старый Джолион любил его.
Ни молодого Джолиона, ни его жены дома не было молодой Джолион еще не
успел вернуться из Ботанического сада), но служанка сказала, что хозяин
вот-вот должен прийти.
- Он всегда приходит к чаю, сэр, поиграть с детьми.
Старый Джолион сказал, что подождет, и остался терпеливо сидеть в
унылой, жалкой гостиной, где каждое кресло и диван, с которых уже сняли
летние чехлы, обнаруживали все свое убожество. Ему хотелось позвать де-
тей; хотелось видеть их; чувствовать их хрупкие тельца у себя на коле-
нях; хотелось услышать крик Джолли: "Здравствуй, дед! ", видеть, как он
кинется ему навстречу; почувствовать, как мягкие ручонки Холли гладят
его по щекам. Но он не позвал детей. В том, что привело его сюда, была
какая-то торжественность; надо покончить с этим, сейчас не до игры. Он
развлекал себя мыслью, что одного росчерка пера достаточно, чтобы при-
дать этим комнатам ту приличную внешность, которой здесь так явно недос-
тавало; думал, что надо обставить этот дом или другой, более вмести-
тельный, всеми сокровищами искусства, какие найдутся у Бэйпла и Пулбре-
да; что надо послать маленького Джолли в Хэрроу и Оксфорд (у старого
Джолиона уже не оставалось веры в Итон и Кэмбридж, потому что там воспи-
тывался его сын); что надо пригласить для маленькой Холли самого лучшего
учителя музыки - у девочки такие способности.
От этих картин будущего, обступивших его со всех сторон, сердце ста-
рого Джолиона забилось сильнее; он встал, подошел к окну, которое выхо-
дило в маленький обнесенный стенами садик, где грушевое дерево с обле-
тевшей раньше времени листвой протягивало в медленно сгущавшуюся мглу
осеннего дня свои голые тонкие ветви. Пес Балтазар разгуливал в дальнем
конце сада, свернув крендельком хвост на лохматой пегой спине, принюхи-
вался к цветам и время от времени подпирал лапой стену.
И старый Джолион задумался.
Какая радость осталась у него в жизни? Только радость дарить. Приятно
делать подарки, когда есть кто-то, кто чувствует к тебе благодарность -
близкое существо, плоть от плоти твоей! Совсем другое дело, когда даришь
чужим, тем, кто не имеет на тебя никаких прав! Делая такие подарки, ста-
рый Джолион изменил бы своему индивидуализму, всей своей жизни, своим
делам, работе, своей умеренности, умалил бы смысл того великого, напол-
нявшего его гордостью факта, что он, как и десятки тысяч Форсайтов до
него, десятки тысяч современников, десятки тысяч еще не родившихся Фор-
сайтов, умел строить свою жизнь, умел держать добытое в руках.
И пока он стоял у окна, глядя на покрытые слоем сажи листья лавра, на
бурую траву, на пса Балтазара, боль этих пятнадцати лет, укравших у него
законную радость, мешала свою горечь со сладостью приближающейся минуты.
Наконец молодой Джолион вернулся, довольный своей работой, свежий
после стольких часов, проведенных на воздухе. Узнав, что отец ждет в
гостиной, он сейчас же спросил, дома ли миссис Форсайт, и облегченно
вздохнул, когда сказали, что ее нет. Потом заботливо спрятал рисовальные
принадлежности в платяной шкаф и вошел в гостиную.
Со свойственной ему решительностью старый Джолион сразу же приступил
к делу.
- Я изменил свое завещание, Джо, - сказал он. - Тебе не придется
больше урезывать себя во всем: я назначаю вам тысячу фунтов в год сразу
же. Джун получит после моей смерти пятьдесят тысяч, остальное - ты. Этот
пес испортил тебе весь сад. На твоем месте я бы не стал держать собак!
Пес Балтазар сидел в самом центре лужайки, исследуя свой хвост.
Молодой Джолион посмотрел на Балтазара, но Балтазар расплылся у него
в глазах, потому что на них набежали слезы.
- Ты получишь около ста тысяч, мой мальчик, - сказал старый Джолион,
- я хочу, чтобы ты знал это. Мне уже недолго осталось жить. Больше не
будем к этому возвращаться. Как жена? Передай ей привет.
