относительно архитектуры. Новейшее строительное искусство не
могло иметь сколько-нибудь серьезных успехов в Австрии уже
потому, что после окончания постройки Ринга в Вене вообще уже
не было сколько-нибудь крупных построек, которые могли бы идти
в сравнение с германскими планами.
Так моя жизнь становилась все более и более двойственной:
разум и повседневная действительность принуждали меня
оставаться в Австрии и проходить здесь тяжелую, но
благодетельную школу жизни. Сердцем же я жил в Германии.
Тягостное гнетущее недовольство овладевало мною все
больше, по мере того как я убеждался во внутренней пустоте
австрийского государства, по мере того как мне становилось все
более ясно, что спасти это государство уже нельзя, и что оно во
всех отношениях будет приносить только новые несчастья
немецкому народу.
Я был убежден, что это государство способно чинить только
препятствия и притеснения каждому действительно достойному сыну
немецкого народа и наоборот способно поощрять только все не
немецкое.
Мне стал противен весь этот расовый конгломерат
австрийской столицы.
Этот гигантский город стал мне казаться чем-то вроде
воплощения кровосмесительного греха.
С раннего возраста я говорил на диалекте, на котором
говорят в Нижней Баварии. От этого диалекта я отучиться не мог,
а венского жаргона так и не усвоил. Чем дольше я жил в этом
городе, тем больше я ненавидел эту хаотическую смесь народов,
разъедавшую старый центр немецкой культуры.
Самая мысль о том, что это государство можно сохранить еще
на долгое время, была мне просто смешна.
Австрия похожа была тогда на старинную мозаику из
мельчайших разноцветных камешков, начавших рассыпаться, потому
что скреплявший их цемент от времени выветрился и стал
улетучиваться. Пока не трогаешь этого художественного
произведения, может еще казаться, что оно живо по-прежнему. Но
как только оно получит хоть малейший толчок, вся мозаика
рассыпается на тысячи мельчайших частиц. Вопрос заключался
только в том, откуда именно придет этот толчок.
Мое сердце никогда не билось в пользу австрийской
монархии, а всегда билось за германскую империю. Вот почему
распад австровенгерского государства в моих глазах мог быть
только началом избавления немецкой нации.
Ввиду всего этого во мне сильнее росло непреодолимое
стремление уехать наконец туда, куда, начиная с моей ранней
молодости, меня влекли тайные желания и тайная любовь.
Я надеялся, что стану в Германии архитектором, завоюю себе
некоторое имя и буду честно служить своему народу в тех
пределах, какие укажет мне сама судьба.
С другой стороны, я хотел однако остаться на месте и
поработать для того дела, которое издавна составляло предмет
моих самых горячих желаний: я хотел дожить здесь до того
счастливого момента, когда моя дорогая родина присоединится
наконец к общему отечеству, т. е. к германской империи.
Многие и сейчас не поймут того чувства страстной тоски,
которое я тогда переживал. Но я обращаюсь не к ним, а к тем,
которым судьба до сих пор отказывала в этом счастье или которых
она с ужасной жестокостью лишила этого счастья, после того как
они им обладали. Я обращаюсь к тем, которые, будучи оторваны от
родного народа, вынуждены вести борьбу даже за священное право
говорить на своем языке; к тем, кто подвергается гонениям и
преследованиям за простую преданность своему отечеству, к тем,
кто в тяжелой тоске во сне и наяву грезит о той счастливой
минуте, когда родная мать вновь прижмет их к сердцу. Вот к кому
обращаюсь я и я знаю - они поймут меня!
Только те, кто на собственном примере чувствуют, что
означает быть немцем и не иметь возможности принадлежать к
числу граждан любимого отечества, поймут, как глубока тоска
людей, оторванных от родины, как непрестанно терзается душа
этих людей. Эти люди не могут быть счастливы, не могут
чувствовать себя удовлетворенными, они будут мучиться вплоть до
той самой минуты, когда наконец откроются двери в отчий дом,
где они только и смогут обрести мир и покой.
Вена была и осталась для меня самой тяжелой, но и самой
основательной школой жизни. Я впервые приехал в этот город еще
полумальчиком и я покидал в тяжелом раздумье этот город уже как
вполне сложившийся взрослый человек. Вена дала мне основы
миросозерцания. Вена же научила меня находить правильный
политический подход к повседневным вопросам. В будущем мне
оставалось только расширять и дополнять свое миросозерцание,
отказываться же от его основ мне не пришлось. Я и сам только
теперь могу отдать себе вполне ясный отчет в том, какое большое
значение имели для меня тогдашние годы учения.
Я остановился на этом времени несколько подробнее именно
потому, что эти первые годы дали мне ценные наглядные уроки,
легшие в основу деятельности нашей партии, которая в течение
всего каких-нибудь пяти лет выросла от маленьких кружков до
великого массового движения. Мне трудно сказать, какова была бы
моя позиция по отношению к еврейскому вопросу, к
социал-демократии или, лучше сказать, ко всему марксизму, к
социальным вопросам и т.д., если бы уже в тогдашнюю раннюю пору
я не получил тех уроков, о которых я рассказал выше, благодаря
ударам судьбы и собственной любознательности.
Несчастье, обрушившееся на мою родину, заставило тысячи и
тысячи людей поразмыслить над глубочайшими причинами этого
краха. Но только тот поймет эти причины до конца, кто после
многих лет тяжелых внутренних переживаний сам стал кузнецом
своей судьбы.
ГЛАВА IV. МЮНХЕН
Весною 1912 г. я окончательно переехал в Мюнхен. Сам город
был мне так хорошо знаком, как будто я прожил в его стенах уже
много лет. Это объяснялось моими занятиями по архитектуре.
