чтобы в половине одиннадцатого подал ландо парой: отвезет ее в Лондон.
Мисс Холли спит?
Горничная не знала, кажется, нет. И старый Джолион на цыпочках прок-
рался по галерее к детской и отворил дверь, петли которой всегда смазы-
вались, чтобы он мог неслышно входить и выходить по вечерам.
Но Холли спала, лежала, как маленькая мадонна из тех, которых старые
мастера, закончив, не могли отличить от Венеры Ее длинные темные ресницы
были плотно прижаты к щекам; лицо безмятежно-спокойно: желудочек, по-ви-
димому, совсем наладился И в полумраке комнаты старый Джолион стоял и
поклонялся ей. Такое прелестное, серьезное, любящее личико! Он больше,
чем кто-либо другой, обладал великим умением снова жить в детях. В них
он видел свою будущую жизнь - другой будущей жизни, вероятно, и не приз-
навала его здоровая натура язычника. Вот она перед ним, и все у нее впе-
реди, и его кровь - доля его крови - в ее крошечных жилках. Вот она, его
дружок, для счастья которой он готов сделать что угодно, лишь бы она не
знала ничего, кроме любви. Сердце его переполнилось, и он вышел, стара-
ясь не скрипеть лакированными башмаками. В коридоре у него возникла не-
лепая мысль. Подумать только, что дети приходят к тому, что теперь Ирэн,
по ее словам, старается облегчить. Женщины, которые все когда-то были
малышками, как та, что спит там, в детской! "Нужно дать ей чек, - раз-
мышлял он, - сил нет о них думать". Он никогда не выносил мысли о них,
бедных париях; слишком глубоко это задевало истинно благородное нутро,
скрытое под толстым слоем подчинения чувству собственности, слишком
больно задевало самое святое, что у него было: любовь к прекрасному, от
которой у него и сейчас замирало сердце, когда он думал о предстоящем
ему вечере в обществе красивой женщины. И он пошел вниз и через вертящу-
юся дверь в задние апартаменты. Там, в винном погребе, у него было вино.
Стоившее не меньше двух фунтов бутылка, "Стейнберт Кэбинет", лучше вся-
кого рейнвейна; вино с идеальным букетом, вкусное, как персик, настоящий
нектар. Он достал бутылку, прикасаясь к ней осторожно, как к младенцу, и
поднял ее на свет. Окутанная слоем пыли, эта сочного цвета, с тонким
горлышком бутылка доставляла ему глубокую радость. За три года с переез-
да из Лондона достаточно устоялось - должно быть, превосходное! Тридцать
пять лет, как он купил его, слава богу, он не потерял вкуса и заслужил
право выпить. Она оценит такое вино - ни тени кислоты в нем. Он вытер
бутылку, собственноручно раскупорил ее, наклонился к ней носом, вдохнул
аромат и пошел обратно в гостиную.
Ирэн стояла у рояля. Она сняла шляпу и кружевной шарф, так что теперь
были хорошо видны ее золотистые волосы и бледная шея. В сером платье, у
рояля палисандрового дерева - старый Джолион залюбовался ею.
Он подал ей руку, и они торжественно двинулись в столовую. В этой
комнате, где во время обеда без труда размещалось "двадцать четыре чело-
века, стоял теперь только небольшой круглый стол. Большой обеденный стол
угнетающе действовал на оставшегося в одиночестве старого Джолиона; он
велел его убрать до возвращения сына. Здесь, в обществе двух превосход-
ных копий с мадонн. Рафаэля, он обычно обедал один. В то лето это был
единственный безрадостный час его дня. Он никогда не ел особенно много,
как великан Суизин, или Сильванос Хэйторп, или Антони Торнуорси - прия-
тели прошлых лет; и обедать одному, под взглядом мадонн, было грустным
занятием, которое он кончал как можно скорее, чтобы перейти к более ду-
ховному наслаждению кофе и сигарой. Но сегодняшний вечер - другое дело.
Он посматривал через стол на Ирэн и говорил об Италии и Швейцарии, расс-
казывал ей о своих путешествиях и о других случаях из своей жизни, кото-
рые уже нельзя было рассказывать сыну и внучке, потому что они их знали.
