уверена, что все уладится.
И Джемс:
- Не знаю, как это можно уладить. Если только она не уехала с Босини,
мой совет тебе: нечего ее слушать, разыщи и приведи ее назад.
Еще раз Сомс почувствовал, как мать гладит ему руку в знак одобрения,
и, словно повторяя священную клятву, он пробормотал сквозь зубы:
- Разыщу!
Втроем они сошли в гостиную. Там уже сидели дочери и Дарти; будь
здесь Ирэн, семья была бы в полном составе.
Джемс опустился в кресло и, если не считать холодного приветствия по
адресу Дарти, которого он и презирал и боялся, как человека, вечно сидя-
щего без денег, не вымолвил ни слова до самого обеда. Сомс тоже молчал;
одна только Эмили - женщина спокойная и мужественная - вела беседу с Уи-
нифрид о каких-то пустяках. Никогда еще в ее манерах и разговоре не было
столько выдержки, как в этот вечер.
Так как о бегстве Ирэн решено было молчать, никто из семьи не обсуж-
дал вопроса, что предпринять дальше. Не могло быть сомнений, как это и
выяснилось из толков о дальнейших событиях, что совет Джемса: "Нечего ее
слушать, разыщи и приведи ее назад!" - считался вполне разумным всеми -
за редкими исключениями - не только на Парк-Лейн, но и у Николаев, и у
Роджера, и у Тимоти. Такой совет встретил бы одобрение всех Форсайтов
Лондона, не высказавшихся по этому поводу только потому, что они стояли
в стороне от событий.
Несмотря на все труды Эмили, обед, который подавали Уормсон и лакей,
прошел почти в полном молчании. Дарти сидел надутый и пил все, что попа-
далось под руку; сестры вообще редко разговаривали друг с другом. Джемс
раз только спросил, где Джун и что она сейчас делает. Никто не мог отве-
тить на этот вопрос. Он снова погрузился в мрачное раздумье. И только
когда Уинифрид рассказала, что маленький Публиус подал нищему фальшивую
монетку, Джемс просветлел.
- А! - воскликнул он. - Сообразительный мальчишка. Из него выйдет
толк, если он и дальше так пойдет. Умный мальчик, одно могу сказать!
Но это был только проблеск.
Блюда торжественно следовали одно за другим, электричество сияло над
столом, оставляя, однако, в тени главное украшение комнаты, так называе-
мую "марину" Тернера, на которой были изображены главным образом снасти
и гибнущие в волнах люди. Появилось шампанское, потом бутылка доистори-
ческого портвейна Джемса, поданные словно ледяной рукой скелета.
В десять часов Сомс ушел; на вопросы об Ирэн ему дважды пришлось от-
говориться ее нездоровьем; он боялся, что больше не выдержит. Мать поце-
ловала его долгим нежным поцелуем, он пожал ей руку, чувствуя, как тепло
приливает к щекам. Он шел навстречу холодному ветру, с печальным свистом
вылетавшему из-за поворотов улиц; шел под ясным, серым, как сталь, не-
бом, усыпанным звездами. Он не замечал ни студеного приветствия зимы, ни
шелеста свернувшихся от холода платановых листьев, ни продажных женщин,
которые пробегали мимо, кутаясь в облезлые меховые горжетки; не замечал
бродяг, торчавших на углах с посиневшими от стужи лицами. Зима пришла!
Но Сомс торопился домой, погруженный в свои мысли; руки его дрожали,
открывая сплетенный из позолоченной проволоки почтовый ящик, куда письма
попадали сквозь прорезь в дверях.
От Ирэн - ничего.
Он прошел в столовую; камин горел ярко, его кресло было придвинуто
поближе к огню, домашние туфли приготовлены, на столике - винный погре-
бец и резной деревянный ящичек с папиросами; постояв минуты две, он по-
тушил свет и поднялся наверх. У него тоже горел камин, но в ее комнате
было темно и холодно. В эту комнату и вошел Сомс.
Он зажег все свечи и долго ходил взад и вперед между кроватью и
дверью. Он не мог свыкнуться с мыслью, что она на самом деле ушла от не-
го, и, словно все еще надеясь найти хоть записку, хоть какое-нибудь
объяснение, какуюнибудь разгадку той тайны, которая окружала его семей-
ную жизнь, принялся рыться во всех уголках, открывать один за другим все
ящики.