Молодой Джолион положил руку ему на плечо, и так как оба они молча и,
то эпизод на этом и закончился.
Проводив отца до кэба, молодой Джолион вернулся в гостиную и стал на
то же место, где стоял отец, глядя в садик. Он старался осмыслить то,
что произошло сейчас, и, будучи Форсайтом, уже видел перед собой новые
просторы, которые сулило ему благосостояние: годы нужды не вытравили в
нем природных инстинктов. С чрезвычайной практичностью размышлял он о
путешествиях, о туалетах для жены, образовании детей, о пони для Джолли
о тысяче других вещей; но посреди всех этих мыслей его не оставляло вос-
поминание о Боснии и о той, которую Босини любил, и о прерывистой песен-
ке дрозда: "Счастье - горе? Чье - чье?"
Далекое прошлое - тяжкое, мучительное, полное страсти, чудесное прош-
лое с его опаляющим счастьем, которое не вернешь никакими деньгами, не
воскресишь никакими силами, - встало перед глазами молодого Джолиона.
Когда жена вернулась, он подошел и обнял ее и долго стоял так, не го-
воря ни слова, закрыв глаза, прижимая ее к себе, а она смотрела на мужа
удивленными, обожающими и недоверчивыми глазами.
IV
БЛУЖДАНИЯ В АДУ
На следующее утро после той ночи, когда Сомс настоял наконец на своих
правах и поступил как мужчина, которому пришлось завтракать в одиночест-
ве.
Он завтракал при свете газа. Ноябрьский туман словно громадным одея-
лом закутал город, и даже деревья сквера еле виднелись из окна столовой.
Сомс упорно ел, но по временам его охватывало такое ощущение, точно
кусок становился ему поперек горла. Правильно ли он сделал, что поддался
прошлой ночью чувству нестерпимого голода и сломил сопротивление, кото-
рое уже так давно оказывала ему эта женщина, бывшая его законной женой,
спутницей жизни?
Его преследовало воспоминание об этом лице, о том, как он старался
оторвать от него ее руки, успокоить ее, о страшных сдавленных рыданиях,
каких ему никогда не приходилось слышать, - они и сейчас стояли у него в
ушах; преследовало непривычное, нестерпимое чувство раскаяния и стыда,
охватившее его в ту минуту, когда он остановился, глядя на нее при свете
одинокой свечи, прежде чем молча и тихо выйти из спальни.
И, совершив такой поступок, он теперь сам ему удивлялся.
Три дня тому назад он сидел рядом с миссис Мак-Эндер на обеде у Уи-
нифрид Дарти. Взглянув ему в лицо своими проницательными зеленоватыми
глазами, она сказала:
- Ваша жена, кажется, в большой дружбе с мистером Боснии?
Не удостоив ее просьбой разъяснить эти слова, он мрачно задумался.
Вопрос миссис Мак-Эндер разбудил в нем яростную ревность, которая, со
свойственной этому инстинкту извращенностью, перешла в еще более ярост-
ное желание.
Без толчка, каким послужили слова миссис Мак-Эндер, он никогда бы не
решился на такой поступок. Всему виной был этот толчок и случайность,
что комната оказалась незапертой и он застал жену спящей.
Сон рассеял его сомнения, но утром они вернулись. Он утешал себя
только одним: никто ничего не узнает - о таких вещах она не станет расс-
казывать.
А когда повозка делового дня, требующая смазки.
Ясной и практичной мыслью, двинулась в путь, начав утро Сомса с кучи
полученных писем, мучительные, как кошмар, сомнения потеряли свою значи-
тельность и отступили на второй план. По сути дела ничего особенного не
случилось; только в романах женщины подымают из-за этого шум; но, с точ-
ки зрения здравомыслящих мужчин, светских мужчин, которые часто заслужи-
вают похвалу в суде по бракоразводным делам, он поступил наилучшим обра-
зом, поддержал святость брака и, может быть, уберег жену от нарушения
долга, если она еще продолжает встречаться с Босини, уберег от... Нет,
он не жалеет о своем поступке.
И теперь, когда первый шаг к примирению сделан, остальное будет срав-
нительно... сравнительно...