Он радовался, что теперь было кому послушать. Он не стал одним из тех
стариков, которые кружат и кружат все по тем же воспоминаниям. Быстро
утомляясь от разговора бестактных людей, он сам инстинктивно избегал
утомлять других, а врожденное рыцарство заставляло его быть особенно ос-
торожным с женщинами. Ему хотелось вызвать ее на разговор, но, хотя она
отвечала и улыбалась и как будто с удовольствием слушала его рассказы,
он не переставал чувствовать ту таинственную замкнутость, в которой зак-
лючалась большая доля ее привлекательности. Он не терпел женщин, которые
выставляют напоказ глаза и плечи и болтают без умолку; или суровых жен-
щин, которые всеми командуют и делают вид, что все знают. Он поддавался
только на одно женское свойство - обаяние, и чем спокойнее оно было, тем
больше он ценил его. А в Ирэн было обаяние, неуловимое, как вечернее
солнце на итальянских холмах и долинах, которые он так любил когда-то. И
от сознания, что она живет одна и замкнуто, она словно делалась ему бли-
же, как необъяснимо желанный друг. Когда человек очень стар и отстал
безнадежно, ему приятно чувствовать себя в безопасности от посягательств
молодых соперников, ибо он все еще хочет быть первым в сердце прекрас-
ной. И он пил вино и смотрел на ее губы, и чувствовал себя почти моло-
дым. А пес Балтазар лежал и тоже смотрел на ее губы и в душе презирал
перерывы в их беседе и движение зеленоватых бокалов с золотистым напит-
ком, который был ему глубоко противен.
Начинало темнеть, когда они вернулись в гостиную. И, не выпуская изо
рта сигары, старый Джолион сказал:
- Сыграйте мне Шопена.
По тому, какие человек курит сигары и каких композиторов любит, можно
узнать, из чего соткана его душа. Старый Джолион не выносил крепких си-
гар и музыки Вагнера. Он любил Бетховена и Моцарта, Генделя и Глюка, и
Шумана, и, совсем непонятно почему, - оперы Мейербера. Но за последние
годы он поддался чарам Шопена, так же как в живописи не устоял перед Бо-
тичелли. Увлекаясь новыми любимцами, он сознавал, что отходит от мерила
Золотого века. Новая поэзия уже не была поэзией Мильтона, и Байрона, и
Теннисона, Рафаэля и Тициана, Моцарта и Бетховена. Она была словно в
дымке; эта Поэзия никому не бросалась в глаза, но проникала пальцами под
ребра, и крутила, и тянула, и растопляла сердце. И, не зная наверное,
полезно ли это, он не задумывался, лишь бы слушать музыку первого и
смотреть на картины второго.
Ирэн села к роялю под электрической лампой с жемчужно-серым абажуром,
а старый Джолион опустился в Кресло, откуда ему было видно ее, положил
ногу на ногу и медленно затянулся сигарой. Она сидела несколько минут,
опустив пальцы на клавиши, по-видимому обдумывая, что бы сыграть ему.
Потом она заиграла, и в душе старого Джолиона возникла грустная радость,
ни с чем на свете не сравнимая. Им постепенно овладело оцепенение, пре-
рываемое только движением его руки, изредка вынимавшей изо рта сигару и
снова водворявшей ее на место. Было это и от присутствия Ирэн, и от вы-
питого вина, и от запаха табака; но был еще и мир, где солнечный свет
сменился лунным; и пруды с аистами, осененные синеватыми деревьями с го-
рящими на них розами, красными, как вино, и поля мяты, где паслись мо-
лочно-белые коровы, и женщина, как призрак, с темными глазами и белой
шеей, улыбалась и протягивала руки; и по воздуху, подобному музыке, ска-
тилась звезда и зацепилась за рог коровы. Он открыл глаза. Прекрасная
вещь; она хорошо играет - ангельское туше! И он снова закрыл глаза. Он
ощущал невероятную грусть и счастье, как бывает, когда стоишь под липой
в полном медвяном цвету. Не жить своей жизнью, просто таять в улыбке
женских глаз и впивать ее аромат! И он отдернул руку, которую пес Балта-
зар неожиданно лизнул.
- Прекрасно, - сказал он, - продолжайте, еще Шопена!
Она опять заиграла. Теперь его поразило сходство между нею и музыкой
Шопена. Покачивание, которое он заметил в ее походке, было и в ее игре,
и в выбранном ею ноктюрне, и в мягкой тьме ее глаз, и в свете, падавшем
на ее волосы, словно свет золотой луны. Соблазнительна, да; но нет ниче-
го от Далилы ни в ней, ни в этой музыке. Длинная синяя лента, крутясь,
поднялась от его сигары и растаяла. "Так вот и мы исчезнем, - подумал
он. - И не будет больше красоты. Ничего не будет?"