Вот ее платья; он любил, когда она была хорошо одета, даже настаивал
на этом - из платьев взято совсем немного: два-три, не больше; и, выдви-
гая ящик за ящиком, он убеждался, что белье и шелковые вещи все остались
на месте.
В конце концов, может быть, это просто каприз, ей захотелось переме-
нить обстановку, уехать на несколько дней к морю. Если это так, если она
вернется, он никогда больше не повторит того, что случилось в ту злос-
частную ночь, никогда больше не осмелится на такой поступок, хотя это
была ее обязанность, ее супружеский долг, хотя она принадлежит ему. Он
никогда больше не осмелится на такой поступок. Она просто потеряла голо-
ву, не сознает, что делает.
Сомс нагнулся над ящиком, где она хранила драгоценности; ящик был не
заперт, он выдвинул его; в шкатулке торчал ключик. Это удивило Сомса, но
потом он сообразил, что шкатулка, должно быть, пустая. Он поднял крышку.
Но шкатулка была отнюдь не пустая. В зеленых бархатных гнездышках ле-
жали все его подарки - даже часы, а в отделении для часов торчала треу-
гольная записка, на которой он узнал почерк Ирэн:
"Сомсу Форсайту.
Я, кажется, не взяла с собой ни Ваших подарков, ни подарков Вашей
родни". И это было все. Он смотрел на фермуары и браслеты, усыпанные
бриллиантами и жемчугом, на плоские золотые часики с крупным бриллиантом
и сапфирами, на цепочки, кольца, разложенные по отделениям, и слезы ли-
лись у него из глаз и капали в шкатулку.
Ни один поступок, который она могла совершить, который уже совершила,
не показал бы ему с такой ясностью все значение ее ухода. На мгновение
Сомс, может быть, понял все, что следовало понять, понял, что она нена-
видела его, ненавидела все эти годы, что во всем, в каждой мелочи они
были, как люди совершенно разных миров, что для него не было никакой на-
дежды ни в будущем, ни в прошлом; понял даже, что она страдала, что ее
надо жалеть.
В это мгновение он предал в себе Форсайта - забыл самого себя, свои
интересы, свою собственность, был способен на любой поступок; он поднял-
ся в чистые высоты бескорыстия и непрактичности.
Такие мгновения проходят быстро.
И, точно смыв с себя слезами скверну малодушия, Сомс встал, запер
шкатулку и медленно, весь дрожа, понес ее к себе в комнату.
VII
ПОБЕДА ДЖУН
Джун ждала, когда "пробьет ее час", а пока что и утром и вечером
просматривала нудные газетные столбцы, удивляя старого Джолиона своим
усердием; когда же час ее пробил, она принялась действовать сразу, со
всем упорством, свойственным ее натуре.
В памяти Джун навсегда останется то утро, когда она наконец прочла в
"Таймсс" под заголовком "XIII зал суда - судья Бентем", что дело "Фор-
сайт против Боснии" назначено к слушанию.
Как игрок, который бросает на стол последнюю монету, она приготови-
лась поставить на эту карту все; возможность поражения не входила в ее
расчеты. Трудно сказать, как она узнала, что дело Боснии безнадежно (ес-
ли только ей не помогло чутье любящей женщины), но все ее планы строи-
лись именно на этой уверенности.
В половине двенадцатого Джун уже сидела на галерее в XIII зале суда,
а вышла она оттуда, когда разбор дела "Форсайт против Боснии" кончился.
Отсутствие Босини не встревожило ее; она почему-то предчувствовала, что
он не станет защищаться. Выслушав приговор, Джун быстро сошла вниз, взя-
ла кэб и поехала на Слоун-стрит.
Она отворила незапертую входную дверь и прошла мимо контор в трех
первых этажах, никем не замеченная; трудности начались только наверху.
На ее звонок никто не ответил; надо было решать, сойти ли к приврат-
нице и попросить у нее ключ от квартиры Босини или терпеливо стоять око-
ло двери и надеяться, что никто не увидит ее там. Она выбрала последнее.
Простояв с четверть часа на холодной площадке, она вспомнила, что Бо-
сини обыкновенно оставлял ключ от квартиры под циновкой. Она поискала и
нашла его. Несколько минут Джун колебалась; наконец вошла, оставив дверь
открытой, чтобы всякий мог увидеть, что она здесь по делу.