Он встал и подошел к окну. Нервы все-таки не в порядке. Приглушенные
рыдания снова звучали в ушах. Он не мог от этого отделаться.
Сомс надел меховое пальто и вышел на затянутую туманом улицу; для то-
го чтобы попасть в Сити, надо было пройти на Слоун-стрит к станции под-
земной железной дороги.
Сидя в углу купе первого класса, среди деловой публики, направлявшей-
ся в Сити, он снова услышал приглушенные рыдания и, развернув "Тайме" с
громким хрустом, который обычно покрывает все более слабые звуки, заго-
родился газетой и стал штудировать новости.
Он прочел, что суду присяжных был передан вчера длинный список дел,
подлежащих рассмотрению. Прочел о трех предумышленных и пяти непредумыш-
ленных убийствах, семи поджогах, одиннадцати - поразительно высокая циф-
ра! - изнасилованиях и в придачу к ним о нескольких не столь серьезных
преступлениях, дела по которым назначены к слушанию на текущей сессии,
и, пробегая глазами одну заметку за другой, он все время прятал лицо за
газетой.
Но даже во время чтения его не покидала мысль о залитом слезами лице
Иран, о рыданиях, которыми исходило ее раненое сердце.
Работы в Сити оказалось много: в придачу к обычным делам надо было
сходить к маклерам Грину и Гринниигу, распорядиться о продаже акций "Но-
вой угольной компании", дела которой, как он подозревал, не зная этого
наверняка, клонились к упадку (впоследствии это предприятие медленно
увяло и было в конце концов продано за бесценок американскому синдика-
ту); кроме того, предстояло длинное совещание в конторе королевского ад-
воката Уотербака в присутствии Боултера, помощника королевского адвоката
Фиска и самого Уотербака.
Предполагалось, что дело "Форсайт против Боснии" будет разбираться
завтра старшим судьей мистером Бентемом.
Судья Бентем, отличавшийся здравостью ума, но не слишком обширными
юридическими познаниями, был единодушно признан самым подходящим челове-
ком для разбора дела Сомса. Он славился своею "строгостью".
Королевский адвокат Уотербак приятно сочетал чуть ли не грубое пре-
небрежение к Боултеру и Фиску с большой внимательностью по отношению к
Сомсу, инстинктивно или на основании точных сведении чувствуя в нем че-
ловека состоятельного.
Он твердо придерживался высказанного в свое время в письменной форме
мнения, что исход дела будет в значительной степени зависеть от показа-
ний на суде, и в нескольких метких словах дал Сомсу совет не придержи-
ваться излишней точности в своих показаниях.
- Побольше уверенности, - сказал он, - побольше уверенности, - и, со-
лидно рассмеявшись, сжал губы и почесал голову под сдвинутым на затылок
париком - ни дать ни "взять джентльмен-фермер, за которого он так любил
выдавать себя.
Уотербак считался чуть ли не светилом по части дел, касающихся нару-
шения обещаний.
Возвращаясь домой. Сомс опять предпочел подземную железную дорогу.
На Слоун-сквер туман стал еще гуще. Пассажиры выходили и входили на
станцию, пробираясь ощупью сквозь неподвижную плотную мглу; редко встре-
чавшиеся в толпе женщины прижимали к груди сумочки, закрывали рот носо-
выми платками; экипажи, увенчанные призрачными силуэтами кэбменов, в
тусклом свете фонарей, которым тонул в тумане, едва достигнув мостовой,
то и дело подъезжали и высаживали седоков, разбегавшихся, как кролики по
своим норам.
И эти неясные призраки, закутанные в саваны из тумана, не замечали
друг друга. Большой загон, и каждый кролик заботится только о себе, в
особенности те кролики, на которых мех подороже, которые боятся брать
кэбы в туманные дни и лезут под землю.
Однако у входа на станцию неподалеку от Сомса виднелась чья-то фигу-
ра.
Какой-нибудь пират или влюбленный, один из тех, кто вызывает у каждо-
го Форсайта мысль: "Вот бедняга! Плохо ему, должно быть!" Их добрые
сердца чуть сжимаются при виде бедняг-влюбленных, нетерпеливо поджидаю-
щих кого-то в тумане; но Форсайты быстро проходят мимо, хорошо зная, что
время и деньги надо тратить только на свои собственные страдания.