Снова Ирэн перестала играть.
- Хотите Глюка? Он писал свои вещи в залитом солнцем саду, а рядом с
ним стояла бутылка рейнвейна.
- А, да! Давайте "Орфея".
Теперь вокруг него расстилались поля золотых и серебряных цветов, бе-
лые фигуры двигались в солнечном свете, порхали яркие птицы. Во всем бы-
ло лето. Волны сладкой тоски и сожаления заливали его душу, С сигары
упал пепел, и, доставая шелковый носовой платок, чтобы смахнуть его, он
вдохнул смешанный запах табака и одеколона. "А, - подумал он, - моло-
дость вспомнилась - вот и все!" И он сказал:
- Вы не сыграли мне "Che faro".
Она не ответила; не шевельнулась. Он смутно почувствовал что-то - ка-
кое-то странное смятение. Вдруг он увидел, что она встала и отвернулась,
и раскаянье обожгло его. Какой он медведь! Ведь, подобно Орфею, и она,
без сомнения, искала погибшего в чертогах воспоминаний. И, глубоко
расстроенный, он встал с кресла. Она отошла к большому окну в дальнем
конце комнаты. Он тихонько последовал за ней. Она сложила руки на груди,
ему была видна ее щека, очень бледная. И, совсем расчувствовавшись, он
сказал:
- Ничего, ничего, родная! Слова эти вырвались у него невольно, ими он
всегда утешал Холли, когда у нее что-нибудь болело, но действие их было
мгновенно и потрясающе. Она разняла руки, спрятала в ладони лицо и расп-
лакалась.
Старый Джолион стоял и глядел на нее глубоко запавшими от старости
глазами. Отчаянный стыд, который она, видимо, испытывала от своей сла-
бости, так не вязавшейся со сдержанностью и спокойствием всего ее пове-
дения, казалось, говорил, что она никогда еще не выдавала себя в при-
сутствии другого человека.
- Ну, ничего, ничего, - приговаривал он и коснулся ее почтительно
протянутой рукой.
Она повернулась и прислонилась к нему, не отрывая ладоней от лица.
Старый Джолион стоял очень тихо, не снимая худой руки с ее плеча. Пусть
выплачется - ей легче станет! А озадаченный пес Балтазар уселся на зад-
ние лапы и разглядывал их.
Окно еще было открыто, занавески не задернуты, Остатки дневного света
снаружи сливались со светом лампы; пахло свежескошенной травой. Умудрен-
ный долгою жизнью, старый Джолион молчал. Даже большое горе выплачется
со временем - только время залечит печаль, Время - великий целитель. На
ум ему пришли слова: "Как лань желает к потокам воды", но он не знал,
зачем они ему. Потом, уловив запах фиалок, он понял, что она вытирает
глаза. Он выдвинул подбородок, прижался усами к ее лбу и почувствовал,
что она вздрогнула всем телом, как дерево, когда стряхивает с ветвей
дождевые капли. Она поднесла его руку к губам, словно говоря: "Все прош-
ло. Простите меня!"
От поцелуя ему почему-то стало легче; он повел ее назад к роялю. И
пес Балтазар пошел следом и положил к их ногам кость от одной из съеден-
ных ими котлет.
Желая как можно скорее сгладить память об этой минуте, он не мог при-
думать ничего лучше фарфора; и, переходя с ней от одного шкафчика к дру-
гому, он вынимал образцы изделий Дрездена, Лоустофта и Челси и поворачи-
вал их в тонких жилистых руках, кожа на которых, покрытая редкими вес-
нушками, выглядела очень старой.
- Вот это я купил у Джобсона, - говорил он, - заплатил тридцать фун-
тов. Очень старая. Везде эта собака раскидывает кости! Этот старый бокал
мне попался на аукционе, когда достукался распутник маркиз. Впрочем, вы
этого не можете помнить. Вот хороший образчик Челси. Ну, а как вы думае-
те, вот это что?
И ему было приятно, что женщина с таким вкусом заинтересовалась его
сокровищами, ибо в конце концов ничто не успокаивает нервы лучше, чем
фарфор неустановленного происхождения.