Это была уже не та Джун, которая вся дрожа приходила сюда пять меся-
цев тому назад; страдания и внутренняя ломка сделали ее менее чувстви-
тельной; она столько времени обдумывала свой приход сюда, обдумывала с
такой тщательностью, что все страхи остались позади. На этот раз она
добьется своего, потому что помощи ждать уже не от кого.
Словно самка зверя, охраняющая свой выводок, - маленькая, проворная,
- она ни минуты не стояла на месте, ходила - от стены к стене, от окна к
двери, притрагивалась то к одной, то к другой вещи. Всюду лежал слой пы-
ли, комнату, должно быть, не убирали уже несколько недель, и Джун, гото-
вая подметить все, что могло бы подкрепить ее надежду, догадалась, что
ради экономии ему пришлись отказаться от прислуги.
Она заглянула в спальню: постель была постлана коекак, должно быть,
неумелыми мужскими руками. Чутко прислушиваясь, она вошла и открыла
шкаф. Несколько сорочек, воротнички, пара грязных ботинок - даже одежды
в комнате почти не было.
Джун тихо вернулась в гостиную и только теперь заметила отсутствие
всех тех вещей, которыми он так дорожил. Стенные часы - память матери, -
бинокль, висевший прежде над диваном; две очень ценные гравюры с видами
Хэрроу, где учился его отец, и, наконец, японская ваза - ее собственный
подарок. Все это исчезло; и, несмотря на гнев, поднимавшийся в ней при
мысли, что жизнь так круто обошлась с ним, в исчезновении этих вещей
Джун видела хорошее предзнаменование.
Но в ту минуту, когда Джун посмотрела туда, где стояла раньше японс-
кая ваза, она почувствовала на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увиде-
ла в открытых дверях Ирэн.
Минуту они молча смотрели друг на друга; потом Джун шагнула вперед и
протянула руку. Ирэн не взяла ее.
Не получив ответа на свое приветствие. Джун спрятала руку за спину.
Глаза ее сверкнули гневом; она ждала, когда Ирэн заговорит; и сколько
ревности, сколько подозрений и любопытства было в ее глазах, разгляды-
вавших каждую черточку лица подруги, ее костюм и фигуру!
На Ирэн была серая меховая шубка; из-под дорожной шапочки выбивалась
на лоб золотистая прядь волос. Лицо, тонувшее в мягком пушистом воротни-
ке, казалось маленьким, как у ребенка.
Джун раскраснелась, а у Ирэн щеки были иззябшие и желтоватые, как
слоновая кость. Под глазами залегли темные тени. В руках она держала бу-
кетик фиалок.
Ирэн смотрела на Джун не улыбаясь; и девушка, вопреки вспыхнувшему в
ней гневу, снова почувствовала былое очарование этих больших, устремлен-
ных на нее темных глаз.
В конце концов Джун заговорила первая:
- Зачем вы пришли сюда? - но, почувствовав, что тот же самый вопрос
задан и ей, добавила: - Этот ужасный процесс... я пришла сказать, что он
проиграл дело.
Ирэн молчала, по-прежнему глядя ей прямо в лицо, и девушка крикнула:
- Что же вы молчите, как каменная?
Ирэн ответила с легким смешком:
- Я бы хотела окаменеть.
Но Джун отвернулась от нее.
- Молчите! - крикнула она. - Не надо! Я не хочу слушать! Я не хочу
знать, зачем вы пришли. Я ничего не хочу слушать! - и, словно беспокой-
ный дух, заметалась по комнате. Вдруг у нее вырвалось: - Я пришла пер-
вая. Мы не можем оставаться здесь вдвоем.
Улыбка промелькнула на лице Ирэн и погасла, как искра. Она не двину-
лась. И тут Джун почувствовала в мягкости и неподвижности этой фигуры
какую-то отчаянную решимость, что-то непреодолимое, грозное. Она сорвал
с головы шляпу и, приложив руки ко лбу, провела ими по пышным бронзовым
волосам.
- Вам не место здесь! - крикнула она вызывающе.
Ирэн ответила:
- Мне нигде нет места.
- Что это значит?
- Я ушла от Сомса. Вы всегда этого хотели.
Джун зажала уши.
- Не надо! Я ничего не хочу слушать, я ничего не хочу знать. Я не мо-
гу бороться с вами! Что же вы стоите? Что же вы не уходите?
