел Босини в тумане в день, когда он попал под омни-
бус, - то, чем объяснялось отчаяние молодого человека, поступок Сомса по
отношению к своей жене - гадкий поступок. Сам Джо видел ее в тот вечер,
когда узнали о несчастье, видел на одно мгновение, и его слова засели в
памяти у старого Джолиона. "Загнанная, потерянная", - назвал он ее. А на
следующее утро туда пошла Джун - взяла себя в руки и пошла туда - и гор-
ничная со слезами рассказала ей, как ночью ее хозяйка ушла из дому и
пропала. Трагическая в общем история! Верно одно: Сомсу так и не удалось
снова завладеть ею. И он живет в Брайтоне и ездит в Лондон и обратно -
так ему и надо, этому собственнику! Ибо если уж старый Джолион не любил
кого (как не любил племянника), он своего отношения никогда не менял. Он
до сих пор помнил, с каким чувством облегчения услышал тогда весть об
исчезновении Ирэн - тяжело было думать о ней, томящейся в этом доме, ку-
да она вернулась, когда Джо ее видел, вернулась, наверное, на минуту,
как раненый зверь в свою нору, прочитав на улице в газете "Трагическая
смерть архитектора". Ее лицо поразило его тогда в театре - красивее, чем