Изучая архитектуру, приходилось на каждом шагу обращаться к
этому центру немецкого искусства. Кто не знает Мюнхена, тот не
только не знает Германии вообще, но и понятия не имеет о
немецком искусстве.
Во всяком случае эти годы до начала мировой войны были для
меня самым счастливым временем моей жизни. Правда мой заработок
был все еще ничтожен. Мне все еще приходилось не столько жить,
чтобы иметь возможность рисовать, сколько рисовать, чтобы иметь
возможность кое-как жить или, вернее, чтобы иметь возможность
хоть немножко обеспечить себе дальнейшее учение. Я был твердо
убежден, что рано или поздно я непременно достигну той цели,
которую я себе поставил. Одного этого было достаточно, чтобы
легче переносить все мелкие заботы о сегодняшнем дне.
Кроме моей профессиональной работы занимали меня и в
Мюнхене политические вопросы, в особенности события внешней
политики. Мой интерес к этим последним вызывался прежде всего
тем, что я уже с моих венских времен сильно интересовался
проблемами тройственного союза. Политику Германии, вытекавшую
из ее стремления сохранить тройственный союз, я, уже живя в
Австрии, считал совершенно неправильной. Однако, пока я жил в
Вене, я еще не представлял себе вполне ясно, насколько вся эта
политика является самообманом. В те времена я склонен был
предполагать - а может быть я сам утешал себя этим, - что в
Германии вероятно хорошо знают, насколько слаб и ненадежен ее
австрийский союзник, но что там по причинам более или менее для
меня таинственным об этом помалкивают, дабы поддерживать
соглашение, заключенное еще самим Бисмарком, или чтобы
внезапным разрывом не переполошить заграницы и не обеспокоить
отечественное мещанство. Непосредственное общение с немецким
населением в Мюнхене уже в течение кратчайшего времени к ужасу
моему убедило меня в том, что эти мои предположения были
неверны. К моему изумлению мне приходилось на каждом шагу
констатировать, что даже в хорошо осведомленных кругах не имеют
ни малейшего представления о том, что же в данный момент
действительно представляет собою габсбургская монархия. Именно
в народе всерьез считали, что австрийский союзник - крупная
сила и что в минуту опасности этот союзник тотчас же придет
по-настоящему на помощь.
В массе населения австрийскую монархию все еще считали
"немецким" государством и полагали, что на этом можно что-то
построить. В народе держались того мнения, что силу Австрии
можно определить по числу миллионов людей, как мы это делаем в
Германии. При этом совершенно забывали, что, во-первых, Австрия
давно уже перестала быть немецким государством и что,
во-вторых, внутренние отношения в стране с каждым днем все
больше ведут к ее распаду.
Я лично знал тогда истинное положение дела в австрийском
государстве несравненно лучше, чем так называемая официальная
"дипломатия", которая как почти всегда слепо шла навстречу
катастрофе. Настроение в немецком народе, которое я
констатировал, обусловливалось как всегда только тем, как
общественное мнение обрабатывалось сверху. Сверху же как
нарочно практиковался настоящий культ австрийского "союзника".
Обильное любезничанье должно было заменить собою недостаток
честности и прямоты. Пустые слова принимали за полновесные
дела. Уже в Вене мною не раз овладевало бешенство, когда я
сравнивал речи официальных государственных деятелей с
содержанием венской прессы. При этом Вена все-таки хотя бы по
видимости оставалась немецким городом. Несравненно хуже
обстояло дело, если обратиться от Вены или, лучше сказать, от
немецкой Австрии к славянским провинциям государства.
Достаточно было взять в руки пражские газеты, и сразу
становилось ясно, как там относятся ко всей этой высокой игре
вокруг тройственного союза. В славянских провинциях Австрии над
этим образцом "государственной мудрости" совершенно открыто
издевались. Уже в мирное время, когда еще совершенно не пахло
войной, когда, оба императора обменивались дружественными
объятиями и поцелуями, в славянских провинциях ни один человек
не сомневался в том, что союз этот рассыплется вдребезги, как
только его придется с идеальных небес свести на грешную землю.
Прошло несколько лет, и грянула война. Какое сильное
возбуждение охватило Германию, когда в этот момент союзная
Италия вышла из тройственного союза, предоставив Австрию и
Германию своей судьбе, а затем через короткое время прямо
присоединилась к противной стороне! Но для тех, кто не был
поражен дипломатической слепотой, было просто непонятно, как
можно было вообще хотя бы на одну минуту допустить возможность
такого чуда, что Италия пойдет вместе с Австрией. Увы в самой
Австрии дело обстояло ни капельки не лучше, здесь тоже верили в
это чудо.
Носителями идеи союза в Австрии были только Габсбурги и
немцы. Габсбурги - из расчета и нужды; немцы же - из легковерия
и - политической глупости. Желания немцев были хороши. Они ведь
полагали, что через тройственный союз они оказывают громадную
услугу Германии, увеличивают ее силу и безопасность. Но это
была политическая глупость, потому что эта надежда была
неправильна. Наоборот этим они привязывали германскую империю к
государственному трупу, неизбежно долженствовавшему увлечь оба
государства в пропасть. А главное политика союза приводила
только к тому, что сами австрийские немцы все больше
подвергались разнемечиванию. Благодаря союзу с Германией дом
Габсбургов считал себя защищенным от вмешательства Германии и
поэтому с еще большей решительностью систематически и неуклонно
проводил политику вытеснения немецкого влияния. Такая
